, с которым  Таня  шла  из  окружения  от  Могилева,
который вместе с Золотаревым тащил ее на закорках через  ельнинские  леса,
тащил и вытащил, не дав ей застрелиться, - оказалось, что  этот  добрый  и
хмурый человек, Иван Петрович Синцов, был мужем Маши.
   Рассказывая Артемьеву о Маше, Таня рассказала и о Синцове то  немногое,
что знала со слов Маши. Но для Артемьева это было много, потому что он  не
знал о нем ровно ничего. Ни того, что Синцов вышел из окружения, ни  того,
что добрался до Москвы и в последнюю ночь свидания с Машей говорил ей, что
снова пойдет на фронт.
   - Буду искать. Уже наводил справки,  но  начну  все  заново,  -  сказал
Артемьев.
   - Не надо, - печально сказала Таня, - он погиб...
   - Откуда вы знаете?
   - Мне сказали вчера. Один человек, который  точно  знает,  сказал,  что
погиб.
   Он посмотрел на нее, и она печально кивнула: да, это точно,  совершенно
точно. Серпилин сказал об этом так уверенно,  что  ей  даже  не  пришло  в
голову переспросить у него, когда именно погиб Синцов.
   - Ладно, - сказал Артемьев после очень длинного молчания. -  Расскажите
еще про сестру, все, что знаете.
   Тане сначала показалось, что  она  будет  рассказывать  ему  еще  очень
долго, но вышло наоборот. Пересказывать  ему,  мужчине,  все,  о  чем  они
говорили с Машей, оказалось невозможно. А событий в  Машиной  партизанской
жизни до самого дня ее ухода и гибели было немного.
   Просто жила в землянке в лесу и ждала, пока срастется рука, чтобы  идти
в Смоленск к одной старухе врачихе под видом родственницы.
   В Москве, когда  ее  отправляли,  думали,  что  она  будет  работать  в
подполье  радисткой,  а  на  месте  оказалось  все   по-другому.   Держать
передатчик в городе было опасно, и решили держать  его  в  лесу  и,  чтобы
работать на нем, подготовили другого радиста, мужчину, а  Машу  послали  в
город связной, чтобы  она  при  помощи  этой  старухи  врачихи  устроилась
санитаркой в больнице и передавала записки с возчиками, ездившими в лес за
дровами для больницы. Но ей так и не пришлось этого делать.  Она  даже  не
дошла до явки...
   - Через два месяца я сама пошла туда, на эту явку, -  сказала  Таня.  -
Было очень нужно все-таки послать кого-нибудь, но меня сначала не пускали,
боялись: вдруг, когда ее там мучили...
   Артемьева передернуло при этих словах.
   - ...но потом два месяца с этой врачихой ничего не было,  и  стало  уже
ясно, что Маша ничего не сказала, и тогда  меня  все-таки  послали.  В  ту
последнюю ночь, когда она уходила в Смоленск, а я тоже уходила  с  отрядом
на операцию, мы обещали друг другу, что, кто из нас  вернется  на  Большую
землю, разыщет родных и расскажет... Видите,  сколько  времени  прошло,  и
все-таки нашла вас. Совсем случайно: вчера утром была у  нашего  командира
бригады в гостинице  "Москва",  а  у  него  сидел  генерал-майор,  который
сказал, что знал Машу и знает вас.
   Она замолчала и, как школьница, положила  руки  на  коленки  в  толстых
ватных штанах. Сидела и ждала, не спросит ли у нее что-нибудь еще.
   - Что, их расстреляли или повесили? - глухим голосом спросил Артемьев.
   - Расстреляли.
   Она побледнела, и ее спокойный до этого голос немножко, самую  чуточку,
дрогнул, и душу Артемьева захлестнуло свирепое  отчаяние  и  жалость  и  к
Маше, которую расстреляли, и к этой сидевшей  напротив  него  побледневшей
девушке в стеганке и ватных штанах, которая бог ее знает через что  только
не прошла и чего только не  нагляделась!  Он  представил  себе,  как  они,
бедняги, сидели обе там ночью в лесу, и боялись будущего, и уславливались,
чтобы та, которая останется жива, рассказала о той, которая умрет...
   "Да что же это такое, как  мы  это  позволили,  чтобы  они  там  гибли,
умирали, чтобы их пытали, и насиловали, и расстреливали босых на снегу,  и
накидывали веревки на тонкие девичьи шеи!  Как  мы  допустили,  чтобы  это
было!.. Боже мой, как это страшно и стыдно!"
   Он испытывал щемящую жалость уже не только к сестре, а вообще ко  всем,
кто и сейчас еще там, кого продолжают забрасывать туда, в пекло, к черту в
лапы, и сейчас там попадается, гибнет, идет на виселицы.  В  Смоленске,  в
Брянске,  в  Орле,  в  Могилеве...  Сколько  этих  проклятых  гнезд,  этих
гестаповских костоломок, из которых не выходят живыми, сколько их по  всей
России, там, за линией фронта! Подумать страшно... Он испытывал  жестокое,
почти нестерпимое чувство мужского, именно мужского стыда за все  то,  что
выпало на долю этих девушек и женщин, таких же, как его сестра и  как  эта
маленькая, сидевшая против него. В чем душа-то держится!..
   "Нет, на фронт, на  фронт,  скорее  на  фронт...  Бить  эту  фашистскую
сволочь, бить, не щадя, не жался, до смерти!.. И пленных не  брать!  Пусть
хоть под трибунал, все равно!"
   - Слушайте, слушайте, что вы?.. - трясла его за  колено  Таня,  которую
испугало его лицо с зажмуренными, словно от страшной боли, глазами.
   Он открыл глаза и посмотрел на нее.
   - Ничего... так просто, представил себе все на минуту...
   И, продолжая смотреть на ее худое, милое, истомленное лицо, спросил:
   - Что думаете дальше делать?
   -  Пока  получила  месяц  отпуска  как  выздоравливающая.  А  потом  на
комиссию. Наверное, пойду на фронт, в медсанбат.
   - А туда, обратно, не вернетесь?
   - Нет, не вернусь, не хочу. - И, покачав головой, повторила: - Не хочу,
устала.
   И чтобы он лучше понял то, что она хотела сказать, объяснила, что шесть
месяцев пробыла по заданию медсестрой в Смоленской городской больнице.
   - Сидела там на связи. А кроме  того,  медикаменты  воровала  и  в  лес
переправляла...
   Сказав "воровала", она улыбнулась, но сразу  снова  стала  серьезной  и
объяснила,  что,  когда  в  подполье,  это  совсем  другое  дело,  чем   в
партизанском отряде. В партизанском отряде есть оружие и кругом  товарищи.
А тут живешь все время во власти немцев. Как комар между ладонями: в любую
минуту прихлопнут - и нет тебя. И от этого больше всего устаешь.
   - Нет, я теперь только на фронт, больше никуда.
   - А где этот месяц будете? Здесь? - спросил Артемьев.
   - Еще не знаю, - сказала она. - Если удастся, съезжу к отцу и матери.
   - Где они у вас?
   - Не знаю точно. Отец работал перед войной на "Ростсельмаше". Я  только
недавно через комиссара  госпиталя  добилась  -  узнала,  что  почти  весь
"Ростсельмаш"  в  Ташкент  эвакуировали.  Если  отец  не  на  фронте,  то,
наверное, там. Он до войны был парторгом  цеха.  Дала  туда  телеграмму  и
теперь жду ответа.
   - А по какому же адресу телеграмма?
   - Ташкент, "Ростсельмаш".
   - И приняли?
   - Приняли. А что?
   - Может не дойти. Завод теперь, скорей всего, стал номерной...
   - Я тоже этого боюсь, - сказала она. - А что делать?
   - Можно узнать номер почтового ящика, если завод номерной, а можно... -
Он не стал объяснять, какая мысль пришла ему в голову, и сказал: - Короче,
если не получите ответа, помогу. Завтра к вам зайду, когда у  меня  "окно"
будет. Скорее всего, попозже, вечером.
   - Хорошо, - сказала она и добавила: - А лучше не беспокойтесь.
   Артемьев усмехнулся; кажется, ей не понравились  его  слова:  "Попозже,
вечером".
   - Вот что, - сказал он, - давайте договоримся для ясности. Во-первых, я
для вас" абсолютно все сделаю и место на поезд достану, если ваши родители
в Ташкенте. А во-вторых, если что подумали, зря. Я, конечно, не  облако  в
штанах, а холостой мужик, но во мне этого нет, чтоб  под  видом  одного  -
другое. Я с женщинами или  вполне  откровенен,  или  от  начала  до  конца
по-товарищески...  Вот  такие  дела,  дорогой  товарищ,  -  усмехнулся  он
собственным словам. - А теперь, перед уходом, два вопроса.  Как  у  вас  с
харчами? - И, не дав  ей  соврать,  ответил  за  нее  сам:  -  Безусловно,
неважно. А вопрос такой: когда приду, принесу вам немного консервов,  могу
рассчитывать, что не будете ломаться, возьмете как человек?
   - Ладно, не буду ломаться, - рассмеялась Таня.
   - Уладили. Вопрос второй: как вы сюда попали, в эту квартиру?
   Удивленная тем странным для нее интересом, с  которым  был  задан  этот
вопрос,  Таня  стала   объяснять,   как   она   подружилась   в   больнице
Склифосовского с одной старой нянечкой и как эта нянечка пригласила пожить
у себя...
   - И зовут ее тетя Поля? - перебил ее Артемьев.
   - Да. - Таня озадаченно посмотрела на него.
   - И вы только вдвоем с ней? Бывшие хозяева на горизонте не появлялись?
   - Тетя Поля говорила, что они в Средней Азии в эвакуации. А их  дочь...
- Таня хотела объяснить Артемьеву, что тетя Поля как раз  вчера  встретила
хозяйскую дочь и та сказала, что собирается  зайти  сюда...  Но  объяснить
этого не успела, потому что услышала стук в парадном.
   - А вот и тетя Поля! - воскликнула Таня. - У нее самой все и спросите!
   И побежала открывать дверь.



10

   Оставшись один, Артемьев с недоумением подумал, что вот сейчас, как  ни
странно,  он  увидит  тетю  Полю  -  кусочек  своей   старой,   довоенной,
вычеркнутой жизни.
   - А вас тут один знакомый ждет... Не скажу, сами увидите, - услышал  он
через дверь веселый голос Тани.
   Дверь открылась, и в кухню в том же самом старом "семисезонном" пальто,
в каком она ходила и четыре  и  десять  лет  назад,  со  старой,  знакомой
кошелкой в  руке  вошла  постаревшая  и  похудевшая  тетя  Поля.  Вошла  и
вскрикнула с порога:
   - Паша! Вот уж кого не чаяла-то!
   И,  пробежав  несколько  шажков  навстречу,  еле  дотянулась  к   нему,
наклонившемуся, и ткнулась старческим острым носиком сперва в правую щеку,
потом в левую, потом опять в правую. Потом  поставила  на  пол  кошелку  и
стала поспешно стаскивать с себя  пальто,  отпихнув  хотевшего  ей  помочь
Артемьева.
   - Брось, брось! Какой кавалер для меня нашелся! Садись лучше чай  пить.
Хорошо, я с дежурства зашла, хлеба взяла... Таня, посмотри,  там  осталась
заварка вчерашняя? Так слей ее в чашку, а мы уж нового для  него  заварим,
не пожалеем. Угостила бы тебя пирогами, да печь не  из  чего.  Приходи  на
Первое мая, спеку, если опять к празднику вместо хлеба муку дадут.
   Раздевалась, разматывала с головы платки, заглядывала в чайник, вскипел
ли, рылась в кошелке - все сразу. Маленькая, суетливая и от военной  своей
худобы еще более проворная, чем раньше.
   - Что это ты заявился? Уж не свататься ли к нашей Татьяне  пришел?  Так
она у нас мужняя жена...
   - Ну, зачем вы, тетя Поля? - сказала Таня. - Я бы сама сказала, если  б
хотела.
   - Пусть знает, - сказала тетя Поля, - а то ведь он знаешь какой...
   - Ну, какой? - спросил Артемьев, удивившись, что  эта  женщина  сказала
ему про мать и отца и не захотела сказать про мужа. - А то из ваших  слов,
чего доброго...
   - Красавец ты!.. - не дав ему договорить и всхлипнув от полноты чувств,
сказала тетя Поля, стоя перед ним и оглядывая с ног до головы  так  гордо,
словно сама произвела его на свет божий.
   Таня не удержалась и фыркнула: очень уж не подходило слово "красавец" к
этому рыжему здоровяку, стоявшему  посреди  кухни  перед  маленькой  тетей
Полей.
   Был он большой, сильный, крепко сшитый  мужчина,  может  быть,  и  даже
наверное, нравившийся женщинам, но уж  красавцем  его  никак  нельзя  было
назвать.
   - Вот вам и резолюция на ваши  слова!  -  сказал  Артемьев  тете  Поле,
покосившись на рассмеявшуюся Таню.
   - Да где ж ты ордена такие заимел  -  два  Красных  Знамени,  шутка  ли
сказать!.. - снова всхлипнув, спросила тетя Поля. - За что ж тебе их? - И,
не дав ему ответить, сердито закончила: - Вот дура! Вот уж дура-то!..
   Таня растерянно посмотрела на нее.
   - Это не про вас, -  улыбнувшись,  сказал  Артемьев.  -  Это  она  меня
когда-то женить хотела...
   - Я хотела, а ты не хотел? - спросила тетя Поля.
   - Ну и я тоже хотел, - добродушно согласился Артемьев.  -  Да  ведь  не
вышло у нас с вами. Что ж теперь поминать?
   - Значит, не поминаешь?
   - Нет, не поминаю.
   - А я ее давеча на улице встретила. Год на меня прообижалась, а  теперь
сама в гости напросилась. "Зайду", - сказала. Что ж, пусть  заходит,  коли
хочет.
   - А из-за чего год обижалась?
   Артемьев присел.
   Таня уже разливала по стаканам чай.
   - В работницы я к ней не пошла, на ее квартиру. Муж-то ее погиб, небось
слыхал?
   - Слыхал.
   - Как шестнадцатое октября было, мать во Фрунзе уехала, а Надежда здесь
осталась. И стала меня к себе в работницы звать. А я уже в больницу пошла.
Не согласилась. Уж и харчами улещала, про  паек  генеральский,  какой  она
получает, объясняла, а я не  пошла.  Тридцать  пять  лет  у  ее  родителев
провела в кабале, а теперь, значит, раз она просит, к ней в  новую  кабалу
идти? Она думала, пальчиком меня поманит, и я  побегу.  Нет,  не  побегла.
Зачем мне это? Харчи в больнице плохие, это верно, бедуем. Но  не  воруем.
"Ты, говорит, такая худая стала, мне просто-таки тебя жалко, тетя Поля". А
что ж, что я худая стала? Худая, зато быстрая. Меня главный  врач  слушал,
сказал: "Тебе для сердца полезней, что ты худая". Я, когда Анна Георгиевна
вернется со своего Фрунзе, все равно и к ней в кабалу не пойду. На что она
мне?
   - Ну, ее-то,  положим,  любили,  -  сказал  Артемьев,  удивленный  злым
задором, с которым говорила старуха.
   - Не любила я ее, Паша, а привыкла я к ней за всю свою жизнь. К ней  да
к покойнику Алексею Викторовичу. К ним привыкла,  а  от  людей  из-за  них
отвыкла. А в  больницу  пришла  работать  -  к  людям  привыкла.  Она  как
приучена? Ей и днем и ночью: принеси, унеси!  А  я,  правду  тебе  говорю,
лучше под лежачих раненых за дежурство сорок суден подложу и выну, чем  за
ней за одной ходить!
   - А она вернуться думает?
   - Собирается. С мужем.  Надежда,  когда  встретились,  говорит  мне:  у
матери у моей теперь муж  новый,  на  двенадцать  лет  ее  моложе.  Зубной
техник. Она, значит, врач, а он  техник.  Она,  значит,  своей  бормашиной
жужжит, а он для ней золото на коронки ворует. Потому если не ворует,  где
его взять теперь? Надежда мне говорит: "Мать давно, говорит, меня сверлит,
чтобы я ей в Москву пропуск устроила, а я, говорит, не хочу, зачем  мне  в
Москве такое божье наказанье, да еще со своим техником!"
   - Ну, а вернутся - как все же будет? - спросил Артемьев.
   - Не пойду обратно в работницы.  Пока  война  идет,  за  ранеными  буду
ходить. А как кончится, помирать в деревню уеду.
   - А как с ней уживетесь, если не будете у нее работать?
   - А что мне с ней уживаться? У меня комната своя, при кухне,  я  в  ней
тридцать лет прописанная. Вернется - все вещи ее в целости.  Только  когда
на Сухаревой бомба  упала,  из  буфета  стекло  вылетело  и  семь  бокалов
разбились. А не захочет со мною жить - пусть мне другую комнату  хлопочет.
Ей Надежда поможет, потрясет перед кем-нибудь юбками,  ей  это  недолго...
Она и сейчас на своей машине с шофером ездит. У всех забрали машины,  а  у
ней нет. Говорят, отхлопотала.
   - Вот ведь как вы теперь о ней говорите, - сказал Артемьев, - а хотели,
чтоб за меня замуж вышла!
   - Да, сторонница твоя была. Да ведь мало ли в нас дурости?  Разве  одну
меня, старую дуру, война до ума довела? А вы, умные, как все думали, так и
вышло? И все люди, какие вам  казались,  такие  и  оказались?  Э,  да  что
говорить!.. - Тетя Поля махнула рукой. - Пока за ранеными  ходишь,  такого
наслушаешься... Да разве она, - повернулась тетя Поля к  Тане,  -  себе  в
жизни такого ожидала-мечтала, что увидела? Так  ведь  она  тебе  всего  не
расскажет! А мне расскажет. А уж какую ее в больницу-то привезли! Как  она
мучилась, бедная! Шов-то у нее знаешь какой? Вот... - И  тетя  Поля  стала
было показывать у себя на животе, какой шов у Тани, но Таня остановила ее:
   - Тетя Поля, не надо...
   - Чего не надо? Я бы для тебя за то, что ты за все время ни разу голосу
не подала, не знаю, чего бы сделала! Сейчас отошла немного, -  повернулась
тетя Поля к Артемьеву, - а то  подымешь  ее,  чтобы  переложить,  и  через
рубашонку чувствуешь, в чем душа держится! На руках держишь - и жалко  ее,
каждую косточку жалко!
   - Тетя Поля, ну не надо же, я вам уже сказала! - Таня сказала  это  так
властно, что старуха замолчала.
   Таня остановила старуху не только потому, что та хвалила ее,  а  еще  и
потому, что вдруг по-женски застеснялась. Ей стало стыдно,  что  Артемьев,
слушая то, что говорит тетя Поля, может мысленно представить ее,  Таню,  в
больнице такой, какой она была, когда ее поворачивала и приподнимала  тетя
Поля, - худой, неодетой... Ей было стыдно этого, но было  стыдно  в  того,
что она прикрикнула на  тетю  Полю,  и  она,  чтобы  выйти  из  положения,
сказала:
   - А я сама даже и не вспоминаю, с меня как с гуся вода!
   "Ну да, с тебя как с  гуся  вода,  -  подумал  Артемьев,  глядя  на  ее
худенькое улыбающееся лицо. - Тебя бы, по другому  времени,  после  такого
ранения еще бы месяца на два в санаторий да салом кормить..."
   Но время было не другое, а это. Оставалось только  не  забыть  принести
завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.
   - Как вас угораздило? - грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя  на
этой войне уже давно в порядке вещей такое,  что  раньше  и  в  голову  не
приходило, по в сознании у  него  все  не  умещалось,  что  женское  тело,
искалеченное, простреленное, изуродованное, - это тоже в порядке вещей.
   - Там, когда в одном месте полотно  подорвали  и  отошли,  я  перевязку
делала, и нас минами накрыли. Сначала все перелеты, а потом одна близко, а
я увлеклась и не легла: не успела. Сама во всем виновата...
   "Вон как, оказывается, она еще и сама во всем виновата,  -  с  какой-то
нежной досадой подумал Артемьев. С нежной к ней и злой к кому-то  еще,  он
бы сам затруднился сказать, к кому, если бы его спросили. - Сама  во  всем
виновата! Маша, там, где-то в яме с другими лежащая,  тоже  сама  во  всем
виновата? Что отправилась туда, что застрелили ее там?.."
   Мысль об убитой сестре снова оттеснила все другое, о чем  он  думал  до
этого.
   - Пойду, - сказал он, вставая.
   Ему захотелось уйти отсюда и напиться,  хотя  напиться  было  нельзя  и
нечем, да если б и было, все равно не напился бы:  не  умел  раньше  и  не
научился в войну.
   - Не замерз у нас? - спросила тетя Поля, увидев, как он повел  плечами,
вставая.
   - Ничего, я  сам  горячий,  -  сказал  Артемьев.  Сказал  просто,  чтоб
что-нибудь сказать, потому что продолжал думать о сестре.
   - А я все мерзну, - сказала тетя Поля. - К управдому заходила, говорил:
днями подмосковного угля  завезем,  отопление  хотя  в  четверть  силы,  а
пустим. И опять вторая неделя пошла, а не топят.
   - С углем будет плохо, пока Донбасс не освободим,  -  сказал  Артемьев,
все еще продолжая думать о сестре.
   Таня, прощаясь с ним, встала, но все равно была  такая  маленькая,  что
он, пожимая  ей  руку,  сверху  видел  у  нее  на  голове,  повыше  виска,
маленький, полуприкрытый волосами  шрам.  "Тоже  чем-нибудь  царапнуло,  -
подумал он. - Ах ты, пичуга несчастная!" И,  выпустив  ее  руку,  пошел  к
дверям.
   Таня было пошла вслед за ним, но  тетя  Поля  ее  остановила,  наверно,
хотела сказать ему что-то наедине.
   Так оно и было. Пока он надевал  шинель  и  перепоясывался,  тетя  Поля
изложила ему свои планы насчет жилички.
   - Телеграмму послала, - шептала она. - Думает  по  телеграфу  отца-мать
найти. А кого она разыщет теперь, телеграмма-то? Я  сестре  в  деревню,  в
Колодное, нашего, Елецкого района, три письма отправила, и ответу  нет.  А
она - в Ташкент... Из Ташкента хочет, чтобы ей ответили!
   - У вас в Елецком районе фронт стоял, - сказал Артемьев.
   - Мало что стоял. Что равняешь Елец с Ташкентом! Никакого она ответа не
получит, я ей заранее сказала!
   -  И  напрасно,  -  сказал  Артемьев.  -  Человек  родителей   надеется
разыскать, а вы...
   - Мало что надеется! Теперь все друг друга ищут - родители детей,  дети
родителев... Я ей сказала: не найд