е.  Но  в  обоих  домах,  где  они
заночевали, люди обратили особое внимание на то, что они идут в  форме.  В
первом доме - с гордостью за них, а во втором доме - со страхом за себя.
   И, когда они  на  рассвете  ушли  из  первого  дома,  Золотарев  сказал
Синцову:
   - Вот уж именно русские люди! Верно, товарищ политрук?
   - Верно!
   А когда они ушли на рассвете из второго дома, Синцов сказал Золотареву:
   - Так нет же, до смерти формы не снимем, хотя бы для  того,  чтобы  она
таким шкурникам в глаза била!
   А Золотарев ответил, что зря политрук согласился дать им за  харчи  сто
рублей. Вместо этого им бы в морду плюнуть.
   - А я и плюнул тем, что дал сто рублей. Пусть утрутся ими!
   - А говорят, что сын у них в армии!  -  не  успокаивался  Золотарев.  -
Недобрая доля - за таких родителей кровь проливать!
   - Кроме родителей, еще в Советская власть есть.
   - Есть-то есть" а все же тяжело! - не согласился с ним Золотарев.
   И этот разговор чуть не стал последним их разговором, потому что  через
полчаса они, поднявшись из крутой лесной балочки,  в  упор  столкнулись  с
двумя тянувшими шестовку  немецкими  связистами.  Встреча  была  одинаково
неожиданной для тех  и  других,  но  двое  чутко,  как  звери,  шедших  из
окружения русских все-таки быстрей нашлись, чем немцы, только что выпившие
утренний кофе и насвистывавшие песенку на сытый желудок.
   Золотарев вскинул винтовку и выстрелил в немца прежде,  чем  тот  успел
сорвать с плеча свою. А второй немец, испугавшись, побежал через кусты,  и
Синцов побежал за ним, на бегу стреляя из нагана, и  уложил  его  насмерть
только седьмым, последним патроном.
   Потом они прихватили одну винтовку и подсумок  и  побежали  через  лес,
чтобы оказаться как можно дальше от места перестрелки,  и  бежали  до  тех
пор, пока не упали, обессиленные, в густом  кустарнике.  И  только  здесь,
лежа, стали вспоминать, как все вышло.
   "Вот и убили", - подумал Синцов, вспомнив  вопрос  там,  на  лесопилке:
"Ну, а немца встретите?" - и свой ответ: "Встретим - убьем!"
   - Пойдем, - сказал Золотарев, - а то как бы лес не  стали  прочесывать,
ушли-то недалеко...
   - Ладно, -  сказал  Синцов  и,  повесив  на  плечо  немецкую  винтовку,
добавил: - Тяжелой кажется. Так давно без винтовки иду, что отвык.
   Тогда Золотарев посоветовал ему бросить наган, все равно он  извел  уже
все патроны. Но Синцову было жалко, он все-таки  сохранил  наган,  сказав,
что патроны еще найдутся.
   А потом он опять остался с одним этим, теперь уже пустым, наганом.  Они
переправлялись ночью вброд  через  реку,  и  он,  идя  по  горло  в  воде,
провалился в глубокую яму и от неожиданности утопил и  шинель  и  немецкую
винтовку, которые, прихватив вместе ремнем, держал  над  головой.  И,  как
потом ни нырял и ни шарил, не смог найти ни того, ни другого.  Так  у  них
остались одна винтовка и одна кожанка на двоих.
   Все было с ними за эти шесть дней, не было одного: они никак  не  могли
дойти до своих; сколько бы они ни забирали все глубже и глубже на  восток,
оказывалось, что немцы ушли еще глубже.
   Под конец мечта дойти до линии фронта начала казаться  им  несбыточной.
Одиночество тяготило их больше всего. Иногда они говорили  об  этом  между
собой, и тяжелое время, когда они  шли  от  Могилева  до  Ельни  вместе  с
Серпилиным, начинало казаться им счастливым по сравнению с  тем,  что  они
переживали сейчас. Хоть бы встретить какую-нибудь  пробивавшуюся  с  боями
часть и идти вместе с нею!
   Правда, один раз под вечер им встретился старший лейтенант в  форме,  с
семью вооруженными бойцами: Синцов и  Золотарев  хотели  присоединиться  к
ним, и  старший  лейтенант  не  возражал  против  этого.  Но  за  ночь  он
передумал; быть может, у него вызвал недоверие рассказ  Синцова,  что  они
идут из окружения уже с июля. Под утро Золотарев услышал только, как вдали
похрустывают тронутые ранней изморозью кусты. Те восемь  поднялись  и,  не
разбудив их, ушли одни.
   - Что, догоним? - спросил Золотарев у Синцова.
   Но тот сказал:
   - Раз не доверяют, пусть идут.
   А части, которая  бы  выходила  с  боем  и  к  которой  можно  было  бы
присоединиться, все не было и не было. Как видно, выходившие из-под Вязьмы
войска пробивались другими путями...
   Последний раз они заночевали в лесу. Опушку огибала  шоссейная  дорога,
по ней шел почти непрерывный поток немецких машин.
   Улучив момент, они перебежали шоссе, углубились в лес еще километра  на
два, наломали еловых лап, залезли в их гущу и накрылись  дырявой  кожанкой
Золотарева. До сих пор стояли сухие дни, а сегодня под вечер прошел дождь.
Спать было мокро и холодно, хотя они тесно прижались друг к  другу,  чтобы
согреться. Вдобавок их мучил голод: утром кончилась последняя еда,  взятая
с последнего ночлега под крышей.
   Обоим не спалось.
   - Жалко, ремень утопил, - невесело усмехнулся Синцов. - Брюхо  затянуть
- легче было бы.
   - Зря мы у тех немцев не пошарили по ранцам, нет ли харчей.
   Золотарев уже не в первый раз жалел об этом.
   - Дорогу перешли, с булыжным покрытием, - помолчав, сказал Золотарев. -
Что бы это могла быть за дорога?
   - Похоже, что на Верею, Медынь к югу осталась. Возможно,  что  это  как
раз и есть дорога с Медыни на Верею.
   - А сколько ж эта Верея от Москвы?
   - Около ста.
   - Да... - задумчиво сказал  Золотарев.  -  Значит,  сто  километров  до
Москвы, а все еще через  немцев  идем.  Ум  верить  отказывается...  -  Он
прислушался к прокатившейся по небу тяжелой,  низкой  полосе  гула.  -  На
Москву! Не взяли, значит, ее, раз летают!
   Они полежали несколько минут молча.
   - Ваня, а Ваня! - позвал Золотарев.
   Они были людьми одного поколения: политруку Синцову  шел  тридцатый,  а
красноармейцу Золотареву - двадцать седьмой; их побратала  беда,  и  среди
той жизни, которой они сейчас жили и которая, как  им  минутами  казалось,
оставила их двоих на целой земле, они стали звать друг друга на "ты", сами
не заметив этого.
   - Ну что?
   - А все-таки оставили мы с тобой докторшу, не спасли!
   - А как спасешь ее? Если б тонули, над головой бы подняли.  А  так  что
сделаешь? Померла бы в дороге - лучше было бы?
   - Это так, - согласился Золотарев. И, вздохнув, повторил: - А  все-таки
оставили!
   - Ну, чего ты хочешь? - недовольно отозвался Синцов.
   - Мало ли чего хочу... Хочешь, а не можешь. Вот что обидно... А знаешь,
чего я хочу?
   - Ну, чего?
   - Вот сказали бы мне: "Золотарев,  согласен,  мы  тебя  сбросим  вместо
бомбы на Гитлера, но только так: его убьешь и сам в лепешку?!" Я бы только
спросил: "А попадете?" Обещали бы: "Попадем", - сказал бы:  "Сбрасывайте!"
Веришь ли?
   - Верю.
   - И еще иногда думаю: почему я такой несчастный, что  в  шоферы  пошел?
Вполне мог на танке быть!
   - Ну и что?
   - Ничего. Хоть бы раз хотел не из винтовки, а из пушки по ним  ударить,
сам лично. Расшибить чего-нибудь вдребезги своею силой: танк  или  машину!
Когда выйдем, не пойду больше в шоферы. Ну ее к чертям!..
   - Узнают, что шофер, отправят.
   - Скрою! Скрою! - Золотарев помолчал. - Ваня, а Ваня!
   - Что?
   - Скажи, Москву возьмут немцы?
   - Не знаю.
   - А как думаешь?
   - Не верю.
   Через небо катилась новая полоса низкого гула.
   - Полетели...
   - Ваня, а ты где учился?
   - Сначала в семилетке, потом в ФЗУ.
   - И я тоже. Ты в каком?
   - В деревообделочном. А ты?
   - А я - на слесаря, при Ростсельмаше. А потом?
   - Потом работал. Потом учиться пошел.
   - Куда?
   - В КИЖ.
   - Это что - КИЖ?
   - Коммунистический институт журналистики.
   - А я все время работал. На тракторе и на грузовой, только уж  в  армии
на легковую перешел. А ты как думаешь, Серпилин выздоровеет?
   - Не знаю. Врач сказал, что выздоровеет.
   - Хорошо бы снова к нему в часть попасть! А?
   - Что ж, когда выйдем, напишем.
   - Ты мне  говорил,  что  работал  раньше  в  Вязьме?  -  вдруг  спросил
Золотарев.
   - В Вязьме, - сказал Синцов и долго молчал после этого.
   Он  сам  уже  не  раз  вспоминал  о  Вязьме  и  сейчас,  после  вопроса
Золотарева, прикинув, сколько до нее километров отсюда, решил, что если им
не удастся пробиться, надо поворачивать на  Вязьму,  искать  там  знакомых
людей и идти в партизаны.
   И он и Золотарев думали в эту ночь, что  оставшаяся  далеко  в  тылу  у
немцев Вязьма уже давно взята. Наверно, им  обоим,  несмотря  ни  на  что,
все-таки было бы легче знать то, что происходило там на самом деле.
   Кольцо вокруг Вязьмы и в эту ночь все еще сжималось и сжималось и никак
не  могло  сжаться  до  конца;  наши  окруженные  войска  погибали  там  в
последних, отчаянных боях с немецкими танковыми в пехотными корпусами.  Но
именно этих самых задержавшихся под Вязьмой корпусов через несколько  дней
не хватило Гитлеру под Москвой.
   Трагическое  по  масштабам  октябрьское  окружение  и  отступление   на
Западном и  Брянском  фронтах  было  в  то  же  время  беспрерывной  цепью
поразительных  по  своему  упорству  оборон,  которые,  словно  песок,  то
крупинками, то горами сыпавшийся под  колеса,  так  и  не  дали  немецкому
бронированному катку с ходу докатиться до Москвы.
   И двое людей, лежавших той ночью в лесу под Вереей и чувствовавших себя
маленькими, несчастными, почти безоружными, несмотря на все это, были тоже
двумя песчинками, своею собственной волей брошенными под  колеса  немецкой
военной машины.
   Они тоже не дали  немцам  дойти  до  Москвы,  хотя  именно  в  ту  ночь
содрогались от мысли: "Не сдадим ли?" - еще не зная, что Москва никогда не
будет сдана.
   Их разбудили под утро звуки  сильного  и  близкого  боя.  В  лесу  чуть
синело. Они встали и пошли навстречу этим звукам, зная одно: раз это  бой,
- значит, там не только немцы, но и наши и, если повезет, есть шанс  выйти
к своим.
   Война мерит вещи своею мерой, и они шли на смертельные звуки разрывов и
пулеметной трескотни так же нетерпеливо, как в другое время идут  люди  на
голос жизни, на маяк, на дым жилья среди снегов.
   - А может, там и есть передовая? - спросил Золотарев.
   Синцову тоже хотелось поверить в это, но он подумал и сказал, что  вряд
ли. Если бы тут проходила передовая, ночью  не  стояла  бы  такая  тишина.
Наверное, это наши пробиваются через немецкие тылы.
   Они шли вперед, и бой, казалось,  шел  им  навстречу;  уже  можно  было
различить, что не какой-нибудь другой пулемет, а именно наш "максим"  бьет
совсем недалеко Короткими очередями.
   - Патроны экономят, - сказал Золотарев.
   Синцов кивнул.
   Они прошли еще двести метров. В  лесу  все  светлело,  и  они  шли  все
осторожнее, боясь нарваться на немцев раньше, чем на своих.
   Вдруг в ста метрах разорвался снаряд. Они  перебежали  и  легли  в  еще
дымившуюся воронку, а снаряды  начали  рваться  один  за  другим  левее  и
правее.
   Огонь вели несколько батарей.
   Сначала Синцов подумал, что немцы  не  рассчитали  и  бьют  по  пустому
месту. Радуясь этому, он на минуту забыл об опасности.
   Но снаряды продолжали методически ложиться  все  в  той  же  полосе,  и
Синцов понял, что немцы ставят здесь заградительный огонь,  отсекая  нашим
путь к прорыву.
   - Как, перележим или пойдем? - спросил он Золотарева.
   Впереди по-прежнему стучали пулеметы.
   - Пойдем.
   Они стали перебегать, ложась то в воронку,  то  в  овражек,  то  просто
припадая головой к земле.
   - Неужели правда дойдем до своих? Даже не  верится,  -  сказал  Синцов,
задыхаясь после быстрой перебежки, когда они  еще  раз  упали  у  подножия
большой сосны.
   И это было последнее, что от него услышал Золотарев.
   Разорвался снаряд. Когда Золотарев приподнялся, он увидел, что политрук
лежит, раскинув руки, а голова и лоб у него залиты кровью.
   - Ваня, Ваня! - затряс он Синцова за плечи. - Ваня!
   Но Синцов не отзывался.
   Тогда Золотарев взвалил  на  плечи  его  бесчувственное  тело  и  пошел
вперед, на стук пулемета.
   Через сорок шагов он упал, не выдержав тяжести, поднялся, снова взвалил
Синцова на плечи и снова упал. Он лежал и чувствовал, что ему все равно не
дотащить Синцова.
   А секунды летели, и  ему  показалось,  что  пулеметная  стрельба  стала
удаляться.
   Тогда он решил поскорей добежать до своих, взять кого-нибудь на  помощь
и вместе вернуться сюда.
   Задрожавшими пальцами он сунул себе в карман документы Синцова,  затем,
секунду  поколебавшись,  за  рукава  стащил  с  политрука  его  драную,  с
оборванными пуговицами гимнастерку.
   Он решил вернуться сюда, если дойдет до своих, но он мог и не  дойти  и
не хотел, чтобы фашисты, узнав политрука по  гимнастерке,  издевались  над
ним, еще живым или уже мертвым.
   Немного отбежав, он швырнул гимнастерку в гущу мелкого ельника,  а  еще
через двести шагов выскочил прямо на четырех бойцов; они перебегали,  катя
за собой "максим". Трое из них были танкисты, а  четвертым  был  лейтенант
Хорышев, собственной персоной, со своим белым чубом  из-под  сбитой  набок
пилотки.
   Золотарев наскочил на своего взводного как раз в ту секунду, когда  тот
после перебежки лег за  пулемет.  Он  первый  увидел  набежавшего  на  них
Золотарева и без  удивления,  с  улыбкой,  словно  только  и  ждал  этого,
крикнул:
   - Вот и Золотарев явился, с неба свалился! Патроны есть?
   - Есть!
   - Тогда ложись, веди огонь! Сейчас фрицы опять явятся.
   Мимо них пробежали и залегли между деревьями еще несколько танкистов  и
пехотинцев. Все напряженно вглядывались назад, в  гущу  леса,  туда,  куда
Хорышев повернул хоботом свой пулемет.
   Не глядя на Золотарева, он спросил:
   - Один?
   - С Синцовым шли.
   - А где политрук?
   - Он тяжело раненный. Тут,  недалеко.  Вы  дайте  мне  кого-нибудь.  Мы
вытащим.
   - А где ты его оставил?..
   Золотарев показал пальцем примерно  туда,  где  он,  по  его  расчетам,
оставил Синцова.
   - А куда ранение? - наверное, уже прикидывая в уме, как лучше  вытащить
политрука, спросил Золотарева взводный, но,  прервав  себя  на  полуслове,
прижался к земле: над их  головами  по  деревьям,  сбивая  ржавые  листья,
застучали автоматные очереди. - Вы нас на испуг берете, а мы вас на мушку!
- выругавшись, закричал Хорышев и дал первую очередь раньше, чем Золотарев
увидел цель, по которой он стрелял.
   Потом ее увидел и Золотарев: между деревьями перебегали немцы.
   Как только застучал пулемет, рядом застучал еще один,  ручной,  правей,
подальше - станковый.
   А над головой били по веткам немецкие автоматные очереди.
   Золотарев успел несколько раз выстрелить по перебегавшим немцам.  Потом
немцы залегли.
   Хорышев дал сигнал для перебежки. Они перебежали метров на сто и  снова
заняли позицию.
   Немцы и тут не заставили себя  ждать:  между  деревьями  стали  рваться
легкие ротные мины, и опять показались перебегавшие фигуры.
   Пулеметы Хорышева и другие, справа от  него,  снова  открыли  огонь  и,
прижав немцев к земле, опять переменили позиции.
   - Как же быть? - подползая к Хорышеву, спросил Золотарев. -  Дайте  мне
бойца, я схожу, найду политрука...
   - Куда ты теперь сходишь? - оборвал его Хорышев.  -  Дурья  башка.  Ну,
куда, покажи, куда?!
   И Золотарев безнадежно показал рукой, уже и сам  видя,  что  теперь  по
ходу боя между ними и тем местом, куда он думал идти, оказались немцы.
   - Сразу тащить надо было, а теперь что же!.. - сердито сказал Хорышев.
   - Тогда я один пойду! - сказал Золотарев.
   - Самоубийцу из себя не строй! Давай веди огонь! Видишь, фрицы идут!
   И в самом деле, немцы снова забегали среди деревьев, на этот раз ближе,
чем раньше, и Золотарев с отчаянием в душе, но старательно  и  умело,  как
все, что делал в  солдатской  жизни,  стал  вести  огонь  по  перебегавшим
зеленым фигурам.
   ...Лейтенант Хорышев с десятком своих бойцов  и  с  десятком  танкистов
всего-навсего прикрывал на одном маленьком участке фланг танковой  бригады
Климовича, прорывавшейся в ту ночь через немецкие тылы.
   Бригада Климовича, в свою очередь, была лишь одной из тех  продолжавших
сражаться частей Западного фронта, которые, пройдя  по  немецким  тылам  и
устилая своими и чужими трупами леса Подмосковья, рвали всю эту ночь, весь
следующий день и половину следующей ночи немецкое кольцо и в конце концов,
потеряв половину людей, все-таки прорвали его.
   Они совершили это чудо малым огнем и  большой  кровью,  но,  когда  они
пробились, их не отправили отдыхать и пополняться, а  оставили  там,  куда
они вышли.
   Передовая, все отодвигаясь и отодвигаясь к Москве, в эти дни то тут, то
там рвалась под ударами немцев. И одну  из  этих  дыр  сразу  же  заткнули
только  что  вышедшими  из  окружения  частями,   наскоро   подбросив   им
продовольствие, гранаты и патроны.
   Вечером того же дня, когда они вырвались из окружения, эти  люди  снова
дрались, но теперь уже не фронтом на восток, а фронтом на запад, и  Москва
была не перед ними, а за ними, и у них снова было хоть немного  артиллерии
и соседи справа и слева. И, несмотря на перешедшую все границы  усталость,
они были рады этому.
   Но  Золотарев  чувствовал  себя  несчастным,  и  хотя  он  был  человек
маленький, всего-навсего рядовой боец, но все-таки на  второе  утро  после
выхода из окружения  он  доказал,  что  ему  непременно  нужно  явиться  к
командиру танковой бригады подполковнику Климовичу.
   Климович, только что по чистой случайности выскочив  невредимым  из-под
сплошного обстрела, вернулся с наблюдательного пункта на командный и стоял
у  исковерканного  снарядами  здания  сельской  школы.  Сняв  шлем,  он  с
удовольствием, как под душ, подставил свою бритую  голову  под  сыпавшийся
осенний дождик.
   - Таких дождей с неделю, - смотришь - и дороги размыло. Всем плохо,  но
немцам хуже, - говорил он стоявшему рядом с ним капитану-танкисту,  косясь
на подошедшего Золотарева.
   - Что у вас?
   Золотарев доложил. Он чувствовал, что командиру бригады недосуг долго с
ним разговаривать, но  Климович  слушал  его,  не  выражая  нетерпения,  и
перебил только  раз,  когда  Золотарев  сказал,  что,  как  он  слышал  от
политрука, тот был знаком с товарищем подполковником.
   - Про знакомство - пустое! - прервал его Климович. - И за знакомых и за
незнакомых, не  разбирая,  каждый  день  головы  кладем!  Какие  на  войне
знакомства?!
   И была в его голосе горечь человека, на глазах которого погибло столько
хороших людей, что он уже не может больше сожалеть о ком-то одном  больше,
чем о всех других, не из бесчувствия, а из справедливости.
   И еще сказал он, и тоже всего несколько слов, когда Золотарев вынул  из
гимнастерки документы Синцова:
   - Совесть мучает, что не вернулись за ним?
   - Да.
   - А уходили - думали, вернетесь?
   - Да.
   - Ну и нечего себя виноватить. Хотели сделать как лучше, а  вышло,  как
война приказала! Бывает так, что и бог но угадает! - Климович  вспомнил  в
эту минуту, что, не реши он сам сделать как лучше,  не  отправь  семью  из
Слонима в Слуцк машиной, они не попали бы под бомбу,  а  уехали  бы  через
шесть часов поездом и были бы живы, как многие другие семьи.
   - Давайте!
   Он взял из рук Золотарева документы  Синцова  и  сказал,  передавая  их
стоявшему рядом капитану:
   - Положи, Иванов, где наши лежат.
   Он не пояснил при этом, что имел в виду. Это было понятно им  обоим:  в
кочевавший с ними железный ящик, как в братскую могилу,  все  время,  пока
они пробивались из окружения, один за другим ложились документы всех,  кто
складывал головы в бою...



10

   Синцов не знал, сколько он пролежал в беспамятстве, пять минут или час.
Но первое чувство, которое он испытал, очнувшись, было чувство тишины.
   Он поднял голову, оперся на руки  и  сел,  стирая  ладонями  залепившую
глаза кровь. Потом оглянулся. Кругом никого не было.
   - Золотарев! - слабо крикнул он и во второй раз, погромче: - Золотарев!
   Он подумал, что Золотарев убит, и,  сидя  на  земле,  стал  искать  его
глазами. Но ни