ешь своих  родителев  -  иди  ко  мне  в
дочки. Будем вместе жить.
   - Как же, спрашивается, ей с  вами  вместе  жить?  -  сказал  Артемьев,
надевая ушанку и сам не зная, чему больше удивляться:  то  ли  бессердечию
тети Поли, явно не желавшей, чтобы Таня нашла своих родителей, то ли  силе
материнской любви, вдруг вспыхнувшей в душе одинокой старухи. - Она же все
равно не будет с вами жить, на фронт уйдет.
   - Вот и именно, что уйдет, - сказала тетя Поля. - А зачем  ей  уходить?
Она свое отвоевала, у ней рана  тяжелая,  пусть  остается  у  нас  же  при
больнице. Возьмут ее, очень даже прекрасно. Я сама к главврачу пойду! - И,
видя, что Артемьев берется за ручку двери, горячо зашептала:  -  Ты  скажи
ей, Паша, скажи. Скажи, чтобы, если  родителев  не  найдет,  в  Москве  бы
осталась. Скажешь?
   И Артемьев понял: эта лихорадочная просьба и была  тем  самым  главным,
ради чего старуха вышла его провожать.
   - Скажу. Только навряд ли послушает...


   Он вышел из дома и едва сделал несколько  шагов,  как  увидел  знакомую
женскую фигуру - навстречу ему шла Надя, в беличьей шубе,  которая  у  нее
была еще лет шесть назад, и в пуховом платке. Она шла опустив голову,  но,
когда они почти столкнулись и она подняла лицо, он понял, что  она  видела
его еще издалека.
   - Павлик! - сказала она нараспев и, стряхнув  прямо  на  снег  варежку,
протянула ему руку. - Куда и откуда? Уж не из нашего ли бывшего дома?
   - Из вашего, бывшего.
   - Ты что, все еще сердишься на меня? - спросила она, продолжая  держать
его руку и глядя на него своими  красивыми  серыми,  немножко  близорукими
глазами с такой укоризной, словно ему и правда  не  за  что  было  на  нее
сердиться.
   "А может, и в самом деле не за что?" - подумал он не столько о прошлом,
сколько о настоящем: о том, что идет  война  и  Козырев,  к  которому  она
когда-то ушла от него, уже давным-давно погиб;  и  Маша,  которая  так  не
любила ее, тоже погибла; и его матери, которая так боялась, что он женится
на ней, тоже, наверное, нет на свете... И вообще столького нет,  что  было
тогда, и столько с тех пор случилось такого, о чем никто и не думал...
   Молча высвободив руку из Надиной теплой  руки,  он  нагнулся  и  поднял
варежку.
   - Спасибо, - сказала она, держа варежку в  левой  руке  и  все  еще  не
надевая ее. - Значит, не сердишься?
   - А какая тебе разница?
   Надя вздохнула и надела варежку.
   - Куда ты идешь?
   - К себе на службу.
   - Где это?
   - На улице Кирова.
   - Я провожу тебя. Можно? - И, не дожидаясь ответа, взяла его под  левую
руку. - Так, кажется, с вами можно ходить: справа нельзя,  потому  что  вы
козыряете, а слева - можно, да?
   Они несколько шагов прошли молча.
   - Что-то я тебя даже боюсь немного, - сказала она. - Скажи  что-нибудь,
пожалуйста.
   Он остановился, отпустил ее руку и, повернувшись, поглядел ей в лицо.
   - Ну как? - спросила она,  не  двигаясь.  -  Ничего,  ты  не  торопись,
смотри, смотри...
   - Ты все такая же красивая, - сказал он наконец.
   - Это во-первых, а во-вторых?
   - А во-вторых, ничего, - сказал он и взял ее под руку. - Пошли.
   Она действительно оставалась все такой же красивой, и к ней  даже  шло,
что она похудела. Раньше в ее самоуверенной красоте с фарфоровым  румянцем
и серыми, немигающими, чуть-чуть навыкате глазами было даже что-то наглое:
мол, нате вам!.. А сейчас глаза ушли внутрь, и вокруг них легли маленькие,
человеческие морщинки. Сейчас это было  спокойное  лицо  женщины,  которое
говорило: "Да, да, мне тридцать,  и  я  этого  не  скрываю.  А  если  тебе
кажется, что больше, пусть так. Но я еще очень красивая, верно?"
   "Да, война все-таки для всех  война!  -  примирение  подумал  Артемьев,
глядя в лицо Нади. - И кто знает, может, она и в самом деле  любила  этого
своего Козырева".
   - Зачем ты заходил туда? - спросила Надя, после того как они  прошли  в
молчании еще несколько шагов.
   - Там у вашей тети Поли живет одна женщина, врач, - сказал Артемьев.
   - Она мне говорила, что у нее кто-то живет, - сказала Надя. -  Вот  оно
что!.. - В голосе ее прозвучала прежняя, хорошо знакомая интонация.
   - Между прочим, как  раз  нет,  -  сказал  Артемьев  и,  поколебавшись,
говорить ли, добавил: - Она  была  в  тылу  у  немцев  вместе  с  сестрой,
рассказала мне, как погибла Маша.
   - Погибла! - Надя даже остановилась. - Неужели погибла?!
   Он не ответил.
   Она  локтем  крепко  прижала  к  себе  его  руку,  выражая   молчаливое
сочувствие.
   - И ты только теперь узнал?
   - Подробности - только теперь...
   - А я так и не узнала никаких подробностей, - сказала она. -  В  первый
день, когда сообщили, думала полететь туда, к нему, а потом  все  поехало,
покатилось... - Она печально повела в воздухе рукой,  показывая,  как  все
поехало и покатилось. - И даже оказалось, что никто не знает, где  могила.
И это с таким человеком, как он! Перед войной были с  ним  вместе  на  дне
рождения у Иосифа Виссарионовича, совсем близко сидели, а потом оказалось:
никому нет никакого дела, как будто его и не было на свете!
   В голосе ее послышалась горечь, но в  самой  этой  горечи  было  что-то
суетное, не вызывавшее сочувствия.
   - Эх, - сказал Артемьев, - что вспоминать, когда и как до войны  сидели
- ближе, дальше... Слава богу, что Москву не отдали, и то хлеб!
   - Ты не веришь, что я его любила? - вдруг спросила она.
   - Какое это имеет значение?
   - А все-таки, - настаивала она.
   - Тогда не верил.
   - Да, тогда я его не любила, - сказала она. - А потом... -  Она  слегка
склонила набок  голову,  словно  приглядываясь  к  прошлому,  помолчала  и
сказала: - Любила или не любила,  все  равно  страшно!  Несколько  месяцев
ходила как сумасшедшая, до самой эвакуации...
   - А ты разве уезжала? - спросил Артемьев.
   - Нет, просто,  когда  началось  все  это  в  Москве,  меня  словно  из
оцепенения вывело. Но я никуда не поехала.
   - Не боялась, что немцы придут?
   - Нет, почему-то не верила в это. Может,  оттого,  что  прожила  с  ним
перед тем два  года,  а  он  был  бесстрашный...  Не  знаю.  -  Она  снова
помолчала. - Думаешь, мне так просто сейчас  одной  жить?  Все  сама,  все
сама! И всем родным что-нибудь нужно: чтобы я куда-то ходила  и  говорила,
чья вдова, и делала для них то одно, то  другое,  то  третье...  Он  давно
умер, а им все еще кажется, что я им что-то недодала, обманула их, что ли,
тем, что он слишком рано умер!.. Твоя мама где сейчас?  -  вдруг  спросила
она.
   Артемьев сказал, что мать пропала без вести в Гродно.
   - Да, бедная, - сказала она и,  привычно  перейдя  в  мыслях  на  себя,
добавила: - Она не любила  меня.  Что  ж,  может,  и  права.  А  моя  мама
жива-здорова. Последнее время все из Фрунзе письма писала,  расспрашивала,
как ее драгоценное барахло, не пустилась ли в разгул тетя Поля? А  сегодня
телеграмму прислала, что уже отбыла с моим  новым  папочкой  из  Фрунзе  в
Москву. Сейчас пойду осчастливлю тетю Полю...
   - Значит, все же не удержалась, устроила им вызов? - спросил  Артемьев,
вспомнив слова тети Поли.
   - Я?! - воскликнула Надя. - Что я, с ума сошла? Ты же прекрасно знаешь,
что моя мать - исчадие ада! Сама добилась. Я и пальцем о палец не ударила.
Но теперь, раз уж на  меня  все  равно  валится  это  счастье,  ничего  не
поделаешь, придется засучить рукава и вымыть полы.
   - Не разучилась?
   - Одно время разучилась, а потом опять научилась. Могу и к тебе  прийти
помыть, - усмехнулась она. - Я хорошо полы мою... Ты как, еще не женился?
   - Пока нет.
   - И белье могу постирать. Я и  стираю  хорошо.  Зарос  небось?  Все  вы
одинаковые... Что смотришь? Я ведь и просто так могу, по-товарищески, я  и
на это способна. Я на все способна, - усмехнулась она, уже не над ним,  а,
кажется, над собой.
   - Не выйдет у нас с тобой по-товарищески, - сказал Артемьев,  продолжая
в упор смотреть на нее внимательным, откровенным взглядом.
   - Думаешь, не выйдет?
   - Не выйдет.
   - Это хорошо.
   - Не знаю уж, хорошо или плохо, - сказал он, примериваясь к чему-то еще
не решенному в глубине самого себя.
   И вдруг, вспомнив о той, маленькой женщине,  оставшейся  у  тети  Поли,
спросил:
   - Когда Анна Георгиевна приезжает?
   - Телеграмма с дороги. Дня через три, наверно, - сказала Надя. - А что?
   - Там у тети Поли эта женщина-врач, -  сказал  Артемьев.  -  Если  Анна
Георгиевна приедет, а она еще не уедет...
   - Все понятно, -  сказала  Надя.  -  Если  понадобится  -  укрощу  свою
мамочку. Это тебя беспокоит?
   - Да.
   - И вообще могу эту женщину к себе взять. Даже если соврал, что у  тебя
с ней ничего нет.
   Артемьев пожал плечами. Ему не хотелось вдаваться в объяснения. Они уже
почти дошли до угла переулка, ему надо было сворачивать.
   - Дошли, - сказал он и остановился.
   - Запиши мой телефон.
   Он записал и протянул руку прощаться.
   - Подожди, - сказала она. - Ты почему хромаешь?
   - Ранен был, - сухо ответил он,  не  оставляя  намерения  проститься  и
уйти.
   - Нет, подожди, - просяще и в то же время повелительно сказала  она.  -
Неужели  я  такая  скверная  баба,  что  со  мной   нельзя   разговаривать
по-человечески?
   В  тоне,  которым  она  это   сказала,   ему   послышалось   искреннее,
ненаигранное огорчение.
   - Что ты хотела спросить?
   - Многое. Как ты жил, как живешь, что  с  тобой  было,  что  есть,  что
будет?.. Все хотела спросить.
   - Что будет, не знаю, - сказал он. - Наверное, скоро уеду на  фронт.  А
что было... С июня до ноября служил  на  Дальнем  Востоке  и  ждал,  когда
отправят на фронт. С декабря до июля командовал полком. С июля до сентября
лежал в госпитале. С сентября здесь, в Москве.
   Она ожидала продолжения, но продолжения не было.
   - А как сейчас живешь?
   - На казарменном положении.
   - Один?
   - Нет... еще два майора, капитан и подполковник.
   Она рассмеялась.
   - Спасибо за разъяснение. Ну, а теперь все-таки ответь на то, о  чем  я
спросила.
   - Если на то, о чем спросила, - в данное время один.
   - А раньше?
   - Раньше была одна женщина, уехала на фронт.
   - А почему не удержал?
   - Не имел права.
   - Скажи лучше, не любил. Наверно, потому и уехала, что не любил?
   Он посмотрел на нее отчужденно, почти враждебно и  ничего  не  ответил.
"Любил, не любил! Получила предписание ехать - и поехала, не  потому,  что
любил или не любил, а потому, что война. А тебе этого все равно не понять,
потому что ты не стоишь и не будешь стоить и одного мизинца  той  женщины,
хотя я ее и правда не любил, а  тебя  когда-то  любил  и  сейчас  не  могу
спокойно смотреть на тебя".
   Кажется, она хотела спросить что-то еще, но  удержалась,  не  захотела,
чтобы он снова первым начал прощаться.
   - Что ж, прощай... или до свидания... А в общем, как знаешь. - И подала
руку, не вынув из варежки.
   Потом, когда он прошел уже несколько шагов, окликнула:
   - Павлик!
   Он обернулся.
   - Нет, ничего. Просто хотела еще раз взглянуть на тебя. Иди, иди...
   Он пошел и, уже сворачивая за угол, все еще чувствовал, что она стоит и
смотрит ему вслед.
   В приемной, куда он на всякий случай зашел, прежде  чем  пойти  поспать
оставшиеся полтора часа, Косых встретил его радостным восклицанием:
   - Наконец-то!
   - А что такое? Переменилось что-нибудь?
   - Только что приехал. Велел, как явишься, сразу к нему.
   Артемьев понял, что спать уже не придется, вздохнул, отпер сейф,  вынул
оттуда приготовленную для доклада папку и открыл дверь в кабинет.
   - Разрешите войти?
   - Входи, - не поднимая глаз, сказал Иван Алексеевич. Он сидел и  что-то
быстро записывал  карандашом.  Потом,  оторвавшись,  взял  лист,  перечел,
бросил на стол, задумчиво почесал карандашом за ухом  и  поднял  глаза  на
Артемьева. - Не ложился?
   - Нет.
   - Ничего не поделаешь... Меня тоже без времени подняли. -  Он  протянул
Артемьеву только что исписанный лист бумаги.  -  Пойди  во  второй  отдел,
пусть  по  этому  списку,  по  каждому  разделу,  какие  у  меня  указаны,
подготовят имеющиеся у них данные. - И, взглянув на  часы,  добавил:  -  К
шестнадцати часам. Когда вернешься, сразу зайди, будут поручения. Ложиться
нынче не придется!
   Он поднялся из-за стола, потянувшись, добавил:
   - Приказано готовиться к выезду на Донской фронт. До моего отъезда трое
суток покрутишься как белка в колесе. Потом  разом  отоспишься.  Ну,  чего
стоишь?
   - Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?
   - Что такое?
   Артемьев знал, что Иван Алексеевич любит выезды на фронт и даже считает
их для себя чем-то вроде отдыха,  но  сейчас  лицо  у  него  было  хмурое,
недовольное, а впрочем, может быть, просто не выспался...
   - Товарищ генерал-лейтенант, прошусь на  фронт...  -  вытянув  руки  по
швам, сказал Артемьев.
   - Не возьму, - сказал Иван Алексеевич. - Косых со мною поедет, а ты тут
останешься: все же больше толку будет, чем от него.
   Сказал и недовольно уставился на Артемьева: "Ну чего стоишь? Все  равно
решения не переменю".
   - Я не в поездку прошусь, товарищ генерал-лейтенант, я вообще прошусь.
   - Вообще... - Иван Алексеевич посмотрел на Артемьева так хмуро, будто в
слове "вообще" услышал что-то обидное для себя.
   - Вы обещали, товарищ генерал-лейтенант, сразу, как здоровье позволит.
   -  А  тебе  что,  здоровье  позволило?  -  все  так  же  хмуро,   почти
подозрительно поглядел на него Иван Алексеевич. - Вчера еще не  позволяло,
а сегодня позволило? В чем дело, говори без каруселей.
   - Подробности о смерти сестры сегодня узнал.
   - Что за подробности?
   - Как расстреляли ее...
   Иван Алексеевич продолжал смотреть на него, ожидая, все ли сказано.  Но
Артемьев молча стоял навытяжку.
   - Значит, мстить будешь фрицам? - все так  же  недовольно  сказал  Иван
Алексеевич. - В наших масштабах, - он сделал широкий жест, обозначавший не
только этот кабинет, но, очевидно,  весь  Генеральный  штаб,  -  отомстить
невозможно - необходимо лично, не долечившись, на одной  ноге,  но  лично!
Только так...
   Кажется, он собирался сказать еще что-то такое же ироническое, умное  и
правильное, но удержался и не сказал.
   - Чего молчишь, не возражаешь?
   - Жду вашего решения, товарищ генерал-лейтенант.
   Артемьев уже видел, что влез со своей просьбой  не  к  месту  и  не  ко
времени, и хотя не понимал почему, но чувствовал, что его  просьба  чем-то
лично задевает Ивана Алексеевича. Однако отступить он все равно не  мог  и
не хотел.
   "Бежишь", - думал  Иван  Алексеевич,  глядя  на  него.  На  минуту  эта
несправедливая   мысль,   обостренная   одиночеством   и    невозможностью
высказаться, овладела душой Ивана Алексеевича, но он превозмог ее  и,  уже
начиная остывать от этой вспышки недоверия к людям, сухо сказал:
   - Хорошо, поедете со мной на фронт и там останетесь.  Только  имейте  в
виду, времени на ваши личные сборы не будет! И с бабами своими  только  по
телефону прощаться будешь. - Это добавил, уже подобрев и усмехнувшись...
   - Мне не с кем прощаться, товарищ генерал-лейтенант.
   - Ладно, решено.
   - Разрешите идти?
   - Подожди... - Иван Алексеевич устало опустился  на  стоявший  у  стены
потертый кожаный диван. - Садись и расскажи про сестру...



11

   День начался как в сказке: с самого утра за Таней приехал  командир  их
партизанской бригады Каширин. Она думала, что  он  уже  улетел  обратно  в
бригаду, а он вдруг приехал к ней в новенькой  полковничьей  форме  и  без
бороды. Неделю назад, когда он был у нее в госпитале, и потом,  когда  она
сама заезжала к нему прощаться в гостиницу "Москва", он был еще с бородой.
А теперь приехал без бороды и оказался  таким  молодым,  что  она  его  не
узнала.  Радостно  посмеявшись  над  этим,  он  сказал,  чтоб  она  скорей
собиралась: вчера вышел указ, а сегодня всей группе партизан,  слетевшихся
с разных фронтов в Москву, будут вручать ордена, наверное, сам Калинин,  и
ей тоже будут вручать, потому что ее тоже наградили.
   Пока она впопыхах переодевалась на кухне, Каширин ходил по  передней  и
радостно и громко, чтобы она слышала через дверь, рассказывал, как им  все
задерживали переброску через линию фронта, потому что их  захотел  принять
товарищ Сталин, потом сказали, что это  отпало,  а  потом  товарищ  Сталин
все-таки выбрал время и принял их прошлой ночью и, ни на что не отрываясь,
расспрашивал до утра, а к вечеру был указ, а сегодня уже вручают ордена, и
ночью некоторые полетят обратно.
   - Наверное, и я полечу. - Каширин сказал это так же радостно, как и все
остальное. - Правда, говорят, с посадкой вряд ли выйдет. Нашу Чертухинскую
площадку немцы заняли. Ну ничего, спрыгну в районе  лесной  базы,  летчики
обещают прицелиться - плюс-минус пятьсот метров.  Семнадцатый  мой  прыжок
будет, считая довоенные.
   Судя по его голосу, и то, что Чертухинская площадка занята  немцами,  и
то, что придется прыгать с парашютом,  нисколько  его  не  смущало.  После
встречи со Сталиным он готов был лететь хоть к черту в зубы.
   - Готова, - сказала Таня, выходя к нему.
   Он ревниво осмотрел ее с головы до ног.
   - Ничего, порядок. Только гимнастерочка великовата. Так мы и не  пошили
тебе подходящей гимнастерки...


   - Пешком пойдем, - сказал Каширин, когда они вышли на улицу. -  Времени
впереди еще много.
   - А вы заранее знали, что пойдете к товарищу Сталину? -  спросила  Таня
по дороге.
   - Был дан еще неделю назад такой намек.
   - А почему мне не сказали?
   - А потому, дочка, что ты еще не доросла такие вещи знать, - рассмеялся
Каширин, блеснув во весь рот белыми веселыми зубами.
   Когда он там, в тылу у немцев, командуя  бригадой  и  утопая  по  самые
глаза в черной густой бороде, называл ее "дочкой", а других "сынками",  ей
это совсем не казалось странным. Но сейчас сбривший свою знаменитую бороду
Каширин был  просто-напросто  совсем  молодой  человек,  старше  ее  самое
большее года на три. И то, что он по-прежнему называл  ее  "дочкой",  было
так странно, что она посмотрела на него и рассмеялась.
   - Чего смеешься?
   - И как это вы только свою бороду решились сбрить?
   - Сам не знаю. Проснулся с петухами, спать от радости не мог. До Кремля
еще четыре часа, за тобой заходить  рано.  Маялся,  маялся,  по  гостинице
ходил, зашел в парикмахерскую, а там  как  раз  кресло  свободное.  Сел  и
сбрил. Плохо?
   - Нет, хорошо, но только теперь дочкой меня больше не зовите.
   - Ладно, буду звать сестренкой.
   Он посмотрел на нее и улыбнулся.
   - Нет, не смогу, привык: дочка и  дочка!  Терпи,  пока  не  улечу.  Или
полетишь со мной? Можем еще переиграть.
   - Нет, Иван Иванович, я после отпуска на фронт, в медсанбат попрошусь.
   - Не хочешь, значит, оставаться партизанкой? - сказал Каширин, и на его
веселом лице промелькнула мгновенная тень. - Черт его знает,  и  у  самого
такое чувство бывает, что довольно судьбу на одном месте испытывать.  Тоже
иногда в армию хочется, чтобы и спрос с тебя и ответ -  все  по  армейской
норме: приказали - выполнил, выполнил - доложил; слева - сосед,  справа  -
сосед, впереди - противник, сзади - начальство... Полк бы наверняка  дали,
я в перед войной полком командовал. А другой раз подумаешь: нет, не  нашел
бы там счастья, затосковал по партизанскому краю, слишком привык сидеть  у
фрицев самостоятельным гвоздем в сапоге.
   - Иван Иванович, - попросила Таня, - расскажите  мне,  как  вы  были  у
товарища  Сталина.  Чего  нельзя  -  не  рассказывайте,  а  что  можно   -
расскажите, только от начала до конца.
   Каширин сказал "ладно" и всю дорогу до Кремля рассказывал ей от  начала
до конца: и какой  кабинет  у  Сталина,  с  двумя  большими  портретами  -
Суворова и Кутузова, и как они вошли туда, и как Сталин с  каждым  из  них
поздоровался за руку, и как, пока они отвечали на его вопросы,  он  только
изредка присаживался, а все остальное время ходил вдоль стола, вглядываясь
в лицо то одному, то другому, и как, к