л,
смотреть не мог. А потом одно на другое, война на войну - и забыл,  привык
и даже почти не вспоминаю. Как будто это в порядке вещей, что его нет. Так
и у вас будет. Как бы ни любили, все равно будет.
   "Ну, чего утешаешь! Чего ты меня утешаешь? Самому,  что  ли,  лучше?  -
испытывая к нему горькую благодарность, подумала Таня. -  Я  хоть  к  маме
еду. А у тебя вообще никого. И сам уже два  раза  ранен,  а  на  третий  -
возьмут и убьют! Полетишь завтра на  фронт,  а  послезавтра  убьют.  Очень
просто. Так и бывает. Убьют - и все!" - упрямо  повторяла  она  про  себя,
хотя все ее существо сопротивлялось этой такой простой и обычной во  время
войны мысли.
   - Посидите здесь, я сейчас приду, - сказал Артемьев, который, так и  не
дождавшись от нее ответа, не знал, радоваться или бояться за нее, что  она
сидит, молчит и не плачет.
   Он вышел, а она почти сразу же, как только он вышел, заплакала. Встала,
подошла к висевшим на стене  старым  ходикам  и  с  треском  подтянула  за
цепочку гирю. Но маятник все равно не закачался, и ходики не пошли,  и  на
кухне снова стало так тихо, что она заплакала от этой тишины...
   Но когда Артемьев вернулся, она уже не плакала,  а  стояла  у  стола  и
завертывала обратно в бумагу все, что осталось от ужина.
   - Уже ехать? - спросила она.
   - Да, надо спускаться.
   - Куда это положить?
   - Пока в руки возьмите, - ответил он, но, когда они перешли из кухни  в
переднюю и оделись, он опустился на одно  колено  и  развязал  ее  вещевой
мешок. - Давайте сюда, войдет.
   - А может, разделим? Вам ведь самому лететь!
   - Лететь - не ехать, - весело сказал он, потянув у нее из рук  сверток,
сунул в мешок и, завязав, вскинул мешок на  плечо.  -  А  надвое  мы  ваше
курево разделим. Вы, я вижу, курец слабый, две за вечер, а  мне  своих  до
утра не хватит.
   Она  заторопилась,  полезла  в  карман  шинели  за  папиросами,  но  он
остановил ее:
   - Потом, на вокзале.
   У самой двери лежал рюкзак, которого здесь не было, когда они входили.
   "Так вот чего он уходил, - подумала Таня. - Собирал  свои  вещи",  -  и
вслух спросила у него:
   - С собой, в дорогу?
   Он не ответил, наверное, не расслышал.
   - Давайте я хоть это понесу, - сказала Таня. - А то мой мешок  тяжелый.
Тетя Поля заставила все ваши консервы взять.
   Он посмотрел на нее, потом на рюкзак, хотел, кажется,  что-то  сказать,
но не сказал и, прикинув рюкзак на руке, протянул Тане.
   Рюкзак был совсем легкий, и она закинула его за одно плечо, так же  как
Артемьев ее вещевой мешок.
   - Подождите, свет на кухне не погасил, - сказал он, когда они уже вышли
на лестницу, отпер дверь, вошел в квартиру и через минуту вернулся.
   "Пути ему не будет", - подумала Таня, не потому, что верила  в  это,  а
потому, что так всегда говорила мать, и это бессмысленной тревогой на  всю
жизнь осталось в памяти.
   - Погасил, - сказал он, щелкая ключом. - А то бы горело до конца войны.
   Таня понимала, конечно, что он шутит, что завтра или  послезавтра  сюда
пришла бы старуха, о которой он говорил, убирать квартиру  и  погасила  бы
забытый  свет,  но  в  самой  этой  невеселой  шутке  приучившего  себя  к
одиночеству человека было что-то покоробившее Таню. Ей показалось, что вот
так же, спокойно и просто, как, не думая о возвращении,  он  запер  сейчас
свою квартиру, он и ее  проводит  на  поезд,  посадит  на  хорошее  место,
помашет рукой через окно и сразу же забудет навсегда.  Да,  именно  так  и
будет. А почему это должно быть иначе?
   На вокзале, когда они с помощью дежурного помощника коменданта нашли  и
заняли место в вагоне и, оставив там на попечение соседей  вещевой  мешок,
снова вышли на перрон, Артемьев протянул ей свой рюкзак и сказал:
   - Возьмите с собой, ладно?
   - Почему? Что это? - удивленно спросила она.
   - Там потом разберетесь.
   - А все-таки что там? - снова спросила она, все еще не принимая у  него
из рук рюкзака, но уже смутно догадываясь, что там могло быть.
   - Я вещи сестры собрал. В голову  пришло,  когда  с  вами  сидели.  Там
немного у нее, ничего особенного. Но, может, вам  пригодится.  Ну,  ушьете
там себе, в общем, не знаю. Она тоже небольшая была.
   Тане хотелось крикнуть, что нет, ничего она не будет ушивать  и  ничего
этого никогда не наденет, она боялась оскорбить его и молчала.
   Но он относился к таким вещам, наверное, проще и умней, чем она думала,
и, почувствовав ее колебания, сказал:
   - А не захотите - не надо! Просто на барахолке на  рис  сменяете.  Мать
подкормите и сами тоже... Если думаете, что она там у вас сытно живет,  то
напрасно. Берите.
   И она взяла и еще, наверное, целых десять минут, почти до самого отхода
поезда, стояла напротив Артемьева на перроне с этим рюкзаком в руках.  Она
смотрела на него и думала о том, какой он хороший человек и  действительно
настоящий, бескорыстный товарищ, которому совершенно нет дела до  нее  как
до бабы. А она не стоит такого хорошего отношения с его стороны.  И  очень
хорошо, что поезд отойдет и все это кончится. Там, у него в квартире,  она
на минуту испугалась, не его, а себя самой, того, как ее вдруг потянуло  к
нему. А сейчас на перроне чувство страха исчезло от той бесповоротности, о
которой напоминала проводница вагона, уже в  третий  раз  повторявшая  все
одно и то же: "Провожающие, покиньте вагон. Отъезжающие, прошу садиться!"
   Он был провожающий, а она была отъезжающая. И он  сам  напомнил  ей  об
этом, потянув за рукав к подножке вагона.
   - Садитесь!
   И она, поддержанная  его  сильной  рукой,  вскочила  на  подножку  и  в
последний момент,  рывком  вытащив  из  кармана,  протянула  смятую  пачку
папирос и растерянно улыбнулась ему.
   И весь день, и весь вечер, и даже всего минутою  раньше  совершенно  не
думавший об этом, Артемьев с удивлением  увидел  ее  вдруг  переменившееся
лицо. "Вот те на, - подумал  он,  -  когда  же  это  произошло  и  неужели
произошло?"
   А потом это лицо исчезло, и смутно появилось еще раз в  мерзлом  тумане
медленно двинувшегося окна, и снова исчезло, и у него, уже  не  впервые  в
жизни, появилось щемящее чувство, что мимо него бессмысленно и  неудержимо
проехало его собственное счастье, которого он опять не узнал и  принял  за
чужое!
   "Черт  его  знает,  почему  до  сих  пор  так  ни  разу  и  не  полюбил
по-настоящему хорошей женщины! Просто проклятие какое-то!"  -  подумал  он
как об уже привычном и непоправимом и остановился у дверей  вокзала  около
заиндевевшего, облупленного, скорее всего сломанного автомата.
   "Если вдруг окажется, что все-таки работает, позвоню", - загадал он. И,
вытащив записную книжку, отыскал телефон, который ему дала Надя.
   Автомат был исправный, монета звякнула и полетела вниз, а в прижатой  к
уху ледяной трубке раздался низкий, усталый, а может быть,  просто  сонный
голос Нади:
   - Я слушаю.
   - Это я, - сказал Артемьев.
   - Я ждала твоего звонка, - сказала Надя. - Уже проводил в Ташкент  свою
докторшу?
   - Да.
   - У мамочки была, валерьянкой ее  отпаивала.  Поэтому  все  и  знаю.  И
решила, что ты или позвонишь  мне  сразу  после  отхода  поезда,  или  уже
никогда не позвонишь.
   - И когда поезд отходит, узнала?
   - Узнала, не поленилась. Значит, проводил?
   - Да.
   - Она дала сегодня мамочке и папочке жару.  Я  почти  сразу  после  нее
пришла, они мне плакались. Молодец баба! Даже завидую...
   Он ничего не ответил. Молчал. Не хотелось  говорить  с  Надей  об  этой
только что уехавшей маленькой женщине.
   - Павел...
   - Да...
   - Зачем ты мне позвонил?
   - Отбываю.
   - Надолго?
   - Не знаю.
   - Есть еще время?
   Он посмотрел на часы.
   - Есть, но мало, через два часа с минутами должен явиться к начальству.
   - Приезжай. Горького, четыре. Квартира шесть.
   - Стоит ли?
   - Не стоит. Но все равно приезжай. Поговорим. Чаем напою. Только имей в
виду, чай будет без сахара, - усмехнулась она в трубку. - Слезы выслушала,
а сахара не взяла, пусть сами жрут! Не люблю ворованного. А ты  сейчас  не
ворованный? А то не надо. Бог с тобой.
   - Не ворованный. Не у кого.
   - Про бывшую любовь говорить не будем?
   - Не будем.
   - Тогда приезжай. Я тоже врать не хочу. Надоело. И незачем.
   Он повесил трубку, вытащил из кармана смятую пачку папирос, нашел  одну
несломанную, закурил и подумал:
   "А может, все-таки не ехать?", хотя уже знал, что поедет.



15

   Синцов заворочался и проснулся с той же мыслью, с  какой  заснул,  -  о
Серпилине.
   В землянке по-прежнему был он один. Никто  еще  не  вернулся.  Зашуршав
соломой, он повернулся  со  спины  на  бок  и,  заворотив  рукав  ватника,
посмотрел  на  трофейные,  со  светящимися  стрелками   часы   -   подарок
батальонных разведчиков к  седьмому  ноября  в  Сталинграде.  Восемнадцать
часов. Значит, несмотря на прошлую бессонную ночь, проспал всего два  часа
и проснулся раньше необходимого.
   То, что Серпилин тут, в  армии,  начальником  штаба,  узнал  еще  вчера
вечером, как только прибыл из  фронтового  офицерского  резерва  сюда,  на
северо-западный участок сдавившего немцев кольца.  Перед  наступлением,  в
ожидании будущих потерь, половину  резерва  заранее  рассовали  по  штабам
армий, чтобы были под рукой. Вчера здесь, в  землянке,  где,  выполнив  за
день разные, какие придется, штабные поручения, собирались на  ночлег  еще
не получившие назначений офицеры,  сразу  же  услышал  фамилию  Серпилина.
Услышал и спросил,  не  тот  ли  Серпилин,  что  командовал  дивизией  под
Москвой.
   Когда подтвердили, подумал, что хорошо  бы  увидеться.  Только  вопрос:
когда? Перед началом наступления начальнику штаба армии при  всем  желании
не до тебя. И с чем идти к нему?  Просить,  чтобы  по  старому  знакомству
удовлетворил ходатайство и отправил тебя из своей армии обратно  на  берег
Волги, в 62-ю, где ты воевал до госпиталя? Но просить об этом, уже  прибыв
в распоряжение другой армии, поздно. Когда заикнулся об этом позавчера  во
фронте, там не приняли во внимание, пошутили, что теперь все  равно:  кого
куда ни пошли, к концу боев все так и так  сойдутся  с  разных  сторон  на
одном пятачке, в Сталинграде.
   На войне исполнение личных желаний - в порядке  исключения.  И  кто  не
привык к такому взгляду на вещи, наплачется. На этом вчера пресек  в  себе
мысль о встрече с Серпилиным и стал прислушиваться к  общему  разговору  о
предстоящих назначениях. В армии перед наступлением был комплект офицеров,
и все собравшиеся в землянке  находились  в  равном  положении:  стояли  в
затылок за кем-то, кто, может быть, уже в первый  день  наступления  будет
убит или ранен. А кто за кем, неизвестно. Потерь при наступлении в  первую
очередь следовало ждать среди командиров  рот  и  батальонов.  Об  этом  и
говорили.
   Среди собравшихся вчера в землянке только один лейтенант еще не воевал,
прямо из училища. Он, как ему и положено по  штату,  горячился:  "Хоть  на
взвод, только бы  поскорее".  Все  остальные  были  из  госпиталей,  после
ранений. Но и они высказывались в том же  духе:  стремились  на  командные
должности, на батальон или роту. Сказывалось общее настроение  -  поскорее
добить немцев в Сталинграде.  А  если  кто  и  не  был  до  самых  печенок
искренен, говоря, что не хочет задерживаться в штабах, то ведь  каждому  в
душу не влезешь. Играли роль и характер, и прежняя должность, и что засело
у человека в памяти в последнюю минуту боя перед ранением.
   Однако на словах против общего настроения никто не шел. И Синцов  тоже,
когда его спросили, ответил, что хочет на батальон, хотя про себя до этого
думал, что, если назначат в штаб полка, возражать не будет:  как-никак,  а
за плечами четыре ранения. Если бы обратно в развалины Сталинграда,  туда,
где воевал, тогда только на свой батальон и никуда больше. А раз заново  -
можно и в штаб полка. В общем, куда пошлют.
   Так думал вчера. А  сегодня,  три  часа  назад,  возвращаясь  из  111-й
дивизии, куда доставлял пополнение, вдруг увидел Серпилина.
   Из штабной землянки выскочил командующий армией и, чуть не  налетев  на
откозырявшего и замершего Синцова, прошел к машине и открыл дверцу.  Вслед
ему  из  землянки  выбежал  Серпилин  в  одной   гимнастерке   и,   догнав
командующего уже у машины, вытянулся - руку к шапке - и что-то сказал. Что
- Синцов не расслышал.
   - Все равно, как  приказано,  так  и  делай!  -  сказал  командующий  и
поставил ногу на подножку.
   Но Серпилин не отошел, а продолжал стоять вплотную, мешая  командующему
сесть в машину. Синцов услышал его знакомый, высокий голос.
   - Слушаюсь! Но доложу свое мнение во фронт.
   - Тогда считай, что не сработались, - подняв голову и посмотрев в глаза
Серпилину, сказал командующий.
   И по его лицу было видно: ждет, что Серпилин одумается и скажет  что-то
другое.
   Но Серпилин молчал, продолжая стоять  навытяжку,  только  чуть  заметно
повел на морозе лопатками.
   Наверно, командующий не прочел на его лице того, что  ожидал  прочесть,
и, негромко буркнув, должно  быть  выматерившись,  грузно  сел  в  машину,
запахнул полу бекеши и с хряском захлопнул дверцу перед  носом  так  и  не
тронувшегося с места Серпилина.
   Машина рванулась, швырнув из-под задних колес струю грязного  снега  на
сапоги Серпилину.
   Серпилин ударил сапогом о сапог, еще раз повел под гимнастеркой  худыми
лопатками, круто повернулся и мимо Синцова, не видя его, пошел  к  себе  в
землянку.
   В хромовых сапогах, в туго затянутой ремнем  гимнастерке  он  показался
Синцову худей, легче  и  моложе,  чем  раньше.  Его  лошадиное  лицо  было
непокорно вздернуто, а на костистой скуле играл злой желвак. Этот  упрямый
желвак на костистой скуле вдруг напомнил Синцову, что Серпилин  наполовину
татарин. Когда-то, в сорок первом, в ночь  перед  прорывом  из  окружения,
Серпилин неожиданно заговорил с ним о своем детстве. Почему? Кто его знает
почему...
   Плащ-палатка, которую Серпилин резко отдернул, входя  в  землянку,  еще
колыхалась, и Синцов продолжал стоять и смотреть вслед Серпилину,  на  еще
колыхавшуюся плащ-палатку.
   На войне у человека тоже бывает своя первая любовь. И для Синцова такой
любовью был Серпилин, потому что первая встреча с этим человеком была  для
него тогда, в сорок первом, возобновлением веры в самого себя и во все то,
без чего не хотелось жить.
   "Я помню чудное мгновенье..." -  подумал  он,  усмехнулся,  потому  что
смешно было так  думать  о  знакомом  генерале,  и  пошел  докладывать  по
начальству, что пополнение в 111-ю доставлено.
   Доложив и не получив других поручений, он  пришел  сюда  в  землянку  и
залег на верхние нары. Мысль о Серпилине не помешала заснуть,  но  сейчас,
когда проснулся, не выходила из головы. А впрочем, теперь это была уже  не
мысль о Серпилине, а вызванные встречей с ним мысли о самом себе. Жизнь за
минувший сорок второй сложилась из двух госпиталей, в начале  и  в  конце,
трех месяцев  в  тылу  на  курсах  младших  лейтенантов  -  после  первого
госпиталя и семи месяцев войны - перед вторым госпиталем. Воевать все семь
месяцев посчастливилось в  одной  дивизии:  прибыл  в  начале  мая,  когда
наступали на Харьков, а убыл по ранению в начале декабря  из  Сталинграда;
батальон занимал развалины трех жилых домов, впереди, в сорока шагах, были
немцы, а сзади - Волга, за которой, как известно, земли нет.
   Кто  это  первый  сказал,  неведомо,  но  в  общем  так  оно  и   было,
соответствовало настроениям. Землю эту, а верней, покрывавшие ее снега, он
увидел на том берегу, придя в сознание, когда раненых перегружали с  саней
на машину. Снега были необъятные, белые, исполосованные  грязными  плетями
дорог. А рана была пулевая, сквозная, в бок, почти туда же, что и  первая,
в начале войны, под Бобруйском, и опять нетяжелая, но  с  большой  потерей
крови. Немцы были уже третью  неделю  окружены  в  Сталинграде,  казалось,
близок конец, и хотелось довоевать до  него,  командуя  своим  батальоном.
Хотелось, но не пришлось.
   Все семь месяцев, с самого начала, он воевал не только в одной дивизии,
но и в одном батальоне, пройдя в нем все  мыслимые  офицерские  должности:
командовал взводом, ротой, замещал командира батальона,  снова  командовал
ротой, был и адъютантом, и начальником  штаба,  и  опять  замещал  убитого
комбата, пока не прибыл новый. И наконец, за два месяца до своего  ранения
заменил и этого нового, тоже убитого, став пятым по счету  комбатом,  если
считать с майских боев.
   Любили его в батальоне? Во всяком случае, не  дожидаясь  приказа,  сами
вытащили, раненного, из-под огня. А это сильней слов. И его  благодарность
к людям была частью тоски по своему батальону.
   Самое главное в его судьбе на войне решилось еще в сорок первом,  в  ту
октябрьскую ночь последнего свидания с женой,  когда  он  сказал  ей,  что
пойдет воевать кем угодно и несмотря ни на что. И, сказав, сделал.
   А дальше перед ним уже лежала простая и страшная солдатская стезя: идти
и убивать немцев до тех пор, пока тебя самого не убьют или не ранят.
   И он пошел по этой стезе. Он не забыл, что начинал  войну  журналистом,
политруком, человеком с партийным билетом в  кармане  гимнастерки.  Он  не
забыл и того, что не рвал и не жег этого билета и что когда люди не верили
ему, то совершали над ним несправедливость, с которой у него  хватало  сил
не мириться. Он выбыл из строя и лег на операционный стол  в  декабре  под
Москвой - через неделю после того, как увезли в госпиталь  Малинина;  лег,
так и не узнав, что, останься он еще хотя бы  месяц  в  строю,  в  той  же
части, эта несправедливость рухнула бы так же внезапно,  как  возникла.  У
него были вспышки гнева против этой несправедливости, но он, не  дожидаясь
справедливости, воевал кем пришлось,  и  это  не  дало  ему  ожесточиться.
Каждый день рядом с ним умирали хорошие  люди,  нисколько  не  меньше  его
надеявшиеся жить, умирали, и  это  само  по  себе  было  такой  чудовищной
несправедливостью, что, глядя на них, не находил сил думать  о  себе.  Или
хватало совести не думать. И то и другое, когда как.
   Но в госпитале, слава богу, выздоравливают чаще, чем умирают, и  жизнь,
бравшая свое, напоминала обо всем, что в  ней  было,  в  том  числе  и  об
обидах.
   Он написал из госпиталя сразу пять писем и получил три ответа.
   На письмо в часть - "Как с моим партийным делом?" - ответа не пришло.
   Из Читы, куда он написал брату жены по довоенному номеру его  войсковой
части, тоже не ответили.
   Зато  на  прямой  запрос  о  жене  ответ  пришел   неожиданно   быстро.
Батальонный комиссар с неразборчивой фамилией сообщил, что  об  Артемьевой
М.Т., убывшей для выполнения  служебного  задания,  у  командования  части
сведений не имеется.
   Старик Попков ответил открыткой, что на квартире никого нет и не  было,
никто не приходил и ничего не писал, а сам он болеет и навряд ли встанет.
   Из райкома написали, что о ранении Малинина они знают, но сам он о себе
не писал, и в каком он госпитале, пока неизвестно.
   Круг замкнулся, и  судьба  ни  с  какой  стороны  не  обещала,  что  он
разомкнется.
   В  конце  января  сорок  второго   года,   при   переводе   в   команду
выздоравливающих,  комиссар  госпиталя  проявил   чуткость   и   предложил
похлопотать об увольнительной на десять суток в Москву.
   - Вдруг что-нибудь узнаешь там о жене?
   Но Синцов понимал, что сейчас узнавать о жене нечего. Все,  что  знали,
ему уже сообщили - что ничего не знают. А в чудо случайной встречи  он  не
верил. Тем более что один раз она уже была. Добираться  же  с  пересадками
четверо суток от Кургана до Москвы  и  столько  же  обратно,  чтоб  просто
прожить в Москве два дня, - чего он там не видел?
   Была, правда, в голове мысль, связанная с Москвой: добраться  до  своей
старой редакции. Но где она теперь, в Москве или где-то в поезде,  кто  ее
знает? А если б и нашел ее, то о чем говорить и чего просить? Если  уж  на
передовой, несмотря