взглядом посмотрел  на  командира  дивизии,
ничего, однако, не спросив.
   "Да, хорошо понимаем друг друга,  -  подумал  Серпилин,  -  даже  когда
молчим, понимаем. Как-то будет у меня с  Батюком,  если,  конечно,  будет.
Крест предстоит тяжелый, но насколько тяжелый? Вот в чем вопрос".
   По дороге в полк, куда Серпилин захватил с  собой  артиллериста,  зашел
разговор  о  расходе   снарядов.   Артиллерист   жался:   в   предчувствии
предстоящего наступления не хотел расходовать  на  частную  задачу  ничего
сверх строго необходимого. Вдруг потом не пополнят до нормы!
   - Не жмотничайте! -  сердито  сказал  Серпилин.  -  Ночью  на  снарядах
пожмотничали, а людей потеряли.
   - Я не жмотничал, - возразил артиллерист. - У нас огня не запрашивали.
   - То-то и оно, что не запрашивали. У вас огня не запрашивали, а людей в
огонь бросили и сожгли. Маскируемся,  говорим  про  пехоту  по  телефонам:
спички, палочки! Немцы, если не полные дураки, давно  это  кодирование  не
хуже нас с вами знают.  А  если  вдуматься,  то  даже  и  для  кода  слова
какие-то, черт их  знает,  скверные:  "Спички,  палочки..."  Сами  себя  к
равнодушию приучаем!
   Он помолчал и строго сказал артиллеристу,  что  обеспечить  предстоящий
бой сверхметким огнем - дело его совести. Батальон и так уже понес потери.
А  у  солдата,  когда  он  в  атаку  поднялся,  щита  нет.  Полушубок,  да
гимнастерка, да нательное белье, а под нательным бельем - тело, а  в  него
пуля летит.
   - Ваша поддержка огнем - вот и весь его щит. Другого щита у него нет.
   - Товарищ генерал, по-моему... - обиженно начал артиллерист.
   - По-вашему, по-вашему...  По-вашему,  вы  хороший  командир  полка,  и
по-моему тоже - хороший. Потому и  делюсь  с  вами  мыслями,  считаю,  что
поймете меня.
   - Все будет сделано, товарищ генерал, - сказал артиллерист.  -  Только,
откровенно говоря, боюсь, но пополнят комплект перед большим наступлением.
   - Как ни трудно, а пополнят, - уверенно сказал Серпилин.
   Он и в самом деле был уверен в этом. Со Сталинградом пора кончать. Хотя
другие  фронты  продолжают  успешно  наступать,  но  их   силы   тоже   не
безграничны; чем дальше  они  уходят  на  запад,  тем  острее  потребность
высвободить в помощь им те семь армий, что заняты  здесь,  в  тылу  вокруг
Сталинграда.
   Серпилин подумал о завершении Сталинградской операции как о реальном  и
теперь уже недалеком будущем.  Для  него,  Серпилина,  это  будет  третьим
кругом его жизни на войне: первый - от Могилева и до выхода  из  окружения
под Ельней, второй - под Москвой, от назначения на дивизию  и  до  снятия,
третий завершится здесь, в Сталинграде. А  потом  -  пополнения,  эшелоны,
переброска на другие фронты - начнется новый круг, четвертый.
   "И этот четвертый круг..." Он снова подумал о жене.
   Да, конечно, она просила, чтобы ему ничего не сообщали. А ему  все-таки
сообщили. Она как-то однажды сказала ему, что если ей судьба  умереть,  то
лучше, чтобы это случилось, когда его не будет рядом. И он знал,  что  она
сказала тогда правду. Желание избавить  его  от  тяжести  своих  последних
минут у нее сильнее желания видеть его, потому что она  любит  его  больше
себя, и это не слова, которые часто говорят друг  другу  люди,  а  так  на
самом деле.
   Когда Серпилин вместе с артиллеристом добрался в полк и вошел в  бывшую
барабановскую землянку, где теперь хозяйничал Туманян, тот поднялся  из-за
стола и, прикрыв рукой трубку, попросил у Серпилина разрешения  договорить
по телефону.
   - С зам по тылу говорю, товарищ генерал, насчет маскхалатов.
   Серпилин кивнул.  Разговор  был  нужный.  Он  сам  приказал  собрать  и
подбросить в полк маскхалаты, чтобы хватило на всех,  кто  пойдет  сегодня
ночью в атаку.
   Договорив  по  телефону,  Туманян  доложил  обстановку:   о   сделанных
приготовлениях и о том, что в полку находится Бережной.
   - Прибыл час назад и сразу  пошел  в  батальон  Тараховского.  Хотел  я
задержать его до темноты, по дороге одиночные мины кладут. Сегодня  одного
связиста ранило, но... - Туманян, не договорив, пожал плечами.
   Жест был понятен без слов. Бережной, как всегда, не послушался.
   - Вот и я схожу туда, погляжу на людей, - сказал Серпилин.
   Он еще по дороге в полк решил  заранее  побывать  в  обоих  батальонах,
которым предстояло ночью наступать, охватывая с двух сторон высоту.
   - Я уже докладывал вам, товарищ генерал, туда замполит пошел, -  сказал
Туманян, не одобряя решения Серпилина.
   - Тем лучше, - сказал Серпилин,  -  а  то  мы  с  ним  сегодня  еще  не
виделись.
   - Разрешите вас сопровождать? - недовольно спросил Туманян.
   Он только что сам вернулся оттуда, куда собирался идти  Серпилин,  и  у
него не было ни малейшего желания идти туда снова. Но не предложить  этого
не мог.
   - Не надо, - сказал Серпилин.  -  Оставайтесь  здесь  с  артиллеристом,
сверьте его и ваши данные. А я в батальонах долго не  пробуду,  через  два
часа вернусь.
   Сопровождали Серпилина в батальон двое: молодой,  недавно  прибывший  в
дивизию лейтенант, помощник начальника штаба полка по разведке, и  Птицын,
ординарец Серпилина.
   В воздухе начинало чуть-чуть  сереть,  и  Серпилин,  когда  они  прошли
полпути, метров шестьсот, подумал, что возвращаться из батальона он  будет
уже в темноте. Ждать ее,  чтобы  идти  в  батальон,  ему  так  же,  как  и
Бережному, не позволяло время, но мысль, что на обратном  пути  они  будут
проходить это открытое место уже в темноте, была ему приятна.
   Одиночная мина хлопнула впереди, подняв столб дыма и  снега.  И  шедший
сзади  Серпилина  ординарец  Птицын  зашагал  так  близко,  что   Серпилин
почувствовал на затылке его дыхание.
   Птицын попал к нему в  ординарцы  случайно.  В  августовских  боях  под
большой бомбежкой Птицын вместе с несколькими другими ушедшими с передовой
солдатами  был  задержан  в  расположении   командного   пункта   дивизии.
Настаивали на том, чтобы всех их отдать под трибунал, но Серпилин, узнав о
них  уже  к  вечеру,  когда  общая  обстановка  улучшилась,  захотел   сам
посмотреть на беглецов - не имел привычки рубить сплеча.
   Птицын обратил на себя его внимание  понурым  видом  и  густой,  седой,
давно не бритой щетиной. Из-за этой щетины он казался почти стариком.
   Серпилин спросил, какого он года. Оказалось, что 1895-го - ровесник.
   Серпилин распорядился всех остальных на первый случай отправить обратно
на передовую, а Птицына взял к себе в ординарцы, вместо  убитого  накануне
при бомбежке.
   - Лично проверю, что вы за человек, - сказал он Птицыну, -  а  еще  раз
драпанете, лично и застрелю.
   Так Птицын и остался у Серпилина в ординарцах.  Драпать  он  больше  не
пробовал, а своей неговорливостью и абсолютной честностью  -  качеством  в
ординарце немаловажным - пришелся Серпилину по душе.
   Серпилин считал, что этому  немолодому  и  многосемейному  солдату,  по
гражданской специальности счетоводу, сам бог велел быть ординарцем. Все же
семья - семь душ, а быть убитым в ординарцах меньше шансов, чем в роте.
   Что касается храбрости, то Птицын был не храбрее и не трусливее других,
человек как человек. Боязнь смерти  внешне  выражалась  у  него  только  в
одном: под огнем Птицын старался держаться впритирку к Серпилину,  в  душе
считая, что генерала не убьет.
   Вот и сейчас он начал наступать на  пятки  Серпилину  и  рассмешил  его
этим.
   Лейтенант шел на несколько шагов впереди. Вдали хлопнула еще одна мина,
и Серпилин заметил, как у лейтенанта дернулось плечо.
   "Да, вот так: когда-нибудь рванет такая случайная мина на двести метров
ближе и накроет рабов божьих, всех заодно, не разбирая званий",  -  помимо
воли подумал Серпилин. Не хотел думать, а подумал.
   Там, впереди, в Москве, завтра предстояло только горе. А все же  мысль,
что можно не дожить и до этого, показалась тяжелой.
   В трехстах метрах, там, куда они шли, совсем рядом с командным  пунктом
батальона, хлопнула третья мина.
   "Не в твоем Бугре сейчас суть дела", - вспомнил Серпилин  слова  Батюка
и, вздохнув, прибавив шаг, подумал, что все-таки сегодня суть дела  именно
в этом Бугре и он перестал бы быть самим собой, если  бы  поступил  иначе,
чем он поступил.



5

   В    передней    штурманской    кабине     легкого     бомбардировщика,
переоборудованного под самолет фельдсвязи, носовые пулеметы были сняты, но
оставшиеся после них прорези были заделаны ненадежно, и  встречный  воздух
врывался сквозь швы.
   Серпилина, подоспевшего в последнюю минуту, когда уже запустили моторы,
впихнули в кабину снизу, защелкнули под ногами крышку люка, и он втиснулся
третьим между двумя  фельдъегерями,  везшими  в  Москву  секретную  почту.
Фельдъегеря тоже мерзли, несмотря на свои тулупы и валенки. Нельзя было ни
повернуться, ни подвинуться, и от этой неподвижности  было  еще  холоднее.
Хорошо, что он все же успел. Еще минута - и пришлось бы ждать до завтра.
   Самолет  шел  низко.  За  дрожавшим  плексигласом  фонаря  были   видны
подробности заметенной необъятными снегами земли. Вросшие в  снег  избы  с
прямо стоявшими морозными дымами, серые по белому  санные  дороги,  черные
пятна  прорубей  с  цепочками  следов,  товарные  составы  с  обледенелыми
крышами, водокачка с  козлиной  ледяной  бородой...  На  земле  было  тоже
холодно.
   Серпилин несколько раз чувствовал,  что,  несмотря  на  холод,  вот-вот
заснет. Но каждый раз не позволял себе этого, боясь поморозиться.
   Серпилина беспокоило: вдруг летчик не  успеет  по  времени  засветло  в
Москву и заночует по дороге. Только когда справа под крылом прошла Рязань,
он успокоился: между Рязанью и Москвой садиться было некуда.
   Ночная операция сошла благополучно. Бугор окружили и взяли, захватив на
нем сорок пленных. Цену пришлось заплатить довольно дорогую: были  убитые,
и раненые, и обмороженные. Того недавно  прибывшего  лейтенанта  из  штаба
полка, что провожал Серпилина в батальон, убило миной в самом  конце  боя,
когда он, бедняга, наверное, уже думал, что все обошлось. Самому Серпилину
осколком той же мины рассекло  у  плеча  рукав  полушубка.  Отдать  зашить
полушубок не было времени, а сменить на другой не захотел: привык к этому,
так и летел в нем. В дырку лез холод.
   Если бы не встревожившая немцев вылазка Барабанова, потери могли быть и
меньше. Но в общем-то, учитывая результат, они были из  тех,  что  зовутся
оправданными, и Серпилин не переживал их; только вдруг вспомнил об  убитом
прямо на глазах молоденьком лейтенанте: собирался  начать  жизнь  с  этого
боя, а вместо того кончил на нем.
   Самолет шел почти на бреющем, и от  этого  возникало  ощущение  большой
скорости, хотя скорость для такого типа машин  была  недостаточная.  Когда
создали,  назвали  СБ  -  скоростной  бомбардировщик.  Меркой  были  тогда
собственные, теперь уже устарелые истребители - СБ мог уходить от  них.  А
на поверку выяснилось, что "мессершмитты" запросто догоняют и жгут его. Те
немногие, что уцелели, доживают свой век, как этот, - в фельдсвязи. Начали
войну, по  сути  дела,  без  серьезного  современного  бомбардировщика.  И
сколько из-за этого голов сложено и в  воздухе  и  на  земле  -  один  бог
ведает!
   Во фронтовой газете, лежавшей в кармане полушубка, он посмотрел  только
первую страницу.  Разгибать  и  переворачивать  не  хватило  терпения:  не
слушались замерзшие пальцы. На первой странице было  напечатано  вчерашнее
сообщение Информбюро: на юге мы заняли столицу Калмыкии Элисту, Тормосин и
станицу Нижне-Курмоярскую - все важные  пункты  и  уже  далеко,  почти  на
полпути от Сталинграда к Ростову.
   После двух дней молчания снова упоминалось  о  наступательных  боях  на
Северном Кавказе. Значит, наступление продолжалось и там.  На  Центральном
фронте взяты Великие Луки. Трудно представить  себе,  какого  размаха  там
наступление, но ясно одно: немцам не дают снять оттуда, с севера, резервы.
   От сознания, что вот уже полтора месяца, как мы гоним немцев, было если
не легче, то как-то проще думать о собственном горе. Меньше от  этого  оно
не становилось, нет! Но было ощущение, что есть нечто выше и больше  всего
остального и больше твоей собственной смерти, если б сегодня  ночью  ты  и
тот лейтенант поменялись местами, и больше той смерти,  навстречу  которой
ты ехал...
   "Навстречу или вдогонку?" - подумал он, не в силах теперь,  подлетая  к
Москве, избавиться от мысли, что эти сутки, на которые он задержался, быть
может, уже все переменили в его жизни, что хотя он летит, еще думая что-то
сказать и что-то услышать, но на самом деле все кончилось и он  уже  много
часов живет на свете один, совсем один...
   Самолет пошел на посадку, впереди,  в  темноте,  мелькнуло  два  слабых
посадочных огня. Самолет тряхнуло и снова рвануло вверх.
   - Промазал! - возбужденно крикнул фельдъегерь. - Ночевать,  сволочь,  в
Москве хочет, а ты, как пешка, пропадай!.. - Он испуганно выругался.
   - Ничего... как в прошлый раз, сядет, - отозвался второй фельдъегерь.
   Летчик  заложил  крутой  вираж  и  снова  резко   пошел   на   посадку.
Фельдъегерь, сидевший справа, молчал, вцепившись рукой в колено Серпилина.
А сидевший слева еще раз повторил: "Ничего, сядет", - напряженным  голосом
человека, сознающего опасность, но изо всех сил старающегося не  поддаться
страху.
   "Сейчас разобьемся", - вздрогнув от этого голоса, подумал Серпилин.
   Самолет ударился о  землю,  подпрыгнул,  вновь  ударился  и  покатился,
продолжая содрогаться и прыгать.
   - Извините, товарищ генерал, - сказал фельдъегерь, снимая руку с колена
Серпилина.
   Когда уже вылезли из самолета  и  пошли  по  летному  полю  к  дежурке,
шагавший рядом с Серпилиным невидимый в темноте летчик сказал:
   - Плохо содержат летное поле... Сколько раз им говорили!
   - Раз время  вышло,  надо  было  в  Рязани  заночевать,  -  сказал  тот
фельдъегерь, который при посадке успокаивал себя: "Ничего, сядет". - А  ты
всегда как чумной.
   - Боится, что жена с кем-нибудь без него переночует, - отозвался второй
фельдъегерь.
   - Ничего я не боюсь, - рассердился летчик. - Даже  таких  дураков,  как
ты, возить не боюсь. Стараешься для вас днем и ночью, потому что  спешите,
а вы еще недовольны.
   - Спешим, да не на тот свет, - сказал фельдъегерь.
   В  дежурке  было  неправдоподобно  тепло.  Растирая  замерзшие  пальцы,
Серпилин попросил оперативного дежурного позвонить  в  Генштаб  -  вызвать
машину.
   - Не такое быстрое дело,  -  сказал  оперативный  дежурный,  берясь  за
телефон. - А может, вы с фельдсвязью подъедете? Их машина уже  дожидается,
- кивнул он на фельдъегерей. - Если вам в Генштаб, так они прямо туда.
   - Мне в район Академии Фрунзе, - сказал Серпилин. - Но все равно.
   Машина шла долго и несколько раз  буксовала  на  открытых  местах,  где
снегом перемело дорогу. Фельдъегеря выскакивали и толкали машину. Серпилин
не вылезал. Он промерз так, что зуб на зуб не попадал,  да  и  фельдъегеря
были ражие ребята.
   Последние полчаса ехали быстрее. Фельдъегеря, сидевшие сзади Серпилина,
разговаривали о своих делах. О каком-то сослуживце, который  откручивается
от дежурств,  боится  летать,  о  другом,  которого  сбили  позавчера  над
Ладогой, и о том, придется или не придется завтра лететь снова...
   Когда доехали до центра, Серпилин приказал остановить машину  у  метро,
считая неудобным задерживать фельдъегерей с почтой.
   В метро было тепло и людно, и эта людность поразила его.  Весной  сорок
второго года, когда он последний раз ехал в метро, народу в  эти  же  часы
было куда меньше.
   Соседи по вагону говорили и о войне и  не  о  войне,  но  в  памяти  от
непривычки застревало именно то, что не о войне. Какой-то высокий  человек
в шляпе, с пунцовыми большими ушами, вися на поручнях и пьяно нагибаясь  к
сидевшей перед ним хорошенькой женщине, говорил о совершеннейшей ерунде, о
том, что какой-то Колпаков вовсе не такой уж царь и бог,  за  какого  себя
выдает, и что если она хочет, то можно и  без  всякого  Колпакова  поехать
завтра в парники и достать там зеленого луку и  шампинионов  -  он  так  и
выговаривал "шампиНИОнов", а женщина, слушая его, виновато смотрела  мимо,
в сторону Серпилина, и в том, как она смотрела  и  какая  неловкость  была
написана на ее лице, - в этом все-таки была война.
   А рядом с Серпилиным - он сидел полуобернувшись и не  видел  их  -  две
женщины, судя по голосам, немолодые, говорили о какой-то слесарше, которая
за починку парового отопления просит два кило черного,  а  за  полтора  не
хочет и слышать. Одна из женщин ругала ее, а другая  оправдывала,  говоря,
что у слесарши тоже дети. И в этом далеком от войны разговоре,  и  в  "два
кило черного", и в том, что не слесарь, а слесарша, тоже была война.
   От метро до дома Серпилин шел пешком. Шел, ни о чем  связно  не  думая,
только все прибавляя и прибавляя шагу. Если бы были силы, он  побежал  бы,
но сил уже не было.
   Поднявшись по темной лестнице на третий этаж, он пошарил  на  привычном
месте  звонок,  не  нашел  и  постучал  кулаком.  Дверь  открыла  женщина,
показавшаяся ему незнакомой.
   Серпилин спросил первое, что пришло в голову: "Вы врач?" -  но  тут  же
понял, что она не врач. На женщине был бумазейный халат, она  одной  рукой
придерживала его на  груди,  а  в  другой  держала  сковородку  с  жареной
картошкой.
   Серпилин все еще не понял, кто эта женщина, понял только одно: не  врач
- и пошел мимо нее к дверям своей комнаты.
   - Нету ее! - вскрикнула женщина и, не  выпуская  сковородку,  рванулась
вслед за Серпилиным и схватила его за рукав полушубка так, словно не могла
допустить, чтобы он вошел в свою комнату. И от этого  ее  порыва  Серпилин
понял: умерла... Выпустил ручку двери,  повернулся  и  посмотрел  в  глаза
женщине.
   - Когда? - только и спросил он.
   - Вчера в госпиталь увезли, днем, - сказала женщина.
   Серпилин опустился на стоявший у стены сундук и,  чувствуя,  что  плохо
владеет  собой,  задрожавшими  пальцами  полез  в  карман   полушубка   за
папиросами.
   - Правду говорите?
   - Конечно, - сказала женщина. - А вы что подумали? - И  по  его  глазам
поняла, что он подумал. - Нет, нет,  наоборот.  Вчера  днем  лучше  стало,
потому и в госпиталь решили свезти, там же уход, врачи, а тут только  одна
сестра медицинская да я... - Она говорила  это,  все  еще  держа  в  руках
сковородку.
   Из кухни вышел мальчик лет четырнадцати и встал рядом с ней.
   - Иди поешь, - сказала женщина, протягивая мальчику сковородку.
   Мальчик перехватил ручку сковородки  полой  куртки  и  понес  ее  в  ту
дальнюю комнату, где когда-то раньше был кабинет Серпилина  и  где  теперь
жили эти люди.
   Только тут Серпилин понял и кто эта женщина, и кто  этот  мальчик:  это
были соседи по квартире, въехавшие сюда по ордеру в тридцать седьмом году,
когда его посадили, а Валентину Егоровну уплотнили, оставив одну  из  трех
комнат. Он знал и фамилию соседей - Приваловы, знал и мужа  этой  женщины,
преподавателя академии майора Привалова, который  сейчас  был  на  фронте.
Знал и эту женщину, и этого мальчика. Видел их лет шесть назад, когда  они
жили здесь, в этом  же  дворе,  только  в  другом  подъезде,  в  маленькой
комнате. Но сейчас, если б не догадался, кто  они,  не  узнал  бы.  Тогда,
шесть лет назад, этот мальчик был маленьким, а женщина молодой. С тех  пор
Серпилин не видел их: в начало  войны  они  были  в  отъезде,  а  потом  в
эвакуации, и их комнаты стояли запертыми, а  два  месяца  назад  Валентина
Егоровна написала, что они вернулись и что она очень дружно живет  с  этой
женщиной, Марией Александровной, и ее сыном, кажется, Гришей...
   - В каком госпитале? -  несколько  раз  подряд  затянувшись  папиросой,
спросил Серпилин.
   - В Тимирязевской академии. Там госпиталь теперь. Знаете где?
   - Знаю. Лежал, - сказал Серпилин. - Телефон работает?
   - Работает.
   Серпилин подошел к висевшему на стене телефону и,  выта