спиталя вызвал в армию и взял в оперативный отдел.
   - Ты мне нужен, - помолчав, словно в последний  раз  примерясь,  сказал
Серпилин.
   Синцов ждал, что дальше: раз нужен, значит, нужен. А все же для чего?
   - Вчера, когда ты был, обещал исполнить твою просьбу - вернуть в строй.
А уже без тебя подумал; возможно, предложу  тебе  другое,  раз  все  равно
уходишь с прежнего места. Пока я тут лечился, жена  моего  сына  вышла  за
Евстигнеева, вторым браком. Приобрел родственника, но  лишаюсь  адъютанта.
До фронта доедем, и отпущу. А про тебя вчера вспомнил, как был у  меня  за
адъютанта, когда из окружения шли. И  надумал  повторить.  Требуется  твое
согласие. Для ясности уточню: превращать адъютанта в денщика,  как  делают
некоторые, привычки не приобрел. А теперь, если есть вопросы, задай.
   На самом деле он не ожидал вопросов; ему казалось, что Синцов будет рад
состоять при  нем.  Чем  дальше  шла  война,  тем  больше  он  верил,  что
подчиненные любят служить под его началом, за исключением тех, кого он сам
считал негодными к службе. И привычка считать так постепенно  превратилась
у него в уверенность, отчасти самодовольную,  чего,  впрочем,  он  сам  за
собой не замечал.
   Синцов никак не был готов к предложению стать адъютантом Серпилина.  Но
слова "ты мне нужен" не давали ему права ответить  отказом  человеку,  без
помощи которого он вообще не вернулся  бы  в  армию.  Сказать  "нет"  было
нельзя, а об остальном еще найдется время подумать.
   - Если подхожу вам, вопросов нет.
   - Тогда спасибо. - Серпилин считал о этой  минуты  дело  решенным,  но,
вспомнив о вчерашней просьбе Синцова, для очистки совести добавил: -  Если
плохо себя почувствуешь в этой роли, придешь и скажешь. Держать  не  буду.
Отпущу после того, как подберу другого.
   "Подберу другого... Если буду хорош  для  тебя,  подбирать  другого  не
станешь. А если сам считаю, что не буду хорош для  тебя,  зачем  идти?"  -
подумал про себя Синцов. Отвечать: "Поживем - увидим" - не  полагалось,  а
отвечать что-то другое не хотелось.
   Им все еще владело какое-то  странное  равнодушие.  Он  с  такой  силой
тревоги продолжал думать о Тане, что все остальное куда-то отодвинулось  и
на время перестало казаться важным.
   - Ну что ж!  -  Серпилин  принял  его  молчание  за  решимость  служить
адъютантом и не думать ни о чем другом.  -  Готовься  к  исполнению  новых
обязанностей. А пока работай по-прежнему, в оперативном. Как  там  у  вас,
что думают о будущем?
   - У нас в оперативном отделе, товарищ  командующий,  пока  не  получено
приказа "думать", не думают, тем более о будущем. - Синцов впервые за  все
время улыбнулся.
   - Не верти вола. - Серпилин тоже улыбнулся. -  Когда  и  что  начнется,
будем считать, как  всегда:  никому,  кроме  Ставки,  неведомо.  И  нам  с
Захаровым и с Бойко -  тоже.  А  вот  когда  вы  лично,  товарищи  офицеры
оперативного отдела, собираетесь наступать? Что у вас младотурки  об  этом
думают?
   Младотурками, подшучивая над  ними,  Серпилин  называл  тех  задиристых
молодых операторов, которые  в  разговорах  между  собой  все  планировали
по-своему и в душе считали себя людьми мыслящими, самое малое,  наравне  с
командующим армией, а то и повыше.
   - Чего молчишь? Доложи. Никому не скажу.
   - У нас в оперативном отделе большинство склоняется к тому, что  начнем
в середине июня.
   - А поточней?
   - Точней - единого мнения не сложилось.
   - А что в середине июня - сложилось?
   - Сложилось. Даже нашего метеоролога упрекали, что плохой прогноз  дает
по осадкам на середину июня.
   - А такой мысли, что немец и этим летом, как на  Курской  дуге,  первым
начнет наступать, не допускают у вас в оперативном отделе?
   - Этого не думают. Ни одна разведсводка не  дает  оснований.  Все,  что
против нас стояло и на фронте и в глубине, так и стоит без изменений.
   Серпилин взглянул на часы:
   - Десять минут еще имеем. Расскажи хотя бы коротко, как  живет  наша  с
тобой сто одиннадцатая?
   Синцов стал рассказывать про сто одиннадцатую, как она живет и кого там
видел. Когда дошел до Ильина, Серпилин покачал головой,  словно  сам  себе
удивился:
   - Давно не видел Ильина. С Курской дуги, с присвоения Героя.  Нет,  еще
раз видел,  зимой,  когда  командиров  полков  собирал.  Теперь  на  войне
порядок, каждому - свое, -  сказал  Серпилин  с  неожиданным  для  Синцова
оттенком грусти. - Слишком большое хозяйство под руками. И хотел  бы,  как
прежде, дотянуться до командира полка, да не всегда дотянешься.  Так  где,
говоришь, штаб Ильина стоит?
   - В лесу, три километра южней Селищи.
   Серпилин наморщил лоб и задумался. Потом сказал:
   - Раз так, то у него на правом фланге большой овраг проходит,  недалеко
от Кричевского большака. Мы  в  этом  овраге  в  ночь  на  тридцатое  июля
накапливались, а потом к большаку поползли. Так или нет?
   - Так, - сказал Синцов.
   - Сейчас вспомнил?
   - Нет, там. Как увидел, сразу вспомнил.
   - Вспомнил, а мне не рассказываешь.
   - Всего не расскажешь, товарищ командующий. Там на каждом  шагу  то  об
одном память, то о другом...
   - Да, это верно, что там на каждом  шагу  память,  -  задумчиво  сказал
Серпилин.
   И, наверно, оттого, что вспомнил сорок первый год, вышел  из  состояния
веселого возбуждения, в котором был все утро, и заметил  осунувшееся  лицо
Синцова.
   - Что-то ты невеселый? Вчера веселей был.
   Заметь Серпилин это раньше, Синцов избавил бы его от исповеди, нашел бы
в себе силы сказать, что все нормально. Но воспоминание  об  этом  овраге,
где они тогда ночью, притаясь, лежали в нескольких шагах друг от друга - и
Серпилин, и он, и Таня, - заставило Синцова сказать, что случилось.
   - Вон какая у вас с ней беда. А я даже и не спросил, из  головы  вон...
Стыдно перед  такой,  как  она,  женщиной...  Говоришь,  обратно  в  армию
вылетела? - переспросил Серпилин.
   - В телеграмме так.
   - Да, - сказал Серпилин. -  Если  б  родила,  на  пушечный  выстрел  не
подпустил бы обратно к войне. Но  раз  такое  дело,  понять  ее,  конечно,
можно. - И, покачав головой, повторил: - Как же так, даже не спросил  тебя
о ней! Мозги, что ли, при этой аварии так тряхануло, что  память  отшибло?
Так  нет,  вроде  врачи  не  подтверждают,  говорят,  напротив,  счастливо
отделался.
   Он поднялся из-за стола и впервые за все время задержался  взглядом  на
руке Синцова в черной перчатке.
   Синцову показалось, что Серпилин сейчас что-то скажет про его руку.  Но
Серпилин сказал совсем другое. Постоял, помолчал и спросил:
   - Помнится, говорил, что рано сиротой  остался,  через  детдом  прошел?
Так? Не вру?
   - Все правильно, товарищ командующий...
   - Чего ж тут правильного? - неожиданно для Синцова возразил Серпилин. -
Наоборот, неправильно, когда человек с малых  лет  растет  без  отца,  без
матери. А сколько их теперь  после  войны  будет,  таких...  -  И  так  же
неожиданно вдруг сказал о себе: - А мне вот уже полсотни.  И  живого  отца
имею. Жду к себе сегодня. Евстигнеева за ним в Рязанскую  область  послал.
Пропуск оформил, чтоб в Москву пустили... А ты поезжай. Скоро увидимся.
   У ворот санатория рядом  со  своим  "виллисом"  Синцов  увидел  другой,
знакомый "виллис" Серпилина и знакомого серпилинского водителя Гудкова,  с
которым командующий попал в аварию. Синцов не думал,  что  Серпилин  после
такой аварии оставит его у себя водителем. Оказывается, оставил.
   Водители разговаривали, а по площадке,  на  которой  стояли  "виллисы",
заложив руки за  спину,  ходил  взад  и  вперед  адъютант  Серпилина  Толя
Евстигнеев.
   - Здорово, Толя! - окликнул Синцов.
   В оперативном отделе они все звали его Толей и за молодость лет,  и  из
хорошего отношения к нему, потому  что,  приходя  в  оперативный  отдел  с
разными  поручениями  командующего,  Евстигнеев   никогда   не   стремился
подчеркнуть свое адъютантское положение.
   - Как раз вас поджидал, когда вы от командующего  вернетесь,  -  сказал
Евстигнеев.
   Синцов было подумал, что Евстигнеев догадывается о  разговоре,  который
имел с ним Серпилин, и  хочет  узнать,  чем  этот  разговор  кончился.  Но
Евстигнеев интересовался другим: что новенького там, в штабе армии.
   Синцову,  в  свою   очередь,   хотелось   спросить   Евстигнеева,   что
представляла собой его адъютантская служба. Одно дело - издали, а другое -
вблизи.  Но  удержался.  Пока  человек  еще  исполняет  свои  обязанности,
узнавать у него такие вещи неловко. Вместо этого, взглянув на забрызганный
грязью "виллис" с прикрученными к нему запасными канистрами, спросил:
   - Услышал сегодня, что ты за отцом командующего ездил. Привез?
   -  Не  привез.  -  Евстигнеев  уклонился  от  подробностей.   -   Пойду
докладывать.
   Они простились, и Синцов, садясь в "виллис" и глядя вслед  Евстигнееву,
почувствовал  себя  без  вины  виноватым  перед  ним.  Хотя,  если  бы  не
согласился занять его место, ничем бы ему не  помог.  Раз  Серпилин  решил
сменить адъютанта - так и так сменит.
   - Опять дождь собирается, - поглядев на небо, сказал водитель.  -  А  в
дождь той скорости не разовьешь.
   - Дождь или не дождь, а приказано к подъему начальства быть на месте. И
хотя бы два часа в запасе надо иметь. Значит, к  четырем  утра.  Отсюда  и
рассчитывайте, - сказал Синцов.
   И вдруг, когда машина уже тронулась, подумал не о том, о чем думал  все
это утро, а о том, что все-таки самого страшного не случилось: Таня  жива!
И если она обогнала его, то завтра днем или вечером он увидит ее  там,  на
фронте. Просто увидит, как видят друг друга люди, не когда-то  там,  через
год, или после войны, а завтра! И можно будет подойти к ней и  дотронуться
до нее, до живой...



12

   Сегодня  в  час  должна  была  состояться  врачебная  комиссия,  а   на
завтрашнее утро Серпилин заранее назначил отъезд в армию.
   Получив привезенное Синцовым письмо, Бойко  в  дополнение  к  "виллису"
прислал   в   Москву   для   страховки   "додж-3/4"    с    водителем    и
техником-лейтенантом из армейского автобата.
   Хотя Серпилин и сказал вчера с маху этому технику-лейтенанту,  что  зря
приехали, без вас бы добрался, но сделали правильно. Ехать одной  машиной,
рискуя застрять из-за какой-нибудь неисправности, командующему армией  нет
расчета. И возможности другие, чем раньше, и время, как никогда, дорого.
   На предотъездный день скопились отложенные или сами собой  оттянувшиеся
дела.
   После обеда должна была  приехать  жена  Геннадия  Николаевича  Пикина,
которую Серпилин никогда до сих пор не видел и не особенно  хотел  видеть,
но она прислала два письма - и пришлось согласиться.
   Вообще выходило, что у него сегодня какой-то женский день. После  обеда
- Пикина, а сейчас, с утра, предстояло увидеться с  женой  сына.  Она  два
раза присылала к нему внучку, а сама заладила,  как  дятел:  "Стыжусь  вас
видеть".  Но  вчера,  когда  срок  отъезда  подошел  вплотную,  он   велел
Евстигнееву передать ей: чтобы приезжала, или он ее знать не хочет.  Долго
говорить не о чем, а увидеться надо. И пусть не боится - не съем!
   В ожидании ее приезда он прогуливался по аллее, которой ей все равно не
миновать, когда пойдет от главного входа. В том, что на этот раз  приедет,
был уверен.
   Он увидел ее еще издали, в конце аллеи. Она  шла  так,  словно  боялась
встретить его,  хотя  для  этого  и  приехала.  Но,  увидев,  заторопилась
навстречу, а последние несколько шагов не прошла, а пробежала  и  ткнулась
ему в грудь лицом.
   - Извините меня! - не сказала, а выдохнула.
   Из-за силы владевшего ею напряжения шепот этот был как крик.
   Серпилин погладил рукой ее соломенные,  жесткие,  сожженные  на  концах
перманентом волосы и без раздумий сказал первые пришедшие на ум слова:
   - Буде плакать-то! Какая у тебя вина передо мной? А  того,  кто  помер,
уже не воротишь; значит, и перед ним - без вины.
   Жена сына оторвалась от Серпилина, вытерла  рукою  свои  заплаканные  и
переплаканные глаза, в которых уже и слез-то не было, - наверно, ревела  и
дома и по дороге, - и стояла перед  ним  теперь,  как  виноватая  девочка,
беспомощно шмыгая носом и по-солдатски, по швам, опустив руки.
   Стояла  стройная,  тощая,  с  выпиравшими   из-под   вязаной   кофточки
ключицами, перемученная,  бледная,  с  искусанными  широкими  губами  и  с
синевой под глазами от слез, или бессонницы, или от всего вместе.
   - На кого ты похожа! - сорвалось у Серпилина. - Зачем и для  чего  себя
так доводишь? Стараешься доказать ему, что старше него на шесть лет?
   - А я, думаете, ему не говорила? Я ему с самого начала доказывала.
   - Сколько б ни доказывала, а,  видать,  не  доказала,  -  улыбнулся  ее
горячности Серпилин. - Красивая женщина, все у тебя есть, что надо.  Можно
у нас при входе вместо этой, гипсовой, с веслом, поставить, даже лучше  ее
будешь. Он на тебя любоваться должен, а ты до чего себя довела?
   - Не об этом мои мысли, - сказала она полуудивленно-полуобиженно.
   - Как не об этом, раз замуж за него выходишь? Как раз об этом у тебя  и
должны быть мысли. О чем же еще? Пойдем в  дом,  поговорим.  Чего  мы  тут
стоим?
   - Давайте лучше здесь сядем.  -  Не  дожидаясь  Серпилина,  она  первая
устало опустилась на скамейку.
   - Торопишься, что ли?  -  спросил  Серпилин,  садясь  на  другой  конец
скамейки.
   К его удивлению, она кивнула.
   - И куда ж спешишь?
   - Мы в загс с ним идем расписываться. Он настоял, чтоб сегодня.
   - И правильно сделал. Завтра чуть свет в дорогу. Чего ж ты  другого  от
него ждала?
   - Хотела до этого поговорить с вами.
   - Давно могла бы.
   - Не могла я... раньше. - Она закусила губу. - Стыдно было перед  вами,
потому что сама ему на шею кинулась. Он перед вами ни в  чем  не  виноват.
Только одна я.
   - Слушай-ка, Аня. - Несмотря на искусанные губы и синяки  под  глазами,
ее лицо в эту минуту полного душевного самоотвержения все  равно  казалось
Серпилину прекрасным. - Не обижайся, если спрошу у тебя одну вещь.
   - Спрашивайте чего хотите, - сказала она, все с той  же  готовностью  к
самоотвержению.
   - Когда ты за моего Вадима выходила, у тебя до этого никого не было?
   Она покраснела и посмотрела ему в глаза.
   - Нет. - И вдруг вскрикнула от собственной догадки: -  Не  мог  он  вам
этого сказать про меня!
   - А он ничего и не говорил. Я сам тебя спрашиваю,  -  сказал  Серпилин,
после этой вспышки уверенный, что она сказала и будет говорить ему правду.
- И за то время, пока с Анатолием не встретились, тоже никого не имела?
   Она ничего не ответила на это, только слезы выступили у нее на  глазах,
и она сердито вытерла их ладонью.
   - Вот видишь. Вадим у тебя был первый в жизни. Анатолий - второй. А  ты
у него, насколько понял, вообще первая. О чем ты говоришь? О  каких  своих
винах? Вот уж истинно солдатская жена, какую только пожелать можно. Был бы
у меня второй сын, лучшей бы для него не  искал.  И  Анатолий  твой  может
считать, что в сорочке родился.
   Серпилин сказал все это, желая поднять ее в собственных  глазах,  никак
не думая, что именно от этих слов она и расплачется.
   Он смотрел на нее, ждал, когда она кончит плакать, и думал о себе, что,
наверно, так горячо доказывал ее  правоту  еще  и  потому,  что  это  было
самооправданием для него самого, для человека, который  в  свои  пятьдесят
лет, после долгой и хорошо прожитой жизни с хорошей женщиной, оказывается,
с трудом может жить один и всего через полтора года  после  ее  смерти  не
только готов любить другую женщину, но  и  плохо  себе  представляет,  как
будет существовать без нее.
   В том, что происходило между облегченно плакавшей сейчас рядом с ним на
скамейке Аней и ее двадцатилетним Анатолием и между двумя  уже  немолодыми
людьми - им и Барановой, - при всех различиях было и сходство. И  состояло
оно в том, что людям плохо жить в одиночку, что они не умеют  и  не  хотят
этого делать, хотя иногда притворяются  перед  другими  или  перед  самими
собой, что и умеют и хотят...
   - Как у тебя дела на работе?  -  спросил  Серпилин  у  Ани,  когда  она
отплакала свое и остановилась.
   - Без перемен. Девушки хорошие, привыкли друг к другу. Меня  уважают...
Что бригадиром стала, я вам еще зимой писала...
   Она помолчала, припоминая, что бы еще рассказать ему, потом вздохнула:
   - Одной прошлую неделю про брата из Крыма прислали: пропал  без  вести.
Если бы, как раньше, отступали, а то ведь наступали,  как  же  так  -  без
вести?
   Объяснять ей, почему и во время наступления  люди  тоже  пропадают  без
вести, было бы долго. Да и требовались ли сейчас эти объяснения?
   Серпилин промолчал и спросил!
   - А что шьете?
   - Как и раньше - гимнастерки-гимнастерочки.
   "Да,  гимнастерки-гимнастерочки,  -  в  тон  ее   словам,   в   которых
промелькнуло что-то песенно-печальное, подумал Серпилин. - Раньше  шили  с
отложными воротниками, а теперь со стоячими... В них и воюют, в  них  и  в
земле лежат. И те, на кого похоронные пришли, и те, о ком пока пишут: "Без
вести..."
   - Я теперь по аттестату не могу от вас получать, - сказала  Аня.  -  Вы
отмените с первого числа.
   - Одна над этим думала или вместе с Анатолием?
   - Одна. А что, я не права, что ли?
   - Если и права - от силы наполовину. Хотя плечи у  старшего  лейтенанта
Евстигнеева, согласен, широкие, но все же перекладывать на  них  заботу  о
прокормлении своей внучки не вижу причин. О тебе пусть  старший  лейтенант
Евстигнеев заботится, а о ней - позволь мне.
   - А если он ее удочерить хочет? - спросила Аня даже с каким-то вызовом.
   - Желание понятное, раз тебя любит.  Но  разум  подсказывает  -  внучку
оставить на моем иждивении. Потерпеть с этим, пока не отвоюемся.
   Она сказала "спасибо" одними губами, без голоса.
   Слова "пока не отвоюемся" прозвучали для  нее  напоминанием,  что  люди
смертны и не рано ли старшему лейтенанту  Евстигнееву  удочерять  девочку,
когда у него впереди еще не оконченная  война.  Она  сдерживала  себя,  но
любовь и страх так завопили внутри нее, что все-таки вырвались наружу:
   - Вы только не отсылайте его от себя. Если можно. Пусть с вами и дальше
будет. - И снова повторила: - Если можно!
   "Можно-то можно,  -  подумал  Серпилин.  -  Да  вот  почему-то  нельзя.
Все-таки решилась, заговорила об этом!  Все  остальное,  наверно,  заранее
обсудили вдвоем. А это - нет! Это взяла на себя".
   - Только ему не говорите, что я вас просила! - сказала она, подтверждая
догадку Серпилина.
   - Адъютантом ему у меня не быть, - сказал Серпилин. - Неудобно и нельзя
для нас обоих. А на смерть его никто посылать  не  собирается.  Через  две
недели напишет тебе и где, и кем, и насколько жизнью доволен.
   Жена  сына  вздохнула.  Серпилин  все  еще  мысленно  называл  ее  так.
Вздохнула, качнула головой, словно сама себе ответила на какой-то  вопрос,
и, подняв глаза на Серпилина, сказала:
   - Мне ехать надо, а то не успеем сегодня.
   - Где жених-то твой? - вставая, спросил Серпилин.  -  Небось  у  машины
дожидается? Провожу тебя до него.
   - Нет, он в загсе. Очередь занял.
   - Какая же там теперь очередь? - идя рядом с ней  по  дорожке,  спросил
Серпилин.
   - А там все вместе - одна очередь, - объяснила она.
   И Серпилин вспомнил, что загс - это ведь не одни женитьбы и рождения, а
еще и разводы и смерти...  Главное  теперь,  во  время  войны,  -  смерти.
Справки для единовременных пособий. Справки для пенсии. Да,  конечно,  там
много народу. И, подумав, что не больно-то  весело  расписываться  в  этой
общей очереди, сказал ей:
   - Завтра, когда через Москву поеду, заеду чарку за вас  выпить.  Коньяк
мой, а ты картошки поджарь с луком, Здесь завтракать не  буду,  расчет  на
тебя. Найдется?
   - Найдется. У меня и консервы есть. Вы когда приедете?
   - А ты когда с ночной смены вернешься?
   Она покраснела.
   - Меня отпустили сегодня.  Я  не  иду.  Обменялась  о  подругой,  потом
отработаю за нее.
   - К девят