жет, я еще в дом зайду, разведаю? - остерег Золотарев.
   Но Синцов уперся:
   - Раз немцев нет, пойдем прямо. Мы люди или не люди?!
   Ему вдруг показалось унизительным идти в какую-то еще разведку у  себя,
на собственной земле, в дом, куда раньше, до  войны,  он  и  любой  другой
человек, не колеблясь, в любую минуту внес бы на руках больную женщину.
   - Не верю, чтоб там сволочи были, - сказал он. -  А  коли  сволочи,  на
сволочей у нас винтовка есть.
   Так, с докторшей на руках, он дошел до крайнего дома и постучал ногой в
дверь.
   Испуганно  отодвинувшая  щеколду   пятнадцатилетняя   девочка   увидела
высокого, широкоплечего человека с худым ожесточенным лицом, державшего на
руках завернутую в плащ-палатку  женщину.  Его  большие  руки  дрожали  от
усталости, а на обоих рукавах - это сразу бросилось  ей  в  глаза  -  были
красные комиссарские звезды.
   Позади высокого человека стоял второй, низенький, в рваной кожанке и  с
винтовкой.
   - Проводи, девочка, - сказал высокий повелительным голосом,  -  покажи,
куда положить! - И, увидев ее испуганные глаза, добавил помягче: - Видишь,
у нас беда какая!
   Девочка распахнула дверь, и Синцов с докторшей на руках вошел  в  избу,
окинул ее быстрым взглядом;  комната  была  полудеревенская-полугородская:
русская печь, широкая лавка по  стене,  буфет,  стол,  накрытый  клеенкой,
стенные полки с бумажными кружевами...
   - Кроме тебя, здесь есть кто? -  спросил  он  девочку,  все  еще  держа
докторшу на руках.
   - Есть, как не быть, - раздался за его спиной сиплый голос.
   Синцов полуобернулся и увидел в дверях, ведших из второй комнаты,  того
самого одноногого, на костылях, о котором говорил Золотарев.  Он  был  уже
немолод, грузен, с неопрятно свалявшимися волосами и густой русой  щетиной
на обрюзгшем лице.
   Увидев, что Синцов собирается положить докторшу на лавку, остановил его
жестом:
   - Погоди класть. Ленка, пойди возьми в  горнице  тюфяк  с  кровати,  да
только одеяло с простынью оставь, один тюфяк возьми!  Да  живо!  А  то  не
дождутся.
   Синцов посмотрел в упор на хозяина, и, должно быть, выражение лица  его
отразило то, что творилось у него на душе, - решимость, несмотря на  войну
и окружение, потребовать здесь сполна все,  что  причитается  получить  от
советского человека другому попавшему в беду советскому человеку.
   - Что смотришь? Не радуюсь вам? - спросил хозяин. - А чему  радоваться?
Наедут немцы - дорога тут прямая, - и будет нам с вами  конец.  Что  тогда
делать?.. Сюда, сюда, к этому  краю,  а  в  изголовье  подверни,  длины-то
хватит, - повернулся он к девочке, торопливо укладывавшей на лавку тюфяк.
   Синцов опустил докторшу и с трудом разогнулся.  Ему  казалось,  что  он
вытянул себе все жилы.
   - А вы смелый! - уже  на  "вы",  полунасмешливо-полууважительно  сказал
хозяин, заметив звезды на рукавах Синцова. - Кругом второй день  немцы,  а
вы еще комиссарите... Ленка, принеси воды напиться! Видишь,  люди  устали,
пить хотят!.. Что ж, садитесь, гостями будете.  -  Он  приставил  к  стене
костыли  и,  схватясь  рукой  за  стол,  первым  сел,   тяжело   заскрипев
табуреткой. - В подвал бы вас спрятать, да я так: или уж боюсь, или уж  не
боюсь! Заночуете?
   Синцов кивнул.
   - А после?
   Синцов сказал, что на  рассвете  они  пойдут  пробиваться  к  своим,  а
больную - доктора - хотели бы оставить здесь: у нее жар и покалечена нога;
ей надо отлежаться; если даже придут немцы, то женщина  не  может  вызвать
особого подозрения, тем более не раненая, а больная.
   - Доктор, значит, - сказал хозяин. - А я было подумал, жена ваша.
   - Почему? - спросил Синцов.
   - Так не всякий не всякую так вот, на руках, попрет. Доктор, значит,  -
повторил хозяин и, взяв костыли, подошел к изголовью лежавшей. -  Ишь  как
вас прихватило? - сказал он и положил ей на лоб свою руку. -  Горите  вся.
Не тиф?
   Нет, простуда, наверное, воспаление легких, - проглотив комок, ответила
докторша.
   - А хотя бы и тиф, я тифа не боюсь. Все тифы прошел. А с ногой чего?
   - Вывихнула.
   - С ногой  завтра  поглядим,  -  может,  ее  попарить  надо.  С  ногами
баловаться нельзя. Один раз побаловался - и  колдыбаю  с  тех  пор.  Будем
знакомы: Бирюков Гаврила Романович. Отца Романом звали, а фамилию к  нашим
лесным местам подогнал, - усмехнулся он и  пожал  горячую  руку  докторши,
потом поздоровался за руку с Синцовым и Золотаревым.
   Девочка вошла с ведром и кружкой.
   - Сперва ей... - с отличавшей все его поведение грубой  заботой  кивнул
хозяин на докторшу. - Откуда идете? Какой день?
   Горько усмехнувшись собственной судьбе. Синцов сказал,  что  идут  они,
если все считать, семьдесят третий день.
   И в ответ на  вопрос:  "Как  же  так?"  -  коротко  объяснил,  как  это
получилось.
   Бирюков даже присвистнул.
   - Да! Лихая вам досталась доля! Только  что,  можно  сказать,  дома,  и
опять все кувырком. Слышь, Ленка, знаешь чего, - раздобрившись, сказал он,
- тюфяк здесь оставь, а сама  с  ней  ляг,  в  горнице.  Мы,  мужики,  тут
расположимся.
   Девочка радостно, опрометью побежала готовить  постель.  Она  гордилась
решением отца, и уже через  несколько  минут  Синцов  перенес  докторшу  в
соседнюю комнату, на большую, широкую, двуспальную  кровать,  с  сеткой  и
периной.
   - Ой, как хорошо, даже не верится! - прошептала  докторша.  -  Девочка,
помоги мне раздеться! - Ей показалось, что мужчины уже вышли  из  комнаты,
но они были еще там и вышли, только услышав эти слова.
   - Ленка, выдь сюда на минуту! - крикнул Бирюков.
   - Ну что? - нетерпеливо высунулась из двери девочка.
   - Не нукай, а выдь сюда! И дверь за собой прикрой!
   Девочка подошла к нему.
   - Будешь  раздевать  ее,  если  белье  солдатское,  тоже  сыми.  Возьми
материну рубаху. И все, что на ней солдатское, собери и снеси в  дровяник.
Знаешь, куда? Куда этого, что вчера был, обмундирование убрали. А то и  не
посмотрят, что женщина. Документы вынешь - мне отдашь, я сам схороню. Или,
может, с собой возьмете? - повернулся он к Синцову.
   - Лучше пусть будут с ней. Могут потом понадобиться.
   - Ну, это как сказать! - усмехнулся Бирюков. -  Тут  вчера  через  меня
один шел... звания поминать  не  буду  -  шут  с  ним...  Даже  поесть  не
попросил, только переодеться заботился!  Вынул  из  кармана  деньги,  все,
какие были, - и  мне  в  нос:  "Вот  все  твое,  только  дай  за  это  что
подырявей!" Дал я ему рубаху да штаны, правда, целые, рваных, как на грех,
не было, и пустил на все четыре стороны - пусть идет, куда хочет. Что ж  с
человека возьмешь, когда он  со  страху  губами  шлепает,  а  звука  нету!
Схоронил его обмундирование вместе с документами.  Ну,  а  вы  вот  так  и
располагаете идти?
   Синцов кивнул.
   - Ну, а коли немцы?
   - Примем бой, - сказал не вступавший до этого в разговор Золотарев.
   - Много ты ею теперь навоюешь! - кивнул хозяин на прислоненную к  стоне
винтовку. - А все-таки, замечаю  я,  страха  много  перед  немцами,  много
страха!
   - Так ведь страшно! - сказал Синцов.
   - Это верно, - задумчиво сказал хозяин. - И вблизи  страшно,  а  издали
тем более.
   Он крикнул пробегавшей через комнату дочери, чтобы она, как управится с
докторшей, собрала поесть.
   Пока девочка бегала туда и сюда, а потом занавешивала  мешками  окна  и
собирала на стол, Синцов и Золотарев услышали от хозяина краткую,  как  он
сам выразился, "повесть его жизни".
   - Вроде б не вправе меня спрашивать, кто я да что я?  -  сам  начал  он
этот разговор. - Не я у вас, а  вы  у  меня  в  дому.  Но  человека  здесь
оставляете. Значит, совесть требует знать, на кого. Так?
   Синцов сказал, что именно так.
   - Вон как! Даже "именно"! - усмехнулся хозяин.
   Он рассказывал свою жизнь вразброс: то про одно, то про  другое.  Жизнь
была неудачная, а человек - натерпевшийся.
   Когда-то, в гражданскую войну, он воевал и уволился в запас  командиром
взвода. Состоял в партии, работал прорабом на лесозаготовках. Там  же,  по
пьяному делу, отморозил и  потерял  ногу.  Хирурга  не  было,  и  фельдшер
отпилил  ногу,  как  бревно.  Потом,  не  пережив  увечья,  покатился   по
наклонной, стал пьянствовать, промотал все, что было, вылетел  из  партии.
Даже стал шататься по базарам. И вот шесть лет назад попал сюда,  к  вдове
бывшего сослуживца...
   - Ее мать, - кивнул он на стенку,  за  которой  была  девочка.  -  Двое
детей, и оба неродные.
   Женщина вытащила его из ямы, в которую он невозвратно опускался,  и  он
остался жить с нею, стал механиком на этой лесопилке и названым отцом двух
чужих детей.
   Четыре дня  назад  у  них  в  семье  случилась  беда.  Наслышавшись  от
работавших на лесопилке  бойцов  разговоров  о  войне,  четырнадцатилетний
пасынок хозяина вдруг исчез. Наверно, пристал к  проходившей  в  тот  день
мимо них части. И ночью,  никому  не  сказав,  мать  пошла  следом,  чтобы
вернуть сына.
   - А теперь вон как все обернулось! Кругом немцы, а ее нет третий  день.
Когда вы в дверь торкнулись, думал - она. Сколько времени не пил, а  вчера
принял с горя. От солдат литровка осталась.  Ленка  стала  отбирать,  и  в
памяти держу, что даже стукнул ее. С  пьяных  глаз.  Она  не  говорит,  но
чувствую - стукнул. А она к этому непривычная... Ну что,  Ленка,  собирай,
собирай, да в литровке там немного вина осталось, ты вчерась отобрала...
   В литровке действительно осталось немного. Мужчины выпили  по  половине
граненого стакана и закусили холодной, густо посоленной картошкой.
   - А как там она? - хозяин кивнул на дверь. - Ей-то снесла поесть?
   - Раньше, чем вам, - ответила девочка.
   - Ну, ну, верно...
   Золотарев, выпив и закусив, довольно крякнул и без долгих слов, положив
подле  себя  винтовку  и  накрывшись  кожанкой,  лег  спать  у  стены   на
принесенное девочкой сено. Синцов хотел  проведать  докторшу,  но  девочка
удержала его в дверях: больная только что уснула.
   Синцов вернулся и сел за стол.
   - Может, еще чего съедите? - спросил хозяин.
   - Спасибо. Боюсь с голодухи лишнего.
   - Это, положим, верно.
   Бирюков прикрутил немного фитиль и положил локти на стол.
   - Скажите мне, товарищ политрук: что же  это  такое  делается?  Вот  ты
сидишь сейчас передо мной, Рабоче-Крестьянская Красная  Армия,  и  раз  ты
формы не снял, то я тебя уважаю, но с тебя и спрашиваю. Что же  это  такое
делается и до каких пор будет продолжаться? Не думайте, не с вами с первым
говорю. И с бойцами говорил, и старший лейтенант тут жил,  за  распиловкой
леса следил, но он, правда, мало чего  знал...  И  генерал  был,  дивизией
командовал. Как раз в лесах наших стояла, пока на фронт не кинули. Генерал
боевой, ничего не скажешь, от границы с людьми пробился, и  опять  дивизию
собрал, и на фронт пошел... Вот я его и спрашиваю: "Товарищ  генерал,  что
вы и во сне не думали, не гадали досюдова отходить,  -  этого  вы  мне  не
говорите, это я сам знаю, что не думали! Но вышло не по-вашему. А вот  что
вы сейчас думаете, скажите откровенно: отсюда не уйдете? Тут, в моей хате,
немец не будет?"
   При этих словах Бирюков поднял голову и  медленно,  словно  прощаясь  с
ней, обвел глазами избу.
   - А что он ответил? "Еще чего! Мы, говорит, завтра вперед в бой пойдем,
сами ему накостыляем и для первого случая из Ельни  вышибем".  И  что  же?
Верно, пошли, и накостыляли, и из Ельни вышибли! А что теперь? Генерал  от
меня вперед ушел, Ельню взял, а немцы вчерась уже за нас  зашли.  Да  куда
зашли! Вчера, говорят, телефонистка с Угры в Знаменку звонила,  а  там  ей
уже по-немецки чешут, а это от нас еще на восток полсотни верст!
   - Не может быть! - сказал Синцов.
   - Вот те и не может быть! Генерал Ельню взял, а немцы в  Знаменке.  Где
же теперь этот генерал? Скажи мне!
   - Где,  где!..  -  вдруг  разозлился  Синцов.  -  Бьется  где-нибудь  в
окружении. И мы бы тоже, если  б  не  так,  врасплох...  Как-никак,  а  от
Могилева до Ельни дошли. Было где  и  перед  кем  оружие  положить,  а  не
положили! Другие хуже вас, что ли?
   - Может, и не хуже, а немец-то опять вас окружил! А надо ли было  этого
дожидаться? Может, самим надо было его захватывать и отсюдова и  оттудова?
А то стоим да ждем, пока он первый в ухо даст. А тут еще  вопрос:  устоишь
ли? А не устоишь - так он ведь и лежачего бьет! Вот ты с  бойцом  своим  -
кто вы? Вы есть лежачие.
   - Нет, - сказал Синцов.
   - Ну, ползучие...
   - Нет, мы и не ползучие, мы идем к своим и дойдем до них.
   - А немца встретите?
   - Убьем.
   - А танк встретите? Тоже убьете?.. А по мне,  лучше  не  встречайте  уж
никого, идите себе тихо, пока до своих не дойдете. Потому что если  теперь
встретите, то, скорее всего, не вы убьете, а вас убьют.
   - Не знаю. - Синцов  помолчал,  мысленно  окидывая  взглядом  все,  что
пережил с того дня, как переехал могилевский мост и остался у Серпилина. -
Знаю одно: может быть, и мало, но сколько смогли их убить - убили.
   - Это знаешь. А чего не знаешь? Начал-то с "не знаю".
   - А не знаю, где вся наша техника. Словно ее корова языком слизнула и с
земли и с неба!
   - А их самолеты, - помолчав, сказал Бирюков,  -  через  нас  на  Москву
гудят и гудят. Вечером - туда, средь ночи - оттуда.  Выйду  на  крыльцо  и
слушаю: много ли обратно идет? Какой гул в  небе?..  Ну  что  ж,  спи!  Не
взыщи, что разговором донял, но, может, ты последний политрук, с которым я
говорил, а завтра мне уже с немцами говорить придется. Дойдешь  до  наших,
будешь докладываться, передай от меня так: может, у вас  планы  до  Москвы
отступать - как у Кутузова, но и про людей тоже думать надо.  Конечно,  не
во всякой щели не всякий таракан Советскую  власть  любит,  но  я  не  про
тараканов, я про людей. Сказали бы мне по совести, что  уйдете,  что  план
такой, я бы тоже снялся и ушел. А теперь что? Теперь  мне  здесь  жить  да
перед немцами  Лазаря  петь?  Что  я  такой,  сякой,  хороший,  из  партии
выгнанный, с Советской властью не согласный... Так, что ли? Зачем меня под
такую долю бросать? Я бы ушел лучше. Так и  скажи,  политрук!  Эх,  да  не
скажешь! Дойдешь - скажешь: "Прибыл в ваше распоряжение". Вот и  вся  твоя
речь.
   - Почему?
   - Потому. А за докторшу не беспокойся. Одну на смерть не отдам.
   - Я не боюсь, я верю вам.
   - А вам ничего больше и не остается, - сказал с возвратившейся  к  нему
угрюмой усмешкой Бирюков и, совсем прикрутив фитиль лампы,  грузно  улегся
на лавку, немного поворочался и тяжело захрапел.
   Синцов лежал, глядел в потолок, и ему казалось,  что  потолка  никакого
нет, а он видит черное небо и в нем слышит прерывистое гудение  идущих  на
Москву бомбардировщиков.  Он  уже  начал  засыпать,  как  вдруг  его  лица
коснулась детская рука.
   - Товарищ политрук, - присев на корточки, шептала девочка, - вас зовут.
   Синцов поднялся и, не надевая  сапог,  босиком  прошел  за  девочкой  в
соседнюю комнату.
   - Ну, чего вы? - Он наклонился над маленькой докторшей. - Плохо вам?
   - Нет, мне лучше, но я боюсь -  вдруг  забудусь  или  засну,  а  вы  не
простясь уйдете.
   - Не уйдем не простясь. Простимся.
   - Вы мне мой наган оставьте. Чтобы он у меня под подушкой был.  Хорошо?
Я бы вам отдала, но он мне тоже нужен.
   Но Синцов без колебаний ответил, что наган не отдаст,  потому  что  ему
наган действительно нужен, а ее может только погубить.
   - Вы сами подумайте: обмундирование ваше спрятали, даже переодели вас в
другую рубашку, а под подушкой наган! Не придут немцы - он вам не нужен, а
придут - это гибель для вас... и для ваших хозяев, - добавил Синцов и этим
удержал ее от возражений. - Спите. Правда, вам лучше?
   - Правда... Серпилина если увидите, расскажите обо мне. Хорошо?
   - Хорошо.
   Он тихонько пожал ее горячую руку.
   - По-моему, у вас жар еще сильней.
   - Пить все время хочется, а так ничего.
   - Товарищ политрук, - остановила его на пороге девочка,  -  я  вам  что
хочу сказать... - Она замолчала и прислушалась  к  храпу  отца.  -  Вы  не
бойтесь за Татьяну Николаевну. Вы не  думайте  про  отца,  -  она  сказала
именно "отца", а не "отчима", - что он злой такой.  Он  за  маму  и  брата
мучается... Вы не бойтесь, не слушайте его, что  он  говорит,  что  он  из
партии исключенный, - это все когда еще было! А когда война  началась,  он
сразу в райком пошел - просить, чтобы его обратно приняли. Его уже на бюро
в лесхозе разбирали, а потом все в армию  поуходили,  так  собрания  и  не
было. Вы не бойтесь за него!
   - А я не боюсь.
   - И я тоже сделаю все! - снова горячо зашептала девочка.  -  Я  Татьяну
Николаевну, что она наша родственница, выдам! Мы уже с  ней  договорились.
Даю вам слово комсомольское!
   - А ты уже комсомолка? - спросил Синцов.
   - С мая месяца.
   - А где твой билет?
   - Показать? - с готовностью спросила девочка.
   - Не надо. Хорошо бы какого-нибудь фельдшера найти, ногу ей вправить. Я
не сумел, тут умение нужно.
   - Я найду, я приведу! - с той же готовностью сказала девочка. -  Я  все
сделаю!
   И Синцов поверил, что она действительно и найдет,  и  приведет,  и  все
сделает, и жизнь отдаст за эту маленькую докторшу.
   Он снова улегся и на этот раз заснул  мгновенно,  без  единой  мысли  в
голове.
   Его разбудил свет. Сквозь сон ему показалось, что рассвело, но когда он
открыл глаза, в избе было по-прежнему темно. Он снова хотел закрыть глаза,
но в окне метнулась широкая быстрая полоса света. Это  могло  быть  только
одно: фары въезжающей на лесопилку машины.
   Синцов вскочил и,  еще  не  натягивая  сапог,  растолкал  Золотарева  и
хозяина.
   По окну снова чиркнуло светом.
   - Немцы едут! Дождались! - хрипло сказал Бирюков. - Бегите!
   Подскакивая на одной ноге и перехватываясь по стене руками, он добрался
до окна, выходившего во двор, и, рванув раму, открыл его настежь.
   - Давайте! Через двор, а  там  огородами  в  лес  выйдете.  Не  увидят.
Скорее!
   В открытое окно был  слышен  шум  нескольких  машин.  Синцов  пропустил
первым Золотарева и, так и не успев надеть сапог, прихватив  их  вместе  с
портянками, перелез через подоконник.
   И  было  самое  время.  Другие  машины  еще  двигались,  а   одна   уже
остановилась возле дома; слышалась  громкая  немецкая  речь.  Машина  была
полна людей.
   Миновав огород и перебежав между штабелями бревен до опушки,  Синцов  и
Золотарев присели, чтобы  отдышаться.  Синцов,  обуваясь,  смотрел  назад,
туда, где, светя фарами в разные стороны, разворачивались немецкие машины.
В доме, из которого Синцов и Золотарев ушли пять минут  назад,  сначала  в
одном окне, а потом в другом зажегся свет. Он пробивался  из-под  неплотно
прикрывавшей окна мешковины и был виден даже отсюда.
   Увидев этот свет, Синцов испытал острое чувство бессилия. Еще час назад
они хоть как-то могли защитить лежавшую там женщину вот этой  винтовкой  и
наганом. А теперь она была оставлена без всякой защиты, одна,  на  совесть
людей и на милость врага.
   О том же самом думал и Золотарев.
   - Хоть бы в  горячке  не  проговорилась  чего-нибудь!  -  сказал  он  и
добавил: - Может, закурим, а, товарищ политрук? Душа не на месте.
   - Как бы не увидали!
   - Ничего, не увидят. Шинелью накроемся...
   Так они остались уже не втроем, а вдвоем, и шли вдвоем еще шесть суток,
пока судьба и их двоих не расшвыряла в разные стороны.
   За эти шесть суток они испытали все, что может  выпасть  на  долю  двум
людям в форме и с оружием в руках, идущим к своим сквозь чужой вооруженный
лагерь. Они испытали и холод, и голод, и многократный  страх  смерти.  Они
несколько раз были на волоске от гибели  или  плена,  слышали  в  двадцати
шагах от себя немецкую речь и звон немецкого оружия, рев немецких машин  и
запах немецкого бензина.
   Четыре раза они, коченея от холода, ночевали в  промозглом  октябрьском
лесу и дважды заходили на ночлег в дома.
   В одном им были рады, а в другом испугались, не их самих, а  того,  что
будет, если немцы узнают  об  их  ночевк