равдало  себя,  отодвигается  на  второй  план,  и
действительно  хорошее  выдвигается  на  первый.  Скажем,   взять   ротные
минометы: раньше без них, считалось, ни шагу, а теперь отказались от них -
не оправдали себя, слабые. Граната лучший результат дает, чем эта мина!  А
батальонные минометы, уж не говоря про полковые, те действительно показали
себя как оружие, с которым смело идешь везде и всюду...
   Они много дней работали без отдыха, а сейчас вот сидели,  отдыхали,  но
при этом все равно  говорили  о  своей  работе,  потому  что  оружие  было
неотъемлемой частью этой работы, их инструментом. Без него  можно  сделать
одно, а с ним - совсем другое. Но в инструменте, которым они пользовались,
была одна особенность: от того, какой он и сколько его, зависели не только
результаты работы, но и жизнь.
   - Все же у вас, у артиллеристов, личный состав  дольше  сохраняется,  -
сказал Ильин, вспомнив, что вместе с Веселовым воюет  уже  второй  год,  а
командиры стрелковых батальонов  в  полку  за  это  время  все  до  одного
сменились.
   Так вышла наружу та мысль о цене человеческой жизни, которая  с  самого
начала незримо присутствовала в их разговоре о своем оружии.
   Разговор этот прервал звонок.
   -  Ждите  у  трубки,  будете   говорить,   -   сказал   телефонист   на
промежуточной, и Ильин услышал далекий голос Артемьева.
   - Здравствуйте, Ильин. Как дела?
   - Здравия желаю. Выполняем приказ!
   - Приношу извинения вам и вашему хозяйству за то, что, отбывая к новому
месту службы, не успел проститься. Желаю боевого счастья.
   Сказал и сделал паузу, ждал, что ответит Ильин.
   - И вам также, - пожелал Ильин.
   - У меня все, - сказал Артемьев. - Привет Завалишину.
   - Начальник штаба армии звонил, - объяснил Ильин Веселову. - Извинялся,
что не простился с полком.
   Ильину было приятно, что бывший командир их дивизии  все-таки  позвонил
ему и этим звонком простился с полком.  Помнить  обиды  Ильин  помнил,  но
копить не любил.
   Они сидели с Веселовым на солнышке, отдыхая от многодневной работы,  и,
вдруг, как это бывает на  передовой,  все  за  одну  минуту  переменилось.
Сначала издали донеслись автоматные и пулеметные очереди, потом выстрел из
пушки, и сразу же раздался  звонок  от  комбата-два,  стоявшего  со  своим
батальоном  прямо  впереди  командного  пункта.  Комбат  докладывал,   что
посланная им в лес разведка  отходит,  разведчики  доносят,  что  по  лесу
движутся немцы, до тысячи человек, с танками и самоходками.
   - Встречайте по первому варианту, - сказал Ильин. - Артиллерист у вас?
   - У меня. Только прибыл.
   Там,  где  сидел  комбат-два,  был  и  наблюдательный  пункт  полка   и
наблюдательный пункт артиллеристов - все вместе. Ильин так и так собирался
ехать  туда,  но   теперь   события   торопили.   Хорошо,   что   командир
артиллерийского полка уже на месте...
   - Сейчас буду, - сказал Ильин и, приказав Дудкину доложить в дивизию  о
появлении немцев, сам не стал ждать, пока соединят, сразу  же  сорвался  с
места.
   Хотя он последние полтора часа наслаждался  отдыхом,  что-то  подспудно
тяготило его. Было ощущение чего-то  остановившегося,  недоделанного,  что
вот теперь, после этого звонка, предстояло доделать.
   Когда через несколько минут Ильин вместе с Веселовым выскочил на  своем
пятнистом мотоцикле с коляской через лес на КП батальона, впереди не  было
заметно ничего особенного. Только слышались автоматные  очереди.  Командир
батальона доложил, что это отходит боевое охранение, а немцы еще не вышли:
продолжают двигаться по лесу.
   - Готовы к открытию огня, - доложил командир артиллерийского полка.
   - Что же открывать, пока не увидели, - сказал  Ильин.  -  Еще  спугнем,
обратно уйдут. Пусть покажутся...
   Местность здесь шла немного под гору, и  окопы  наблюдательного  пункта
полка и командного пункта батальона были вырыты на пологом  спуске,  между
росших по нему старых сосен. Перед соснами, по склону,  тянулась  вырубка,
пни, а дальше начиналась поляна  километр  в  длину  и  метров  семьсот  в
ширину, на которой кем-то была посеяна рожь. Возможно, партизанами  -  тут
вообще были партизанские места. И слева и справа от поляны  и  на  том  ее
краю впереди лес стоял сплошной стеной.
   О  движении  большой  группы  немцев  прямо  на  нас,  на  эту  поляну,
разведчики сообщили сначала по радио, а потом прискакал на коне сержант  и
доложил, что немцев много, с ними "фердинанды" - лично сам видел один -  и
танки, два танка тоже видел, правда, издали... Идут прямо сюда.
   Ильин переспросил, его брало сомнение, почему  немцам  вздумалось  идти
через эту поляну; если хотят прорываться, могли бы и по лесу...
   Но разведчик настаивал: идут сюда!
   Ильин все же сказал командиру артиллерийского полка, чтобы  не  забывал
про фланги. То же самое повторил и Веселову.
   - Возможно, немцы идут без карты, чего в окружении  не  бывает!  Увидят
эту лысину и возьмут левее или правее!
   Он не полез в окоп, а сел на землю, только спустил вниз ноги.  И  сразу
увидел то, во что до этого с трудом верил.
   На опушке, безо всякой разведки, показались немцы. Они шли с автоматами
в руках и, как только оторвались на несколько шагов от опушки, сразу стали
хорошо видны.
   Едва на открытое место  вышла  первая  цепь,  как  за  ней,  почти  без
интервала, появилась вторая. И Ильин понял: в самом деле, идут сюда, через
эту поляну, как самоубийцы. Почему решили прорываться через  это  открытое
место? Или думают, тут никого нет, или хотят взять на испуг, или кто-то их
так в кулак собрал, чтобы не расползлись по лесам, чтоб  легче  бросить  в
бой?
   Но думать об этом дальше было некогда.  Немцы  вышли  тремя  цепями  на
открытое  место.  По  флангам,  вывалившись   из   чащи,   двигались   три
"фердинанда" - один слева и два справа. В центре,  обогнав  расступившиеся
цепи, шли два танка. Один старый Т-3 и один "тигр". Из лесу появилась  еще
одна цепь, четвертая... И прежде чем Ильин отдал приказание открыть огонь,
а верней, разрешил сделать то, чего от него все  напряженно  ждали,  немцы
начали  стрелять  первыми.  "Фердинанды"  ударили  осколочными.  Выстрелом
срезало верхушку сосны, и  она  ударилась  ветвями  о  землю  недалеко  от
Ильина.
   "Могла пришибить", - подумал Ильин и, приказав открыть огонь,  спрыгнул
в окоп.
   Вслед за "фердинандами" выстрелил немецкий танк, шедший посредине поля,
как казалось отсюда, прямо на Ильина.
   Передняя немецкая цепь открыла густой автоматный огонь, и в этот момент
ударили наши орудия. Несколько снарядов упало с недолетом, а потом разрывы
стали ложиться среди продолжавших двигаться немецких цепей.
   С флангов стреляли  наши  пулеметы.  Немцы  продолжали  бежать  вперед,
обегая воронки и убитых.  Потом  загорелся  один  из  "фердинандов",  а  у
"тигра" перебило гусеницу, и из него стали выскакивать танкисты.
   Немецкая пехота все еще наступала. Одни ложились под огнем,  но  другие
бежали вперед. Старый танк Т-3, обогнав переднюю немецкую  цепь,  был  уже
совсем близко. Два "фердинанда", которые были у немцев  на  левом  фланге,
дав задний ход, остановились на опушке и стреляли оттуда, с  места.  А  мы
пока не могли по ним попасть.
   Немецкие цепи были уже  не  цепями,  а  только  движущимися  островками
продолжавших бежать вперед людей и пятнами не то убитых, не то  легших  на
землю. Островков становилось все меньше, пятен  все  больше,  но  немецкий
танк еще шел вперед.
   "Когда же вы его..." - чуть не крикнул Ильин  артиллеристам.  И  только
когда танк был уже всего в ста метрах, наш снаряд ударил ему  в  лоб,  под
корень башни, и он вспыхнул прямо перед Ильиным, мешая наблюдать поле боя.
   Но левей и правее оно было хорошо видно.  Немцы  лежали  на  земле  или
бежали назад, к лесу. Наши разрывы ложились все гуще и гуще; немцы бежали,
и падали, и снова бежали, и уже никто из них не стрелял,  стреляли  только
два их "фердинанда". Выпустили еще по несколько снарядов с опушки  леса  и
ушли обратно в лес невредимые или незначительно поврежденные.
   Пахло дымом. На поле горела зажженная снарядами рожь, и все оно было  в
пятнах мертвых тел.
   Ильин вылез из окопа и снова сел, спустив в него ноги, как сидел  перед
боем. Он вытер платком мокрое лицо и шею и,  забравшись  рукою  за  спину,
почувствовал, что и спина тоже мокрая от пота. "Испугался  все-таки  этого
танка", - усмехнулся над  собой  Ильин  и,  поднявшись,  позвав  командира
батальона, отдал приказание перейти  к  преследованию  немцев:  через  эту
плешь не идти, чтобы не обстреляли из лесу, а двигаться слева и справа  от
нее, втягиваться в лес, имея наготове пушки - на прямую наводку. И  только
после этого, обдернув на себе гимнастерку и затянув на одну дырку  ремень,
позвонил в штаб дивизии.
   Туманян выслушал, одобрил действия и сразу положил трубку:  сам  спешил
донести наверх, в армию, а Ильин, оторвавшись от  телефона,  вдруг  увидел
немца из комитета "Свободная Германия", который,  оказывается,  лежал  все
это время тут же, в двадцати  шагах  от  него,  вместе  с  лейтенантом  из
седьмого отделения.
   - Лейтенант, подойдите!
   Немец подошел вместе с лейтенантом. Лейтенант откозырял, а немец нет. У
него не было пилотки; голова в бинтах. Подойдя, резко  сдвинул  каблуки  и
бросил руки по швам, как это делается в немецкой армии.
   Он был в наших сапогах и обмундировании, только без оружия и  погон.  А
как иначе быть на передовой, если не в нашем обмундировании?
   Лицо у немца было белое как мел - или после ранения, или от всего,  что
только что видел.
   - Считаю по действиям этой группы, что кто-то из  высшего  командования
толкнул их на это, - сказал Ильин, не выбирая слов, зная, что немец хорошо
научился по-русски в плену, в антифашистской школе, во Владимире.
   - Идиотэн! - яростно сказал немец. И его белые губы на белом  лице  так
дрогнули, что Ильину показалось: заплачет!
   - Надо заставить их  сдаться,  чтобы  не  повторилось.  -  Ильин  повел
головой в сторону мертвого поля.
   Немец коротко наклонил голову, выражая готовность, и снова выпрямился.
   - Идите в лес, попробуйте вызвать там через  рупор  их  командование  и
уговорить... Дам вам надежное прикрытие, если готовы на это.
   Немец сдвинул  каблуки,  снова  наклонил  голову  и  выпрямился.  Молча
подтвердил: готов сделать то, что от него требуется, ради  чего,  несмотря
на рану, не пошел в медсанбат. Но чувствовалось при этом, что  говорить  с
Ильиным сейчас, здесь, на этом поле боя, или не может, или не  хочет,  или
все вместе.
   -  Шесть  автоматчиков  им  дайте  и  расчет  с  ручным  пулеметом  для
прикрытия, - приказал Ильин подошедшему командиру  батальона,  показав  на
немца и лейтенанта.
   Командир  батальона  хотел  возразить,  что  у  него  мало  людей,  но,
посмотрев в лицо Ильину, возражать не стал.
   Батальон,  огибая  с  двух  сторон  поляну,  втягивался  в  лес.  Через
несколько  минут  двинулись  вдоль  опушки  и  немец   с   лейтенантом   и
автоматчиками.
   "Хоть бы не убили", - глядя им вслед, подумал Ильин о немце.



28

   Синцов ехал к месту назначения на попутных.  Сперва  до  штаба  корпуса
пристроился к своему товарищу из  оперативного  отдела.  А  до  дивизии  -
проголосовал на дороге.
   Туманян был  в  полках,  а  Насонов,  новый  начальник  штаба  дивизии,
заставил ждать. Ждал его долго, а разговор оказался короткий.
   -  Когда,  как   начальник   штаба   полка,   приступите   работать   с
подполковником Ильиным, советую помнить не только свои обязанности,  но  и
свои права.
   - Я Ильина знаю, - сказал Синцов.
   - Знаете, когда он вам был подчинен! А теперь вы ему будете подчинены.
   Этим Насонов и ограничился. Воздержался, не развил  своих  взглядов  на
Ильина.
   - Вечернюю сводку дадите  в  восемнадцать  часов.  Хотя,  сами  знаете,
порядок общий.
   Возможно,  Насонов  считал,  что  назначение  в  полк  Синцову  устроил
Артемьев. На самом деле Артемьев был ни при чем. Все сделалось само собой.
Бойко  распорядился  назначить  при  первой  вакансии,   первая   вакансия
открылась в полку Ильина, а распоряжений генерала Бойко в  армии  забывать
не привыкли.
   А с Артемьевым говорили совсем  о  другом.  Когда  он  пришел  вчера  в
оперативный отдел знакомиться  с  новыми  подчиненными,  Синцов  обратился
официально:
   - Товарищ генерал, прошу принять по личному вопросу.
   Артемьев посмотрел на него укоризненно, но сказал!
   - Найду время - вызову.
   И вызвал тою же ночью, встретив упреком:
   - Сам бы догадался! Не отправил бы в  полк,  не  повидав.  Зачем  такой
пожар, при всех? И себя и меня поставил в ложное положение.
   Синцов объяснил, почему пожар, сказал ему про Машу.
   Артемьев  сначала  ошалело  молчал,  привыкая  к   мысли,   что   давно
похороненная в мыслях сестра может оказаться живой, потом,  спохватившись,
стал расспрашивать Синцова про Таню, про ее ранение, о котором уже  слышал
от других, - правда ли, неопасное? И, услышав, что правда неопасное, вдруг
вспомнил про только что полученную сводку, по которой  войска  соседа  уже
подходили к Гродно, где тогда, в сорок первом, вместе  с  дочерью  Маши  и
Синцова осталась его мать.
   - Если и они живы - опять все вместе будем!
   И уже после того,  как  это  сорвалось  с  губ,  увидел  лицо  Синцова,
думавшего о той, которой не было места в этом  "все  вместе".  Увидел,  но
ничего не сказал, понял, что тут такое, в чем  человеку  надо  разбираться
одному.
   И правильно понял. Синцов был благодарен ему, что он не распространялся
о Тане. Бывают в жизни минуты, когда высшая деликатность как раз и есть  в
таком, казалось бы, бесчувствии.
   Если считать, что хуже всего смерть, - а люди обычно так и  считают,  -
все не так страшно. Наоборот, хорошо! И прежняя жена твоя, возможно, жива,
и Таню только ранило, хотя могло убить. И ты сам на четвертом  году  войны
после шести ранений жив и, как выражаются медики,  практически  здоров.  А
все же несколько раз приходила в голову шальная мысль, что смерть не самое
страшное! И снова пришла по дороге на передовую,  когда  ехали  мимо  того
места, где убили Серпилина. Хочешь не хочешь, а путь в дивизию лежал через
этот лес.  О  том,  как  хоронили  Серпилина,  Синцову  рассказал  генерал
Кузьмич. Прилетев из Москвы, пришел утром в оперативный отдел  знакомиться
с обстановкой, увидел Синцова и сказал:
   - Зайди ко мне в хату, когда пошабашишь.
   Синцов зашел  в  первом  часу  ночи.  Кузьмич  сидел  вдвоем  со  своим
адъютантом, баянистом Виктором.
   - Только вернулись... Чай пьем. Садись с нами.
   Пока пили чай, говорил про свою поездку в войска.
   - Когда все время впритык, не так видать. А маленько отойдя, глазам  не
веришь, что мы с немцами сотворили!
   О Серпилине заговорил, допив чай и отослав адъютанта.
   Пододвинул по лавке оставшийся лежать  на  ней  баян,  растянул,  свел,
закрыл на защелки. И снова  отодвинул.  Баян  выдохнул  из  себя  тягучий,
печальный звук и замолк.
   - Так и мы, - сказал Кузьмич про  баян,  словно  он  был  не  вещью,  а
запертым на замок  и  отодвинутым  в  сторону  человеком,  и  после  этого
заговорил про похороны, что там, в Москве, было все как положено:  и  гроб
доставили на лафете, и прощальные слова сказали, и венки возложили, и залп
дали - только провожающих было  мало.  Сослуживцы  на  фронтах  заняты,  а
родных - кого бог, кого война прибрали...
   - Невестка его была, которая теперь за Евстигнеевым. По случаю  похорон
с работы отпустили. И  отца  привезли.  Из-под  Рязани.  С  женой.  Сперва
подумал про нее, неужели  мать?  А  потом,  как  в  голос  завыла  на  все
кладбище, понял: мачеха! Мать так  выть  не  будет.  Старик  как  за  руку
дернул, сразу на полслове встала. Не думал, что у  Федора  Федоровича  еще
отец живой, ни разу о нем не слышал. Когда с кладбища  шли  к  машине,  об
руку отца взял, а он руку выпростал и говорит: "Ничего, трех зятьев и сына
схоронил, и куда мне осталось дойтить - сам дойду!"
   Сказав это, Кузьмич замолчал. Наверно, подумал о себе.
   После того ночного разговора Синцов больше не  видел  Кузьмича,  только
знал о  нем,  что,  вопреки  всем  предположениям,  он  остается  у  Бойко
заместителем.
   С дорог наступления уже много дней подряд стаскивали трофейную технику,
а исправную угоняли своим ходом, но все равно  кругом  оставалось  столько
следов постигшей немецкую армию катастрофы, что проезжавшие  мимо  люди  -
хочешь не хочешь - думали о ней. Думал и Синцов.
   Нормальная  чувствительность  притупляется  на  войне  и  не  может  не
притупляться; было бы ненормально, если бы она оставалась такой же, как  в
обычной жизни. Лежащий на обочине мертвый человек в  чужой  военной  форме
уже не может  восприниматься  как  просто  мертвый  человек,  внезапная  и
насильственная  смерть  которого,  по  нормальным  людским   понятиям,   -
несчастье. Смерть человека,  одетого  в  чужую  военную  форму,  не  может
восприниматься на  войне  как  несчастье.  И  изуродованные  взрывами  или
пожаром,  искореженные,  врезавшиеся  друг  в  друга   машины   с   чужими
опознавательными знаками не могут восприниматься как результат катастрофы,
о которой в обычной жизни думают с ужасом. Эти мертвые чужие  машины,  так
же как и  мертвые  чужие  люди,  не  могут  восприниматься  на  войне  как
несчастье хотя бы потому, что они  есть  прямой  или  косвенный  результат
твоих собственных усилий, предпринимая  которые  и  ты  мог  бы  оказаться
мертвым.
   И все-таки, хотя ты и победитель, тяжелый, трупный смрад, которым тянет
вдоль дороги от лежащих по лесам бесчисленных мертвых тел в чужой  военной
форме, - запах несчастья. И этот сопутствующий войне  запах  несчастья  не
чужд сознанию людей, наблюдающих  зрелище  чужой  военной  катастрофы.  Не
чужд, несмотря на всю их веру в справедливость того отмщения, которое  они
воздают.
   Из дивизии в полк Синцов ехал тоже на попутной  машине,  которая  везла
снаряды туда, на огневые.
   Едва сел и поехал, как впереди снова послышались звуки боя. Стреляли  и
минометы, и артиллерия, и, кажется, танковые пушки. Дорога сначала петляла
по лесу, а потом вывела к широкой  просеке.  По  просеке  было  разбросано
полтора   десятка   разбитых   немецких   танков,   штурмовых   орудий   и
бронетранспортеров, а дальше, в глубине, стояла  целая  колонна  сгоревших
машин. У самой дороги были видны перепаханные танками позиции  артиллерии,
и прямо из земли торчало дуло нашей вдавленной в окоп пушки.
   - Тут позавчера сильный бой был, -  сказал  водитель  и,  матюкнувшись,
остановил машину. - Опять гвоздь, приехали!
   Но это был  не  гвоздь,  а  осколок  снаряда.  Треугольный,  разогнутый
острыми концами во все три  стороны,  словно  его  нарочно  сделали,  чтоб
кидать под машины.
   Пока водитель менял скат, Синцов ходил около  машины,  прислушиваясь  к
звукам боя. Надо бы для скорости помочь водителю,  но  снимать  и  ставить
скат - как раз такая работа, где от тебя с твоим протезом мало проку.
   На обочине стояла полуторка, а по полю между немецкими машинами  ходило
несколько человек.
   "Трофейщики", - подумал Синцов и, повернувшись, снова  увидел  странно,
как палец, торчавшую из земли пушку. Сам того не зная,  он  стоял  в  двух
шагах от места  гибели  своего  бывшего  комроты-три  Василия  Алексеевича
Чугунова, которого рассчитывал сегодня увидеть.
   Когда снова сели в машину, звуки боя вдали так же резко оборвались, как
и начались.
   "Да, вот так и с Таней, - уже сев в  машину,  вспомнил  Синцов  рассказ
Зинаиды о том, как ранили Таню. -  Проткнуло  скат  каким-то  гвоздем  или
осколком, и, пока накачали, как снег на голову - немцы..."
   Но сейчас не было тут немцев, кроме мертвых,  лежавших,  сколько  видел
глаз, на всю глубину просеки...
   Он снова вспомнил о Тане, когда,  свернув  с  одной  лесной  дороги  на
другую, увидел прибитую к дереву фанеру с надписью химичес