ег.
   Он чувствовал себя виноватым.
   - Вы слышите? - Серпилин повернулся к Баранову. -  Ваш  боец  сожалеет,
что не напомнил  вам  о  ваших  документах.  -  В  голосе  его  прозвучала
насмешка. - Интересно, что произошло бы, если б он вам о них  напомнил?  -
Он снова повернулся к шоферу: - Что было дальше?
   - Дальше шли два дня, прячась. Пока вас не встретили...
   - Благодарю вас, товарищ Золотарев, - сказал Серпилин. - Занеси  его  в
списки, Синцов. Догоняйте  колонну  и  становитесь  в  строй.  Довольствие
получите на привале.
   Шофер было двинулся, потом остановился  и  вопросительно  посмотрел  на
своего полковника, но тот по-прежнему стоял, опустив глаза в землю.
   - Идите! - повелительно сказал Серпилин. - Вы свободны.
   Шофер ушел. Наступила тяжелая тишина.
   - Зачем вам понадобилось при мне  спрашивать  его?  Могли  бы  спросить
меня, не компрометируя перед красноармейцем.
   - А  я  спросил  его  потому,  что  больше  доверяю  рассказу  бойца  с
красноармейской книжкой, чем рассказу переодетого  полковника  без  знаков
различия и документов, - сказал Серпилин. - Теперь мне, по  крайней  мере,
ясна картина.  Приехали  в  дивизию  проследить  за  выполнением  приказов
командующего армией. Так или не так?
   - Так, - упрямо глядя в землю, сказал Баранов.
   - А вместо этого удрали при первой опасности! Все бросили и удрали. Так
или не так?
   - Не совсем.
   - Не совсем? А как?
   Но Баранов молчал. Как  ни  сильно  чувствовал  он  себя  оскорбленным,
возражать было нечего.
   - Скомпрометировал я его перед красноармейцем! Ты  слышишь,  Шмаков?  -
повернулся Серпилин к Шмакову. - Смеху подобно! Он струсил,  снял  с  себя
при красноармейце командирскую гимнастерку, бросил  документы,  а  я  его,
оказывается,   скомпрометировал.   Не   я   вас   скомпрометировал   перед
красноармейцем, а вы своим  позорным  поведением  скомпрометировали  перед
красноармейцем командный состав армии. Если мне  не  изменяет  память,  вы
были членом партии. Что, партийный билет тоже сожгли?
   - Все сгорело, - развел руками Баранов.
   - Вы говорите, что случайно забыли в гимнастерке все документы? -  тихо
спросил впервые вступивший в этот разговор Шмаков.
   - Случайно.
   - А по-моему, вы лжете. По-моему, если бы ваш водитель напомнил  вам  о
них, вы бы все равно избавились от них при первом удобном случае.
   - Для чего? - спросил Баранов.
   - Это уж вам виднее.
   - Но я же с оружием шел.
   - Если вы документы сожгли, когда настоящей опасности и близко не было,
то оружие бросили бы перед первым немцем.
   - Он оружие себе оставил потому, что в лесу  волков  боялся,  -  сказал
Серпилин.
   - Я против немцев оставил оружие, против  немцев!  -  нервно  выкрикнул
Баранов.
   - Не верю, - сказал Серпилин. - У  вас,  у  штабного  командира,  целая
дивизия под руками была, так вы из нее удрали! Как же вам одному с немцами
воевать?
   - Федор Федорович, о чем долго говорить? Я не мальчик, все  понимаю,  -
вдруг тихо сказал Баранов.
   Но именно это внезапное смирение, словно человек, только что  считавший
нужным  оправдываться  изо  всех  сил,  вдруг  решил,  что  ему   полезней
заговорить по-другому, вызвало у Серпилина острый прилив недоверия.
   - Что вы понимаете?
   - Свою вину. Я смою ее кровью. Дайте мне роту,  наконец,  взвод,  я  же
все-таки не к немцам шел, а к своим, в это можете поверить?
   - Не знаю, - сказал Серпилин. - По-моему, ни к кому вы не  шли.  Просто
шли в зависимости от обстоятельств, как обернется...
   - Я проклинаю тот час, когда сжег документы... - снова  начал  Баранов,
но Серпилин перебил его:
   - Что сейчас жалеете - верю. Жалеете, что поторопились,  потому  что  к
своим попали, а если бы вышло иначе - не знаю, жалели бы. Как, комиссар, -
обратился он к Шмакову, - дадим этому бывшему полковнику под команду роту?
   - Нет, - сказал Шмаков.
   - Взвод?
   - Нет.
   - По-моему, тоже. После  всего,  что  вышло,  я  скорей  доверю  вашему
водителю командовать вами, чем вам им! -  сказал  Серпилин  и  впервые  на
полтона мягче всего сказанного до этого обратился к Баранову: - Пойдите  и
станьте в строй с этим вашим новеньким  автоматом  и  попробуйте,  как  вы
говорите, смыть свою вину кровью... немцев, - после паузы добавил он. -  А
понадобится  -  и  своей.  Данной  нам  здесь  с  комиссаром  властью   вы
разжалованы в рядовые до тех пор,  пока  не  выйдем  к  своим.  А  там  вы
объясните свои поступки, а мы - свое самоуправство.
   - Все? Больше вам нечего мне сказать? - подняв на Серпилина злые глаза,
спросил Баранов.
   Что-то дрогнуло в лице Серпилина при этих словах; он  даже  на  секунду
закрыл глаза, чтобы спрятать их выражение.
   - Скажите спасибо, что за трусость не расстреляли, -  вместо  Серпилина
отрезал Шмаков.
   - Синцов, - сказал Серпилин, открывая глаза, - занесите в списки  части
бойца Баранова. Пойдите с ним,  -  он  кивнул  в  сторону  Баранова,  -  к
лейтенанту Хорышеву и скажите  ему,  что  боец  Баранов  поступает  в  его
распоряжение.
   - Твоя власть, Федор Федорович, все выполню, но не жди, что я тебе  это
забуду.
   Серпилин заложил за спину руки, хрустнул ими в запястьях и промолчал.
   - Пойдемте со мной, - сказал Баранову  Синцов,  и  они  стали  догонять
ушедшую вперед колонну.
   Шмаков   пристально   посмотрел   на   Серпилина.   Сам   взволнованный
происшедшим, он чувствовал, что  Серпилин  потрясен  еще  больше.  Видимо,
комбриг тяжело переживал позорное поведение старого сослуживца, о котором,
наверно, раньше был совсем другого, высокого мнения.
   - Федор Федорович!
   - Что? - словно  спросонок,  даже  вздрогнув,  отозвался  Серпилин:  он
погрузился в свои мысли и забыл, что Шмаков идет  рядом  с  ним,  плечо  в
плечо.
   - Чего расстроился? Долго вместе служили? Хорошо его знали?
   Серпилин посмотрел на Шмакова рассеянным взглядом и ответил с непохожей
на себя, удивившей комиссара уклончивостью:
   - А мало ли кто кого знал! Давайте лучше до привала шагу прибавим!
   Шмаков, не любивший навязываться, замолчал, и они оба,  прибавив  шагу,
до самого привала шли рядом, не говоря ни  слова,  каждый  занятый  своими
мыслями.
   Шмаков не угадал. Хотя Баранов  действительно  служил  с  Серпилиным  в
академии, Серпилин не только был о нем не высокого  мнения,  а,  наоборот,
был  самого  дурного.  Он  считал  Баранова   не   лишенным   способностей
карьеристом,  интересовавшимся  не  пользой  армии,  а  лишь   собственным
продвижением по службе. Преподавая в академии, Баранов готов  был  сегодня
поддерживать одну доктрину, а  завтра  другую,  называть  белое  черным  и
черное белым. Ловко применяясь  к  тому,  что,  как  ему  казалось,  могло
понравиться  "наверху",  он  не   брезговал   поддерживать   даже   прямые
заблуждения, основанные на незнании фактов, которые сам он прекрасно знал.
   Его  коньком  были  доклады  и  сообщения  об   армиях   предполагаемых
противников; выискивая  действительные  и  мнимые  слабости,  он  угодливо
замалчивал  все  сильные  и  опасные  стороны  будущего  врага.  Серпилин,
несмотря на всю тогдашнюю  сложность  разговоров  на  такие  темы,  дважды
обругал за это Баранова с глазу на глаз, а в третий раз публично.
   Ему  потом  пришлось  вспомнить  об  этом  при  совершенно  неожиданных
обстоятельствах; и один бог знает, какого  труда  стоило  ему  сейчас,  во
время  разговора  с  Барановым,  не  выразить  всего   того,   что   вдруг
всколыхнулось в его душе.
   Он не знал, прав он или не прав, думая о Баранове  то,  что  он  о  нем
думал, но зато он твердо  знал,  что  сейчас  не  время  и  не  место  для
воспоминаний, хороших или плохих - безразлично!
   Самым трудным в  их  разговоре  было  мгновение,  когда  Баранов  вдруг
вопросительно и зло глянул ему прямо в глаза. Но, кажется, он  выдержал  и
этот взгляд, и Баранов ушел успокоенный,  по  крайней  мере  судя  по  его
прощальной наглой фразе.
   Что ж, пусть так! Он, Серпилин, не желает  и  не  может  иметь  никаких
личных счетов с находящимся у него в подчинении бойцом Барановым. Если тот
будет храбро драться, Серпилин поблагодарит его  перед  строем;  если  тот
честно сложит голову,  Серпилин  доложит  об  этом;  если  тот  струсит  и
побежит, Серпилин  прикажет  расстрелять  его,  так  же  как  приказал  бы
расстрелять всякого другого. Все правильно. Но как тяжело на душе!
   Привал сделали около людского жилья,  впервые  за  день  попавшегося  в
лесу. На краю распаханной под огород пустоши стояла старая  изба  лесника.
Тут же, неподалеку, был и колодец, обрадовавший истомленных жарой людей.
   Синцов, отведя Баранова к Хорышеву, зашел в избу. Она состояла из  двух
комнат; дверь во вторую была закрыта; оттуда  слышался  протяжный,  ноющий
женский плач. Первая комната была оклеена по бревнам старыми  газетами.  В
правом углу висела божница с бедными, без риз, иконами. На  широкой  лавке
рядом с двумя командирами, зашедшими в избу раньше Синцова,  неподвижно  и
безмолвно сидел строгий восьмидесятилетний старик, одетый во все чистое  -
белую рубаху  и  белые  порты.  Все  лицо  его  было  изрезано  морщинами,
глубокими, как трещины, а на худой шее на истертой  медной  цепочке  висел
нательный крест.
   Маленькая  юркая  бабка,  наверное,  ровесница  старика  по  годам,  но
казавшаяся гораздо моложе его  из-за  своих  быстрых  движений,  встретила
Синцова поклоном, сняла с  завешенной  рушником  стенной  полки  еще  один
граненый стакан и поставила его перед Синцовым на стол, где уже стояли два
стакана и бадейка. До прихода Синцова бабка  угощала  молоком  зашедших  в
избу командиров.
   Синцов спросил у  нее,  нельзя  ли  чего-нибудь  собрать  покушать  для
командира и комиссара дивизии, добавив, что хлеб у них есть свой.
   - Чем же угостить теперь, молочком только. - Бабка  сокрушенно  развела
руками. - Разве что печь разжечь, картошки сварить, коли время есть.
   Синцов не знал, хватит ли времени, но сварить картошки на всякий случай
попросил.
   - Старая картошка осталась еще, прошлогодняя... - сказала бабка и стала
хлопотать у печки.
   Синцов выпил стакан молока; ему хотелось выпить  еще,  но,  заглянув  в
бадейку,  в  которой  осталось  меньше  половины,  он   постеснялся.   Оба
командира,  которым  тоже,  наверное,  хотелось  выпить  еще  по  стакану,
простились и вышли. Синцов остался с бабкой  и  стариком.  Посуетившись  у
печки и подложив под дрова лучину, бабка пошла в соседнюю комнату и  через
минуту вернулась со спичками. Оба раза, когда она  открывала  и  закрывала
дверь, громкий ноющий плач всплесками вырывался оттуда.
   - Что это у вас, кто плачет? - спросил Синцов.
   - Дунька голосит, внучка моя. У ней парня убило. Он сухорукой,  его  на
войну не взяли. Погнали из Нелидова колхозное стадо, он со  стадом  пошел,
и, как шоссе переходили, по ним бомбы сбросили и убили. Второй день  воет,
- вздохнула бабка.
   Она разожгла лучину, поставила на огонь чугунок с уже заранее, наверное
для себя, помытой картошкой, потом села рядом со своим стариком  на  лавке
и, облокотясь на стол, пригорюнилась.
   - Все у нас на войне. Сыны на войне, внуки на войне. А скоро  ли  немец
сюда придет, а?
   - Не знаю.
   - А то приходили из Нелидова, говорили, что немец уже в Чаусах был.
   - Не знаю. - Синцов и в самом деле не знал, что ответить.
   - Должно, скоро, - сказала бабка. - Стада уже пять ден, как гонют,  зря
бы не стали. И мы вот, -  показала  она  сухонькой  рукой  на  бадейку,  -
последнее молочко пьем. Тоже корову отдали. Пусть гонют, даст бог, когда и
обратно пригонют. Соседка говорила, в Нелидове народу мало  осталось,  все
уходют...
   Она говорила все это, а старик сидел и молчал; за все время, что Синцов
был в избе, он так и не сказал ни одного  слова.  Он  был  очень  стар  и,
казалось, хотел умереть теперь же, не  дожидаясь,  когда  вслед  за  этими
людьми в красноармейской форме в его избу зайдут  немцы.  И  такая  грусть
охватывала при взгляде на него, такая тоска  слышалась  в  ноющем  женском
рыдании за стеной, что Синцов не выдержал  и  вышел,  сказав,  что  сейчас
вернется.
   Едва спустившись с крыльца, он увидел подходившего к избе Серпилина.
   - Товарищ комбриг... - начал он.
   Но, опередив его, к Серпилину подбежала давешняя маленькая  врачиха  и,
волнуясь, сказала, что полковник Зайчиков просил сейчас же подойти к нему.
   - Потом зайду, если успею, - махнул рукой Серпилин в ответ  на  просьбу
Синцова зайти отдохнуть в избе и  свинцовыми  шагами  пошел  за  маленькой
врачихой.
   Зайчиков лежал на носилках в тени, под густыми  кустами  орешника.  Его
только что напоили водой;  наверное,  он  глотал  ее  с  трудом:  воротник
гимнастерки и плечи были у него мокрые.
   -  Я  здесь,  Николай  Петрович.  -  Серпилин  сел  на  землю  рядом  с
Зайчиковым.
   Зайчиков открыл глаза так медленно, словно даже это движение  требовало
от него неимоверного усилия.
   - Слушай, Федя, - шепотом сказал он, впервые так обращаясь к Серпилину,
- застрели меня. Нет сил мучиться, окажи услугу.
   - Не могу, - дрогнувшим голосом сказал Серпилин.
   - Если бы я только сам мучился, а  то  всех  обременяю.  -  Зайчиков  с
трудом выдыхал каждое слово.
   - Не могу, - повторил Серпилин.
   - Дай пистолет, сам застрелюсь.
   Серпилин молчал.
   - Ответственности боишься?
   - Нельзя тебе стреляться, - собрался наконец с  духом  Серпилин,  -  не
имеешь права. На людей подействует. Если б мы с тобой вдвоем шли...
   Он не договорил фразы, но умирающий Зайчиков  не  только  понял,  но  и
поверил, что, будь  они  вдвоем,  Серпилин  не  отказал  бы  ему  в  праве
застрелиться.
   - Ах, как я мучаюсь, - он закрыл глаза, - как мучаюсь,  Серпилин,  если
бы ты знал, сил моих нет! Усыпи меня, прикажи врачу, чтобы усыпила,  я  ее
просил - не дает, говорит, нету. Ты проверь, может, врет?
   Теперь он снова лежал неподвижно, закрыв глаза и  сжав  губы.  Серпилин
встал и, отойдя в сторону, подозвал к себе врачиху.
   - Безнадежно? - спросил он тихо.
   Она только всплеснула своими маленькими ручками.
   - Что вы спрашиваете? Я  уже  три  раза  думала,  что  совсем  умирает.
Несколько часов осталось жить, самое долгое.
   - Есть у вас что-нибудь усыпить его?  -  тихо,  но  решительно  спросил
Серпилин.
   Врачиха испуганно посмотрела на него большими детскими глазами.
   - Это нельзя!
   - Я знаю, что нельзя, ответственность моя. Есть или нет?
   - Нет, - сказала врачиха, и ему показалось, что она не солгала.
   - Нет сил смотреть, как человек мучается.
   - А у меня, думаете, есть  силы?  -  ответила  она  и,  неожиданно  для
Серпилина, заплакала, размазывая слезы по лицу.
   Серпилин  отвернулся  от  нее,  подошел  к  Зайчикову  и   сел   рядом,
вглядываясь в его лицо.
   Лицо это перед смертью осунулось и от худобы помолодело. Серпилин вдруг
вспомнил, что Зайчиков на целых шесть лет моложе его и к концу гражданской
был еще молодым комвзвода, когда он, Серпилин, уже командовал полком. И от
этого далекого воспоминания горечь старшего, у которого умирает  на  руках
младший, охватила душу одного, уже немолодого, человека над телом другого.
   "Ах, Зайчиков, Зайчиков, - подумал Серпилин, - не хватал звезд с  неба,
когда был у меня на стажировке, служил по-разному - и лучше и хуже других,
потом воевал на финской, наверное храбро: два ордена даром не дадут, да  и
под Могилевом не струсил, не растерялся, командовал, пока стоял на  ногах,
а теперь вот лежишь и умираешь здесь, в лесу, и не  знаешь  и  никогда  не
узнаешь, когда и где кончится эта война... на которой ты с  самого  начала
хлебнул такого горя..."
   - Хоть бы номер дивизии сохранить, - открыв глаза  и  заметив  сидящего
рядом Серпилина, шепотом сказал Зайчиков.
   Нет, он не был в забытьи, он лежал и думал почти о том же, о чем  думал
Серпилин.
   - А почему бы его не сохранить? - уверенно сказал Серпилин.  -  Вынесем
знамя, выйдем с оружием, доложим, как воевали. Почему же не сохранить?  Мы
его не запятнали и не запятнаем, даю тебе коммунистическое слово...
   - Все б ничего, - закрыл глаза Зайчиков, - только больно очень. Иди,  у
тебя дела! - совсем уже тихо, через силу, проговорил он и снова закусил от
боли губу...
   В восемь часов вечера отряд Серпилина  подошел  к  юго-восточной  части
леса. Дальше, судя по карте, шло еще два километра мелколесья,  а  за  ним
пролегала шоссейная дорога, которую никак нельзя было миновать. За дорогой
была деревня, полоса пахотных земель, и лишь потом вновь начинались  леса.
Не доходя до мелколесья, Серпилин расположил людей на отдых, в предвидении
боя и ночного перехода сразу вслед за боем. Людям надо было подкрепиться и
поспать. Многие уже давно еле волочили ноги,  но  шли  из  последних  сил,
зная, что если они до вечера не выйдут к шоссе и ночью не  пересекут  его,
то все их прежние усилия бессмысленны - им придется ждать следующей ночи.
   Обойдя  расположение  отряда,  проверив  дозоры  и  отправив  к   шоссе
разведку, Серпилин в ожидании ее возвращения решил отдохнуть.  Но  это  не
сразу удалось ему. Едва он облюбовал себе место  на  травке  под  тенистым
деревом, как Шмаков подсел к нему и, вытащив из кармана галифе, сунул  ему
в руку  пожухлую,  наверное  уже  несколько  дней  провалявшуюся  в  лесу,
немецкую листовку.
   - На, полюбопытствуй. Бойцы нашли, принесли. Должно быть,  с  самолетов
сбрасывают.
   Серпилин протер слипавшиеся от бессонницы глаза и добросовестно  прочел
листовку, всю, от начала до конца. В ней сообщалось, что сталинские  армии
разгромлены, что в плен взято  шесть  миллионов  человек,  что  германские
войска взяли Смоленск  и  подходят  к  Москве.  За  этим  следовал  вывод:
дальнейшее сопротивление бесполезно, а за выводом два обещания: "сохранить
жизнь для каждого, кто  добровольно  сдастся  в  плен,  в  том  числе  для
командного и политического состава" и "кормить пленных три раза в  день  и
содержать их в условиях, общепринятых в цивилизованном мире". На  обратной
стороне листовки была оттиснута размашистая схема; из названий городов  на
ней были только Минск, Смоленск и Москва, но по общим  масштабам  северная
стрела наступавших германских армий заезжала далеко за  Вологду,  а  южная
попадала концом куда-то между Пензой и Тамбовом. Средняя стрела,  впрочем,
чуть-чуть не доставала до Москвы - занять Москву составители листовки  все
же пока не решились.
   - Да-а, - насмешливо протянул  Серпилин  и,  согнув  листовку  пополам,
вернул Шмакову. - Даже тебе, комиссар, оказывается,  жизнь  обещают.  Как,
может, сдадимся, а?
   - Деникинцы и те поумней такие бумажонки стряпали. - Шмаков  повернулся
к Синцову и спросил, остались ли у него спички.
   Синцов вытащил из кармана спички  и  хотел  сжечь  протянутую  Шмаковым
листовку не читая, но Шмаков остановил его:
   - А ты прочти, она не заразная!
   Синцов  прочел  листовку  с  каким-то   даже   самого   его   удивившим
бесчувствием. Он, Синцов, позавчера и вчера сначала из винтовки,  а  потом
из немецкого автомата своими руками убил  двух  фашистов,  может  быть,  и
больше, но двух убил - это точно; он хотел и  дальше  убивать  их,  и  эта
листовка не относилась к нему...
   "Сохранить жизнь для каждого... Для каждого! Так по-русски не пишут", -
подумал  он  и,  почиркав  спичкой   по   непросохшему   коробку,   поджег
закрутившийся спиралью угол листовки.
   Тем  временем  Серпилин  по-солдатски,  не   тратя   лишнего   времени,
устраивался отдохнуть под облюбованным им деревом.  К  удивлению  Синцова,
среди немногих самых необходимых вещей в полевой сумке Серпилина оказалась
вчетверо сложенная резиновая подушечка. Смешно пузыря худые щеки, Серпилин
надул ее и с наслаждением подложил под голову.
   - Всюду вожу с собой, подарок жены! - улыбнулся он смотревшему  на  эти
приготовления Синцову, не добавив,  что  подушечка  была  для  него  особо
памятной:  присланная   несколько   лет   назад