маскировался,  сволочь,  от
войны в военную форму! Не такой уж редкий случай. Поедете - еще увидите.
   - Не хочу и видеть! -  воскликнула  Таня.  -  Лучше  я  прямо  здесь  в
военкомат пойду и на фронт уеду.
   - Ладно дурака валять... Пошли, чего остановились? -  сказал  Артемьев,
подтолкнув ее. - Пошли, пошли... Мать, а может, и отец  ждут  вас  там,  в
Ташкенте... Совесть у вас есть или нет? Вы же телеграмму дали. Да  будь  у
меня старики живы, я бы в отпуск после ранения по шпалам к ним  пошел,  не
то что...
   - А может, ваша мама жива, зачем вы так про нее,  как  про  мертвую?  -
почти суеверно сказала Таня.
   - Все может быть... - хмуро сказал Артемьев.
   Узнав о смерти Маши, он уже не верил, что мать жива.
   - Вот мы и дошли...
   Сюда, к этим воротам, когда-то, после их последнего разговора втроем  с
Надей, его подвез на машине пьяный Козырев. В мае тридцать девятого, ровно
тысячу лет назад!
   - Видите, почти месяц не был, а  полный  порядок,  -  сказал  Артемьев,
когда они вошли в квартиру. - Свет горит, мебель стоит,  пол  чистый...  В
керосинку керосин налит,  и  спички  рядом  лежат.  А  Марья  Герасимовна,
которая все это в порядке содержит, знает меня тридцать лет и три  месяца,
столько, сколько на свете живу. А мать мою знала сорок лет.  А  сыновья  у
Марьи Герасимовны - один старше меня, а другой моложе, и оба убитые.  А  я
живой... Недавно заполнял анкету, написал: мать  пропала  без  вести.  Вот
какие дела, дорогой товарищ доктор! Начальнику своему  не  скажу,  а  тебе
скажу: не прощу себе того, как эта война началась...
   - Почему себе?
   - А кому же? Моя же мать без вести пропала, мою сестру казнили...  Кого
же проклинать, с кого начинать?  С  себя,  наверное,  больше  не  с  кого!
Поняла?.. Ничего ты не поняла.
   Но Таня поняла самое главное: что надо помочь этому человеку справиться
с набросившимся на него одиночеством.
   - А ну ее, эту вашу квартиру!..  -  сказала  она.  -  Вы  же  мне  сами
говорили, что не любите заходить сюда, не надо  было  и  сегодня...  из-за
меня. Поедем прямо на вокзал, там где-нибудь сядем и покушаем.  И  кипятку
там достанем. Пошли! - Она потянула его за рукав.
   - Нет, не пойдем, товарищ доктор, - улыбнулся он, посмотрев на нее, - с
вами мне и здесь не страшно. Это так, под настроение попало, а вообще-то я
не такой  уж  чувствительный,  скорей  напротив.  Война  из  меня  сухарей
насушила...
   Он снял с плеча вещевой мешок и, не дожидаясь, что  ответит  ему  Таня,
стал расстегивать шинель.
   - Идите на кухню, хозяйничайте. Еще накочуетесь по  вокзалам,  успеете.
Этот сверток весь в расход пускайте. Ну что, долго еще  колебаться  будем?
Решение  принято!  -  сказал  он,  видя,  что  Таня,  положив  сверток  на
табуретку, все еще стоит, не расстегивая шинели.
   - Да, конечно, принято, - задумчиво сказала Таня и расстегнула  верхний
крючок шинели. - А из кого война сухарей насушила, тот этого не  замечает.
Это вы неправду про себя. А надо - правду. Кому это нужно, бояться этого!
   Забрав с табуретки сверток, она пошла по коридору в кухню.
   - Где у вас там выключатель?
   - Слева от двери.
   - А светомаскировка есть? - спросила она уже в дверях кухни.
   - Есть.
   Он посмотрел ей вслед и, когда  она  повернула  выключатель,  увидел  в
знакомом узком проеме кухонной двери полку  с  кастрюлями.  Покойный  отец
смастерил эту полку своими руками вскоре после вселения в квартиру,  и  он
хорошо помнил, как и когда это было. Отец прибивал полку, стоя на  коленях
на кухонном столе, а он стоял рядом, вытянувшись, одной рукой  поддерживал
полку, а другой подавал отцу гвозди. Было это в двадцать седьмом году,  во
время забастовки английских горняков. Было ему четырнадцать лет, и не было
тогда еще ничего: ни конфликтов на КВЖД, ни  Хасана,  ни  Халхин-Гола,  ни
финской войны, ни этой... И  что  их  всех  ждет  впереди,  никто  в  этой
квартире даже и не догадывался...
   - Вот вы говорите, чтоб все друг другу сообщать, что в голову приходит,
всю правду; а вот мне в голову пришло, что это  не  вы,  а  мать  там,  на
кухне, посудой гремит. Это тоже надо вам говорить?
   - Не знаю, - ответила она из кухни. - Если легче молчать, молчите.
   - Нет, мне легче говорить. - Пройдя по  коридору,  он  встал  в  дверях
кухни. - Встретил позавчера школьного товарища, были когда-то пацанами,  а
сейчас - генерал, и вся семья погибла, аттестат  некому  высылать.  И  мне
тоже некому. Пока вы мне про сестру не сказали, я все еще про самого  себя
не думал, что мне аттестат высылать некому. А теперь думаю!
   - А я должна была вам это сказать, раз нашла вас. Разве можно  скрывать
такие вещи!
   - Это верно.
   - Я сосисок только половину сварю, а остальные вам оставлю.
   - Варите все, - сказал  он.  -  У  меня  аппетит  здоровый,  при  любом
настроении.
   - Почему вы на Наде не женились? - не поворачиваясь к нему и  продолжая
заниматься своим делом, спросила она.
   - А разве она вам, пока вы квартиру с ней убирали, всех подробностей не
доложила?
   - Никаких подробностей она мне про вас не докладывала. Только  сказала,
что виновата перед вами.
   - Врет. Ни в чем она не виновата. Просто не любила  меня.  Даже  лучше,
что ничего из этого не вышло.
   - А почему вы и потом ни на ком не женились?
   Он молчал, потом рассмеялся.
   - Почему вы смеетесь?
   -  Потому  что,  когда  хочешь  на  такой  вопрос  совершенно  правдиво
ответить, в устах мужчины звучит как-то смешно. Но все равно,  скажу:  без
любви жениться не  хотел.  Это  неудачливые  барышни  обычно  так  о  себе
говорят: хотела выйти замуж только по любви! Не надо  заставлять  человека
говорить все, что он думает, смешно получается.
   - Ничего смешного, - сказала Таня, открыла крышку чайника с заваркой  и
понюхала. - Уже заварился. Крепкий, как до войны. Сказали, чтоб  я  ничего
не жалела, вот я и не пожалела...
   - Сейчас, - сказал он. - Только позвоню, будет ли машина, чтоб знать, в
каком темпе ужинать.
   - Оказывается, у вас даже телефон, - как о чуде,  сказала  Таня,  когда
он, позвонив и узнав, что машина придет, вернулся на кухню.
   Она за два месяца на Большой земле все еще никак не  могла  привыкнуть,
что в квартирах бывают телефоны, что на дверях висят почтовые  ящики,  что
люди отправляют друг другу письма и телеграммы.
   - Не было телефона, выключили,  -  сказал  Артемьев.  -  Но  у  меня  в
Управлении связи один друг еще с Халхин-Гола, и я, когда думал, что иногда
тут ночевать буду, попросил его  сделать.  Ладно,  будем  ужинать!  Водки,
правда, всего четвертинка!
   - А я вам еще "тархуна" достану, мне тетя Поля свой  дала,  -  поспешно
сказала Таня.
   - Нет, "тархун" по дороге на харчи менять будете.
   Он открыл четвертинку и только тут заметил, что она не  поставила  себе
рюмки.
   - Если в мою пользу экономите, так я пошутил, что четвертинки мало.
   - Не потому. Я позавчера слишком много выпила  портвейна,  до  сих  пор
ничего не хочется.
   - Тогда на дно, чтоб чокнуться.
   Она молча подставила чашку и обрадовалась, что он и правда налил совсем
немного.
   - За ваше свидание с отцом и матерью! - Артемьев чокнулся и выпил.
   - Боюсь, что  отец  умер.  Как  получила  телеграмму  с  одной  маминой
подписью, все об этом думаю...
   - Подождите, стойте... - остановил он ее. Он был полон добра к  ней,  и
ему захотелось сделать для нее чудо. - Хотите, попробуем сейчас  позвонить
вашим родителям?
   - Но это же невозможно, - ошеломленно сказала Таня.
   - А мы возьмем да попробуем... - Он  встал  из-за  стола.  -  У  вас  в
телеграмме адрес был.
   Она все так же ошеломленно вытащила из кармана телеграмму  и  протянула
ему.
   - "Караванная, девять", - вслух прочел он. - Может, они там и  живут  в
общежитии при заводе? Кого на заводе больше знают: отца или мать?
   - Отца. Мать перед войной не работала.
   - А вы пока сидите, чего встали? Это еще долгая песня.
   Она опустилась обратно на табуретку, но, когда он  уже  был  в  дверях,
окликнула его:
   - Подождите...
   - Ждать некогда, - сказал он. - Или звонить, или нет.
   -  Нет,  нет,  звоните,  это  я  просто  так...  все   не   могу   себе
представить...
   Она  услышала  через  дверь,  как  он,  вызвав   какого-то   полковника
Харитонова,  уговаривает  его  дать  Ташкент,  партком   завода,   который
помещается на Караванной, девять.
   - Ничего! Мне не найдут, а ты скажешь - тебе найдут... Потому  и  прошу
тебя, что невозможно... Ну, что тебе объяснять - нужно,  значит,  нужно...
Нет... Партком вызываю, при  чем  тут  женщины?..  Большое  тебе  спасибо,
Николай! Утром улетаю на  Донской.  Первый  же  трофейный  "вальтер"  тебе
пришлю...
   Таня сидела и слушала; сначала чуть было не вскочила  и  не  остановила
его, чтобы не уговаривал: зачем это?.. А потом, когда он сказал  "Спасибо,
Николай!", подумала о муже, который тоже Николай, и даже не  о  нем,  а  о
том, что почти никогда не думает о нем.  Даже  странно,  до  чего  она  не
думает о нем!
   Артемьев вернулся с радостным лицом. Он был доволен, что ему,  кажется,
удастся совершить чудо для этой женщины.
   - Может быть, вы ему мой "вальтер" подарите?  -  спросила  Таня,  когда
Артемьев снова сел напротив нее  за  стол.  -  Он  у  меня  трофейный,  не
записанный за мной.
   Ей было бы жаль, если б он согласился, но она все-таки предложила.
   - Еще чего! Там, на Донском, этого добра, когда немцы  сдадутся,  через
голову будет...
   - А вы думаете, они сдадутся? - спросила Таня.
   - А что же им делать?
   - А мы там в тылу их ни разу в плен не брали. - Таня задумалась, потому
что вспомнила, как Каширин, единственный раз за все время,  изматерил  ее,
когда она пожалела двух захваченных в бою немолодых немцев из карательного
батальона, пожалела и предложила что-то несуразное.
   "Значит, тебе их жаль? - сказал тогда Каширин. - А мне их не жаль?.. Ты
у меня за них просишь! А мне у кого просить?  У  царя  небесного?  Кто  за
чужой счет добрый, тот сволочь. Уходи... А то тебе самой прикажу их..."
   Немцев из карательного батальона расстреляли, а Каширин потом неделю не
говорил с нею. Обиделся, что напомнила ему о его жестокости,  вынужденной,
но уже привычной. Значит, и у него самого душу свербило от этого, иначе не
обиделся бы, просто обругал бы, и все...
   А теперь, если окруженные в Сталинграде немцы сдадутся, их будет много,
очень много, так много, что трудно себе представить...
   Хотя последние месяцы в газетах все время писали о  тысячах  и  тысячах
пленных, Таня плохо представляла себе целые тысячи взятых в плен немцев...
Тысячи взятых в плен наших она видела - их взяли в  октябре  под  Вязьмой,
видела их издали на шоссе. А потом, когда она уже была в подполье и жила у
Софьи Леонидовны, весной, в марте, большую  колонну  наших  пленных  гнали
через Смоленск по их улице... И это было самое страшное и жалкое, что  она
видела в своей жизни, - раздетые, обмороженные пленные, которых  гнали  по
улице, а она стояла рядом на тротуаре и ничего, ровно ничего не могла  для
них сделать: ни дать им кусок хлеба, ни помахать рукой, ни улыбнуться,  ни
заплакать, - ничего. А теперь мы сами берем в плен немцев, много немцев...
Радуясь этой мысли, она все равно еще не могла привыкнуть к ней.
   - Чего задумались? - спросил Артемьев. - А то я все сосиски  съем,  вам
не оставлю.
   - Скажите, - она подумала о Серпилине, но не назвала  его  имени,  -  у
меня есть полевая почта одного генерала. Если написать, чтоб он мне  вызов
прислал прямо туда, в Ташкент, в санитарное управление округа,  чтобы  мне
именно к нему попасть, в медсанбат  или  в  санчасть  полка...  Может  это
выйти?
   - Зависит от  должности  и  натуры  генерала.  Вы  сперва  до  Ташкента
доберитесь. - Артемьеву почудилось, что зазвонил телефон, он было поднялся
и снова сел. - Послышалось... О чем будем говорить, пока Ташкент не дадут?
   - А вы верите, что дадут?
   - Дадут.
   - О чем хотите.
   - Вы правда замужняя? - спросил Артемьев. - Или это тетя Поля  при  мне
так, на всякий случай, сказала?
   - Правда замужняя. А почему вы спросили?
   - А вы же сами меня агитировали: что придет в голову,  то  и  говорить.
Пришло в голову: почему вы ни разу о муже хоть из приличия не вспомнили?
   - Не вспомнила, потому что не вспоминается... Вот сейчас, когда вы  про
немцев говорили, вспомнила, как наших пленных через Смоленск гнали, и  про
брата вспомнила, что он на войне, а про мужа не вспомнила, хотя с ним тоже
все могло быть... Он, как и я, врач, наверно, с первых дней на фронте.
   - Не обязательно.
   Она пожала плечами. Ей казалось, что это обязательно.
   - Мы почти разошлись с ним перед войной, -  помолчав,  сказала  она.  -
Можно даже считать, что разошлись.
   Она была не в  настроении  говорить  о  своем  муже  и  сердилась,  что
Артемьев зачем-то спросил о нем. И хотя то, что она сказала в ответ,  было
совершеннейшей правдой, но это выглядело так, словно она спешит объяснить,
что свободна. А не сказать этого она не могла. Раз он спросил ее про мужа,
она хотела, чтобы он знал правду. А еще лучше было бы, если бы  вообще  не
спрашивал...
   Он почувствовал это, внимательно посмотрел на нее и заговорил о себе.
   - Как видите, у меня никого на свете  нет,  -  сказал  он  голосом,  от
которого она вздрогнула. -  Вот  мы  сидим  тут  с  вами  на  кухне,  а  я
вспоминаю, как накануне отъезда на Халхин-Гол, получив назначение, но  еще
не зная, что через неделю буду уже ранен, пришел сюда, а мать  стояла  вот
здесь, где вы сейчас сидите, и стирала белье. Настроение  было  у  меня  и
скверное и хорошее, скверное потому, что известная вам Надя выходила замуж
не за меня, а за другого, а хорошее потому, что ехал туда, куда  хотел.  А
мать стояла, стирала и молчала. И я ее спросил: "Что же ты молчишь, ничего
мне не говоришь, я ведь уезжаю!" А она ответила: "А что с тобой  говорить,
надо в дорогу тебя собирать!" И собрала меня в  дорогу  в  последний  раз,
больше и не собирала и не видала,  потому  что  отпусков  нам  с  Дальнего
Востока не давали.
   - Вы на Донском фронте будете?
   - Да.
   - В какой должности?
   - Если не обманут, начальником штаба дивизии, а нет -  пойду  на  полк,
кем раньше был...
   Он не договорил: Таня вскочила, - она первой, потому  что  больше,  чем
он, ждала этого, услышала далекий звонок в комнате.
   Он заторопился вслед за ней к телефону и, сняв трубку, сделал ей  рукой
знак подождать. Слышимость была плохая, он все время кричал. Его соединили
с парткомом завода, и он  стал  кричать,  чтобы  ему  вызвали  к  телефону
Овсянникова, бывшего парторга сборочного цеха.
   - А вам лучше знать, где он теперь у вас работает... А вы проверьте!  -
кричал он по телефону. - Как так  не  знаете,  какой  же  вы  дежурный  по
парткому, если парторга цеха не знаете? Тогда давайте мне Овсянникову... -
Он сделал движение пальцами,  и  Таня  поняла  и  подсказала  ему:  "Ольга
Ивановна!" - Ольгу Ивановну. Работает у вас на  заводе  Овсянникова  Ольга
Ивановна? Так... - И, не отнимая трубку, закивал Тане, что работает. - Вот
и зовите ее, раз близко... Я ждать буду, только  пусть  трубку  кто-нибудь
держит, а то разъединят... - И, прикрыв рукой трубку, сказал Тане: - Пошли
за твоей матерью, сказали: в литейке работает, недалеко от парткома.
   - А что про отца сказали?
   - Говорит, не знаю такого парторга, я человек новый.
   Он услышал что-то в трубке и сердито крикнул:
   - Не разъединяйте! Москва говорит...
   Таня снова хотела спросить его  об  отце,  но,  удержав  себя  от  этой
бессмыслицы, закусила губу, прислонилась к стене и стала ждать. Она стояла
зажмурясь и еще два или три раза слышала, как Артемьев  повторял  громким,
злым голосом: "Не разъединяйте, Москва говорит..."  И  вдруг,  все  еще  с
зажмуренными глазами, почувствовала прикосновение его руки:
   - Скорее!
   И, схватив трубку, закричала:
   - Мама, мама!..
   Сначала ничего не услышала, только шуршание в трубке, а потом  далекий,
слабый голос:
   - Это я, Овсянникова, что такое?
   - Это я, мама, я, Таня... мама!.. - А в трубке  опять  ничего  не  было
слышно. - Мама... мама!..
   Артемьев сначала стоял рядом с ней, готовый вмешаться  и  помочь,  если
что-нибудь будет не так, а потом, поняв, что помощь уже не нужна, ушел  на
кухню.
   - Да, мама... да, да! - кричала Таня. - Все хорошо, все  хорошо...  Как
папа? Когда? Ох... боже мой! Где? Как Витя? Когда?
   Несмотря на закрытую дверь, все это было слышно, и  Артемьев  сидел  на
кухне и  жалел,  что  устроил  этот  полный  непоправимостей  разговор  по
телефону. А Таня там, в комнате, все еще кричала:
   - А извещение было?.. А? - Потом, очевидно, отвечала на вопросы:  -  Не
знаю точно, наверное, дней через семь...  Ты  не  встречай...  Я  знаю,  я
найду... Нет, не встречай, я сама  найду...  Что,  что?..  Вернулся?  -  И
несколько раз настойчиво, отчаянно  повторила:  -  Нет,  нет,  я  запрещаю
тебе... Нет... Не хочу, нет... - А потом снова: - Мама, мамочка... Мама!..
   "Разъединили", -  подумал  Артемьев,  услышав,  как  лязгнула  о  рычаг
трубка.
   Таня вернулась в кухню притихшая, оглушенная. Он не стал  расспрашивать
ее. Того, что слышал, было достаточно, чтобы понять: ничего  хорошего.  Он
ждал, а она сразу, как вошла, опустилась на табуретку, сидела  и  молчала,
тяжело дыша, словно после долгой и трудной ходьбы.
   - Отца схоронили, - наконец сказала она, - в прошлом году, а брат  убит
в позапрошлом. Мама живет одна. Сказала мне: ты меня и не узнаешь!  Почему
я ее не узнаю?
   -  Ну,  изменилась,  постарела,  это,  наверное,  хотела  вам  сказать,
предупредить заранее.
   - Да, конечно, - согласилась Таня и  тревожно  вскинула  голову.  -  Но
почему же, почему я ее не узнаю?
   Эти слова беспокоили ее и пугали.
   - А муж мой жив, - помолчав, сказала она, - а я даже сразу  не  поняла,
когда мама сказала: Николай твой здесь, в Ташкенте. Только  потом  поняла,
что это о нем.
   - Хоть что-нибудь хорошо!
   - А что хорошего? - рассеянно сказала Таня.
   - Хотя бы то, что жив. Лучше как-никак, чем если б убит был! -  сердито
сказал Артемьев.
   - Да, конечно, конечно, - снова покорно и рассеянно согласилась Таня. -
Хорошо, что не убит. Мама сказала, что он нигде  и  не  был.  -  И  вдруг,
подняв глаза на Артемьева, спросила: - Так что же теперь, когда я опять на
фронт уеду, свой аттестат ему туда, в Ташкент, высылать?
   - Про аттестат - бабьи глупости! - сказал Артемьев. -  Аттестат  матери
будете высылать.
   - Хорошо, пускай бабьи глупости, ну а понять меня вы можете? - со  злым
отчаянием в голосе спросила она.
   - Мало ли что человек в тылу. Сам факт еще ничего не говорит.
   - А понять меня вы все-таки можете или нет? - настойчиво повторила она.
   - Понять могу.
   "Да, я баба, баба, я несчастная баба, - хотелось крикнуть ей,  -  но  я
все равно хочу счастья, а не мужа в тылу, который только тем и хорош,  что
жив! Да, может быть, он остался там в тылу просто потому, что у  него  так
вышло. Но мой отец умер, мой брат убит, а он и нигде не был,  и  я  узнала
все это сразу, только что, за одну минуту, и я не могу думать о нем, забыв
о них, и не могу поверить, что он нигде не  был  только  потому,  что  так
вышло, и мне странно представить себе, что я должна  теперь  радоваться  и
ехать к нему, раз он мой муж и раз он жив, жив, потому что нигде  не  был.
Поэтому я и крикнула: "нет", когда мама сказала, что будет встречать  меня
вместе с ним. И я не могу представить себе, что опять, как до войны,  лягу
с ним в одну постель. И не могу всего этого объяснить вам. Никому не  могу
объяснить. А вам тем более".
   - Очень любили отца?
   - Да, очень. Больше всех на свете! - сказала она. И это  было  правдой,
хотя она сейчас думала не об этом.
   - А я знаете как любил своего отца! - сказал Артемьев. - Когда он умер,
я первые полгода на его токарный станочек, что он к подоконнику  прилади