плого  голоса  и
повторила, что уже просила об этом генерала  Серпилина,  а  теперь  просит
его.
   Начсанарм совсем занавесил бровями глаза и долго молчал.
   "О чем он  думает,  этот  бровастый?"  -  подумала  Таня.  А  бровастый
незаметно для нее глядел на нее  сквозь  свои  брови  и  решал  задачу  со
многими неизвестными. То, что эта маленькая женщина хотела  идти  работать
на полковой медпункт, ему нравилось. И вакансии у него были. А то, что она
попала к нему не обычным путем,  и  прилетела  откуда-то  из  Ташкента  по
личному вызову начальника штаба  армии,  и  то,  что  Серпилин  специально
звонил, чтобы ее не посылали на передовую, ему не нравилось.
   Из полтысячи врачей, бывших у него под началом, меньше четверти было  в
полках, четверть - в медсанбатах, а все остальные -  в  госпиталях.  И  не
будь звонка Серпилина, он все равно, скорей всего, направил бы  ее  не  на
медпункт, а в госпиталь: там тоже не хватало  людей.  Но  начальник  штаба
армии специально звонил ему, чтобы не отправлять ее  на  передовую,  и  из
этого выходило, что сидевшая перед ним женщина хочет одного, а Серпилин  -
другого.
   Бровастый сидел и  думал  о  разных  приказаниях,  просьбах  и  намеках
начальства, с которыми ему в разное время приходилось иметь дело. Во время
боев реже, а в затишье чаще. Оно и понятно: люди - человеки.
   Он имел свой  нрав.  С  приказаниями,  если  шли  против  совести,  был
способен поставить вопрос на попа,  а  с  намеками  и  просьбами  не  имел
привычки считаться.
   Но как раз Серпилин - ни когда командовал дивизией,  ни  теперь,  когда
стал начальником штаба армии, - ни разу на его памяти ни с  какими  такими
вопросами не обращался. Влюбился, что ли, в  эту  пигалицу,  старый  хрыч?
Хочет поближе к себе держать. Или просто жалеет?
   Так и не решив, что тут за случай, начсанарм поднял  глаза  на  Таню  и
сказал:
   - Доложите прохождение службы. Вкратце.
   Таня, торопясь, стала докладывать, начав  с  довоенного,  с  института,
призыва в армию и назначения стоматологом в медсанбат 176-й стрелковой.
   Она рассказала ему и про первое и про второе окружение и  про  то,  как
попала к партизанам, а  потом  во  время  подпольной  работы  в  Смоленске
устроилась в городскую больницу, и только тут впервые посмотрела на него.
   Он сидел и смотрел на нее, подняв свои чудовищные брови так высоко, что
ему, казалось, было тяжело держать их вот так, не опуская.
   - Про это - подробнее, - сказал он, - первый раз слышу.
   Но хотя он сказал "подробнее", все равно она помнила,  как  он  сначала
сказал "вкратце", и говорила по-прежнему  торопливо,  стараясь  ничего  не
забыть; даже назвала общую цифру операций, которые сделала,  пока  была  у
партизан.
   Ей казалось, что от этого зависит ее назначение в санчасть полка. Но он
ничего не спросил про операции, а остановил ее во второй  раз,  когда  она
сказала о собственном ранении. Спросил подробности о  резекции  желудка  и
кто оперировал. Услышав, что там,  у  Склифосовского,  ее  оперировал  сам
Вайнберг, кивнул:
   - Знаю.
   - Вот и все, - сказала Таня. - А теперь к вам.
   Он молчал. "Кто тебя знает, - думал он, - как ты там оперировала? Какой
получился хирург из тебя, зубодера? Там, в партизанах, как ни  сделай,  за
все спасибо. Одно ясно: не терялась, и орден дали не задарма". И,  подумав
так, окончательно решил, что оставит ее у себя, в эвакуационном  отделении
ПЭПа. Там чаще всего важно не как нож в руках держит, а преданность  делу,
воля и энергия. А в способности женщин проявлять преданность делу, волю  и
энергию он убеждался тем тверже, чем дольше шла война.
   - Значит, так, - сказал он.
   Таня уже ожидала услышать, как "так", но в эту минуту вошел горбоносый,
похожий на кавалериста военврач второго ранга, в длинной шинели  и  сбитой
на ухо ушанке, из-под  которой  на  лоб  по-казачьи  выворачивался  черный
смоляной чуб.  Он  вошел  покачивающейся  походкой,  щелкнул  каблуками  и
небрежно и ловко бросил к ушанке руку.
   - Товарищ бригвоенврач, группа собрана. Готовы выехать на место.
   Бровастый посмотрел на него, перевел взгляд на Таню и снова на него.
   - Вот ее с собой возьмете, - повел он пальцем в сторону Тани.  -  Вновь
прибывшую. А потом оставите у себя в ПЭПе.
   - Задание такое, что нужен опыт. - Военврач,  похожий  на  кавалериста,
пренебрежительно посмотрел на Таню.
   - У нее опыт побольше нашего с тобой, - сказал бровастый.
   - Слушаюсь! - Военврач снова швырнул руку к ушанке и повернулся к Тане:
- Росляков.
   У него, с  его  чубом  и  сбитой  набок  ушанкой,  был  такой  завзятый
фронтовой вид, что Тане стало весело от  мысли,  что  она  сейчас  куда-то
поедет вместе с этим человеком.
   - Поедете с ним  лагерь  наших  военнопленных  принимать.  -  Бровастый
тяжело поднялся и пожал Тане руку. И,  когда  они  уже  выходили,  крикнул
вдогонку: - Насчет зараженности тифом проверьте!
   Ехали   на   большом   новом   тупорылом   американском   грузовике   -
"студебеккере". Таня впервые увидела такие  сегодня  утром,  когда  ее  на
попутной полуторке подвозили с аэродрома в штаб армии.
   "Студебеккер" шел быстро, тяжело  гудя,  давя  и  расшвыривая  колесами
снег.
   Военврач второго ранга Росляков сел в кабину с шофером, а  Таня  вместе
со всеми остальными ехала в кузове.
   Остальных было пятеро.  Старичок  в  очках  -  батальонный  комиссар  -
замполит Рослякова; командир и замполит банно-прачечного отряда - тоже оба
немолодые  люди,  и  двое  врачей:  полная,  рыхлая  женщина,   болезненно
морщившаяся при толчках, и  молодой  военврач  с  привинченным  на  шинель
гвардейским значком.
   Он ехал на заднем борту, небрежно, боком сидя на нем, и  несколько  раз
по  дороге  снимал  шапку  и  весело  вскидывал  головой,  то  ли  радуясь
свистевшему навстречу морозному ветру, то ли просто красуясь своей  ранней
заметной сединой.
   День был морозный, солнечный, и Таня, слушая  одним  ухом  то,  что  от
времени до времени кричали друг Другу ее  соседи,  с  жадным  любопытством
смотрела на все, что неслось мимо нее.
   Дорога шла через места, где еще  недавно  была  немцы.  Снег  по  обеим
сторонам  дороги  лежал  полосами,  то  белыми,  почти  не  тронутыми,  то
почернелыми и задымленными до самого горизонта.
   Иногда на этих полосах было так  много  воронок,  что  они,  как  круги
карандашом на бумаге, заходили краями друг за друга.
   - А еще говорят, что снаряды в одно место два раза не ложатся!
   Это военврач, сидевший на заднем борту, крикнул Тане - новенькой у  них
здесь, на фронте. Она поняла а кивнула.
   Грузовик, не уменьшая скорости, стал брать подъем. Дорога шла по узкой,
поднимавшейся вверх лощине; справа и слева тянулись высоты - все в  черных
воронках, в кольях с изорванной колючей проволокой. Вдоль высот  зигзагами
шли линии окопов.
   Все кругом было разметано  и  расшвыряно  в  невообразимом  беспорядке.
Повсюду, и близко и далеко, лежали полузаметенные  трупы  и  искореженные,
вывернутые из земли железные балки и плиты. В  снегу  зияли  черные  дыры:
наверное, это были разбитые блиндажи. И опять рваная  проволока,  и  опять
трупы, и брошенные орудия, и торчащие из снега  странно  вывихнутые  башни
танков, и остовы сгоревших машин у самой дороги.  А  немножко  подальше  -
несколько связанных в пучок толстых, странных труб, похожих на самоварные.
   - Ихние "ванюши"! - крикнул, на ходу пересаживаясь по борту  поближе  к
Тане, военврач и, сорвав с полуседой головы шапку, ткнул ею в сторону этих
странных труб.
   Машина перевалила через гребень.
   - Первую полосу их позиций проезжаем! - крикнул он.  -  Полоса  была  -
будь здоров! Десятого и одиннадцатого числа ее прорывали!
   Таня посмотрела под уклон на несшуюся навстречу дорогу и, мельком успев
заметить на ней, впереди, что-то странное, плоское, похожее и непохожее на
человека, невольно  поднялась,  словно  желая  облегчить  тяжесть  машины,
которая проезжала по этому плоскому, похожему на человека.
   Через секунду оно оказалось уже позади. Это и был человек -  вдавленный
в лед и разъезженный в лепешку труп немца.
   И снова по обеим сторонам дороги,  уже  на  обратных  скатах  высот,  с
которых она спускалась, пошли воронки, воронки, а потом уже не воронки,  а
сплошная черная дымная полоса. И на этой полосе и  за  ней,  на  снегу,  -
бугорки трупов.
   - "Катюши" работали! - крикнул военврач и еще немножко передвинулся  по
борту  к  Тане.  -  Замечаете:  ни  одной  лошади  не  валяется?  Это  еще
одиннадцатого числа было, а они уже всех лошадей в котел пустили.
   Недалеко от дороги близко друг к другу стояли три танка: два - орудиями
в ту сторону, куда шла машина, а третий - без башни. Башня лежала в снегу,
отдельно, словно сбитая с головы каска.
   - Это уже наши, а не  ихние  -  "тридцатьчетверки".  -  Военврач  сидел
теперь так близко к Тане, что мог не кричать. - Не дошли, сгорели, бедные.
   И Таня еще долго смотрела назад, на  эти  все  уменьшавшиеся  сгоревшие
"тридцатьчетверки". Смотрела до тех пор, пока они не скрылись из виду.
   Все, что она видела сегодня, делилось на "наше" и "ихнее". Наше  -  это
была машина, на которой они неслись по дороге, и  другие  машины,  ехавшие
навстречу, и четыре трактора с длинными пушками,  ползшие  по  обочине,  и
зенитная  батарея  -  на  пригорке,  и  с  ревом  прошедшие  над  головами
незнакомого вида остроносые самолеты, про которые военврач сказал:  "Пошли
на штурмовку".
   "Наше" было живое, а "ихнее"  -  мертвое.  Мертвая  проволока,  мертвые
окопы, мертвые люди в снегу, мертвые, брошенные орудия и машины.
   Сначала, когда она ехала, ей казалось, что здесь все наше только живое,
а  все  ихнее  только  мертвое.  И  когда  военврач  показал  ей  на   эти
"тридцатьчетверки", она так долго смотрела на них,  пока  не  потеряла  из
виду, потому что это было первое наше мертвое, что  она  увидела  сегодня.
Увидела и подумала, что тут повсюду, кругом, наверно, очень много и нашего
тоже мертвого, как эти танки, и наших  убитых  тоже,  конечно,  много,  но
только их уже убрали, зарыли, а немцев еще никто не хоронил.
   Конечно, это было так, и глупо было думать по-другому. И она до сих пор
думала по-другому просто потому, что впервые попала на такую войну, где мы
были сильнее немцев. Что она видела до сих пор? Начало войны, отступление,
окружение, немецкую технику, прущую по всем дорогам. Не мертвую, а  живую,
нахальную, ревущую, гремящую, голосящую чужие песни из  кузовов.  Технику,
которую обходили, через которую пробивались,  которую  иногда  взрывали  -
одну машину из ста.
   А потом - немецкий  тыл  и  колонны  наших  пленных.  Такие  нестерпимо
длинные, как будто взяли в плен всю Россию. И  сваленные  в  кюветы  вдоль
дорог беспомощные, заржавелые коробки наших танков и броневичков.
   И немецкие  эшелоны,  один  за  другим  идущие  к  фронту,  карательные
батальоны, охранные команды, эсэсовские  команды,  городские  комендатуры.
Немецкие машины и немецкие патрули на Гауптштрассе в Смоленске...
   Да, конечно, потом, когда ее вывезли в Москву  и  когда  она  лежала  в
госпитале и вышла оттуда и ехала в Ташкент, и там, в Ташкенте, она  знала,
читала  в  газетах,  слышала  по  радио,  что  все  переменилось,  что  мы
наступаем. Но все это было одно, а то, что сейчас впервые за всю войну она
испытывала сама, было совсем другое.
   Еще утром на военном аэродроме, где они садились и где кругом, по всему
громадному снежному полю, прогревая  перед  взлетом  моторы,  гудели  наши
пикирующие бомбардировщики, она задохнулась от радости.
   И это чувство не оставляло  ее  сегодня  целый  день:  и  по  дороге  с
аэродрома в штаб армии, и теперь,  когда  они  ехали.  Оно  все  росло,  и
усиливалось, и превращалось в какую-то  счастливую  глухоту;  ей  даже  не
хотелось слушать то, что ей  объясняют,  хотелось  только  своими  глазами
наглядеться на все это, поскорей, досыта, как голодной.
   А соседи, за исключением молодого военврача, не смотрели  на  дорогу  и
говорили о своем. О том, что у военнопленных наверняка  будет  вшивость  и
придется на это дело бросить часть  банно-прачечного  отряда,  потому  что
людей надо мыть,  главное,  мыть.  Мыть,  стричь  и  брить.  И  что  нужно
поосторожнее с  пищей,  потому  что  люди  -  изголодавшиеся,  дистрофики,
непродуманным рационом можно вызвать непроходимость кишок.
   Машина снова пошла на подъем.  Съехав  левыми  колесами  на  обочину  и
тяжело кромсая снег рубчатыми шинами, она полезла вверх,  обгоняя  колонну
грузовиков, над кузовами которых  торчало  что-то  большое,  завернутое  в
брезенты.
   Сначала Таня не поняла, что это и есть  "катюши",  а  потом  поняла  и,
поднявшись, стала жадно считать, сколько их.
   - Зверь, а не машина, - сказал сзади нее  военврач,  и  она  кивнула  и
только потом поняла, что он говорит не про "катюши", а про их  собственную
машину, которая  уверенно  полезла  вверх,  обгоняя  колонну.  -  Сила!  -
восторженно сказал военврач. - Союзники через Иран их  гонят.  -  И  снова
повторил: - Сила! И не то что ихние "валлентайны".
   - Какие "валлентайны"?
   - Танки ихние. Я в танковом корпусе  служил,  знаю,  как  с  ними  горе
хлебают. Дерьмо - рядом с нашей "тридцатьчетверкой". Один  снаряд  в  него
влепят - и горит как свечка. Одним словом, прощай, родина!
   Но Таня хотя и слушала, не могла  думать  о  том,  о  чем  он  говорил:
"валлентайны", "сила!", "дерьмо!". Она ехала и  продолжала  жадно  считать
"катюши".
   "Катюш" было тридцать шесть. "Наверное, целый полк", -  подумала  Таня,
когда они обогнали головную машину. И вздохнула,  вдруг  представив  себе,
как мать сейчас там, в Ташкенте, кончает смену  и  готовится  идти  домой,
одна...
   "Студебеккер" свернул влево и поехал по другой дороге,  мимо  громадных
пушек. Их дула были высоко задраны в небо, и Таня  сначала  подумала,  что
это зенитки, но потом сообразила, что зенитки не бывают такими  громадными
и это, наверно, артиллерия дальнего действия.
   - Фронт все уходит вперед. Скоро и эти передвинутся, - сказал военврач,
когда орудия исчезли из виду.
   Но, словно чтобы возразить  ему,  сзади  раздался  такой  оглушительный
удар, что Таня от неожиданности подпрыгнула и чуть  не  вывалилась.  Потом
еще удар и еще.
   - Нет, пока не передвигаются. Бьют отсюда, - сказал военврач, придержав
ее за плечо.
   А орудия все продолжали и продолжали бить, и снаряды с  режущим  воздух
тяжелым свистом проходили над головами куда-то далеко вперед.
   - А разрывов не слышите? - в одну из пауз спросил военврач.
   Таня прислушалась, но ничего не услыхала.
   - Нет, не слышно, - сказал военврач, - сегодня ветер на немцев.
   Машина еще раз свернула, и впереди вдруг сразу стало видно место,  куда
они  ехали,  -  пологий  голый  холм,  окруженный  двумя  рядами   колючей
проволоки.  Снаружи  у  проволоки  барак,  а   внутри   что-то   странное,
серо-белое, тянущееся вдоль всей проволоки.
   И хотя Таня уже слышала про это, еще когда ждала начсанарма, она сейчас
все равно не сразу поняла, что это такое. Поняла, только  когда  подъехали
совсем близко и машина остановилась.
   Это были трупы, лежавшие один на другом сплошным невысоким валом.
   Все  вылезли  из  машины  и,  прежде  чем   двинуться   туда,   дальше,
остановились. Словно всем им надо было с чем-то одним проститься и  что-то
другое начать.
   У дороги, на обочине, рядом с машиной, вповалку, один на другом, лежало
несколько еще не запорошенных трупов в  немецких  шинелях.  "Наверное,  те
самые, про которых  говорили,  что  их  перебили  при  взятии  лагеря",  -
подумала Таня.
   - Ну что ж, медицина, пошли, - повернувшись к Тане и остальным,  сказал
стоявший впереди Росляков.
   У него были  странные,  остановившиеся  глаза,  а  рука  со  стиснутым,
забытым между пальцами окурком подрагивала, как в ознобе.



29

   Проволочные ворота возле барака были настежь распахнуты. У ворот стояла
полуторка с прицепленной к ней  дымящейся  кухней.  Около  кухни  топтался
солдат.
   - Что в котле? - спросил Росляков.
   - Снег по второму разу растапливаю, товарищ военврач, - доложил  повар.
- В первый раз, сколько было, сахару засыпали, водой с сахаром  поили,  не
дюже сладкой, правда. А теперь приказали бульонные кубики развести.  Хотел
гречневый концентрат заложить - не велели.
   - Правильно, что не велели, - сказал Росляков. -  Сколько  напоили,  по
вашему расчету?
   - По моему расчету, человек до шестисот. По полкружки давали. Но не все
пьют... Даже воду принять в себя не могут.
   - Довели людей, - сказал Росляков. - Не ходили, не глядели, какие они?
   - А чего ходить, мне и отсюда видать, - горестно махнул рукой повар.
   Росляков толкнул ногой дверь и первым вошел в барак.
   Барак был невелик. Судя по нарам, охраны тут держали немного -  человек
двадцать. Сейчас в бараке было  только  трое  наших.  Двое  -  водитель  в
замызганном  дочерна  полушубке  и  старшина  в  шинели  -  при  появлении
начальства вскочили из-за стола, положив недокуренные  самокрутки.  Третий
лежал на нарах плашмя, без шапки, свесив до полу руки.
   Старшина доложил о себе, что он  командир  хозвзвода  медсанбата  111-й
дивизии.
   - А где командир медсанбата?
   - Докладывать уехал.
   - Что уехал - знаю. Не вернулся еще?
   - Никак нет, не вернулся.
   - Видимо, не тянет обратно. А кого за себя оставил?
   - Военврача Хрюкина оставил, но  он  приболел.  -  Старшина  кивнул  на
неподвижно лежащую фигуру. - Припадок сделался.
   - Что он, институтка, что ли? - сердито сказал Росляков.
   - Как все бараки обошли,  вернулись,  и  сразу,  можно  сказать,  целая
истерика. Даже на волю  не  вышли,  прямо  тут  их  и  рвало.  -  Старшина
покосился на лужу в углу барака. - Не выдержали, чего увидели.
   Лежащая на нарах фигура пошевелилась; Росляков подошел и потянул ее  за
ворот шинели.
   - Встаньте, чего разлеглись?
   Человек спустил ноги и сел. Отвороты шинели у него  были  испачканы,  и
лицо было белое, как творог, с красными пятнами вокруг заплаканных глаз.
   - Встаньте и доложите! - крикнул Росляков.
   Человек  в  испачканной  шинели  попытался  подняться,  но  не  смог  и
плюхнулся обратно на нары.
   - Не м-могу, - сказал он, нервно заикаясь. - П-прошу отозвать меня.
   - Баба вы, а не военврач! - Росляков покосился на стоявшую рядом Таню и
вторую женщину-врача. - Докладывайте вы, старшина, раз  у  вас  начальство
такое слабонервное. Бараки все обошли?
   - Так точно.
   - Сколько людей, посчитали?
   - Живых около шестисот, - сказал старшина. - Товарищ  военврач  считал.
Их не разберешь, кто живой, кто нет - по пульсу щупали.
   - Ладно, ведите, - вздохнул Росляков. И, заметив,  с  каким  сожалением
старшина посмотрел на недокуренную, лежавшую на столе самокрутку,  сказал:
- Докуривайте.
   Старшина поспешно сунул самокрутку в зубы и щелкнул зажигалкой.
   - Курить, правда сказать, охота, товарищ военврач второго  ранга.  Весь
табак нынче искурил... - И повернулся к шоферу: - Пойди мотор прогрей.
   - Если прикажете, я сопровожу вас, - сказал сидевший на  нарах  врач  и
поднялся. Его заметно качнуло, и он еле устоял на ногах.
   - Оставайтесь, - махнул на него рукой Росляков, - без вас обойдемся.
   За  бараком  был  второй  ряд  проволочных  заграждений  и   еще   одни
проволочные, тоже настежь распахнутые ворота.
   Впереди, шагах в пятидесяти, виднелся невысокий снежный бугор ближайшей
землянки; несколько таких же бугров виднелось и дальше, слева и справа.  А
все пространство, почти от самых ворот и до  черневшего  в  снежном  бугре
входа в ближайшую землянку, было покрыто трупами. Они лежали не на  снегу,
а были втоптаны в него, втрамбованы, потому что по ним уже давно ходили, и
никак иначе  ходить  здесь  было  нельзя  -  трупы  сплошь  покрывали  все
пространство  до  самой  землянки.  Ледяные,  полуголые,  они   лежали   с
закинутыми друг на дру