скоро он проснется?
   Строгий маленький лейтенант даже не стал отвечать на это, а спросил, по
какому она вопросу. Может быть, он, как начальник штаба  батальона,  может
заменить капитана?
   Улыбнувшись его суровости, Таня сказала, что нет, он не может  заменить
капитана, - она по личному вопросу.
   - Тогда садитесь, ждите, - строго  проговорил  маленький  лейтенант.  -
Раньше чем через два часа все равно не разбужу.
   - Правильно. - Таня села. - Как ваша фамилия, товарищ лейтенант?
   - Ильин, Николай Петрович. -  Он  поколебался  и  добавил:  -  Можно  -
Николай.
   Но она не воспользовалась разрешением.
   - Я посижу, товарищ лейтенант, если не помешаю, конечно.
   Он долго смотрел на нее и вдруг улыбнулся.
   - Чему улыбаетесь?
   - Сам не знаю. Наверно, давно женщин не видел.
   - А я у вас уже была в батальоне, пять дней назад. Но вы тогда спали, -
вспомнила Таня ту ночь и накрытую полушубком  маленькую  фигурку  рядом  с
проснувшимся Синцовым.
   Ильин посмотрел на нее внимательно, словно что-то сообразил, и позвал:
   - Иван Авдеич!..
   Откуда-то сбоку, из-за плащ-палатки, вышел Авдеич, спросонок прилаживая
на  голове  ушанку,  хмуро  покосился  на  Таню  и  мягко,  по-стариковски
приставил валенок к валенку.
   - Здравия желаю, товарищ военврач третьего ранга!
   - Здравствуйте!
   Таня была очень рада увидеть его, потому что он и тогда,  когда  Синцов
отправил его дежурить вместе с ней  в  госпитале,  сначала  был  такой  же
заспанный и со сна сердитый. А потом оказался самым  добрым  человеком,  и
все у него нашлось: и  теплый  чай  во  фляжке,  и  пшенный  концентрат  в
котелке, и махорка. И главное, он настоял в ту ночь,  чтобы  она  поспала.
Смешно было чувствовать себя старшей  по  званию  рядом  с  этим  стариком
солдатом. Настоял: "Спи!" И она послушалась и проспала целых четыре  часа,
как у Христа за пазухой.
   По взгляду, которым обменялись теперь  маленький  лейтенант  и  Авдеич,
Таня почувствовала, что о ней тут не раз  говорили,  неизвестно  только  -
хорошее или плохое.
   - Крепко спит капитан?
   - Как убитый. То всегда руки под голову ложит, а тут лег ничком - и как
нет его! Будить?
   Ильин посмотрел на Таню. И  она  поняла,  что,  несмотря  на  всю  свою
строгость вначале, если она сейчас скажет: "Разбудите", - он  не  одобрит,
но разбудит. Но ей, наоборот, хотелось, чтобы он одобрил  ее,  а  главное,
стало по-матерински жаль Синцова, когда Авдеич сказал, что он спит не  как
всегда, а ничком.
   - Не надо будить. Я сама устала, спать хочу. Где-нибудь тоже прилягу  у
вас пока. Если можно.
   - Мы бы вам его разбудили, - теперь, после ее слов, Ильин  смягчился  и
счел возможным объяснить, почему не хотел будить капитана, - да уж  больно
он  устал.  Прошлую  ночь  не  спал:  в  операцию  ходил,   генерал-майора
Инсфельда, командира двадцать седьмой пехотной дивизии, в плен взял.
   - Я слышала. Как раз с этим и хотела его поздравить.
   - Ну и правильно. Действительно, есть с чем  поздравить...  А  потом  в
полк  доставлял,  а  потом  в  штаб  армии  повез.  А  когда  вернулся,  с
разведчиками пообедал. Двое суток глаз не сомкнул. А спать человеку все же
надо. - Ильин улыбнулся. - Неужели мы когда-нибудь опять будем спать,  как
до войны? Я  позавчера  ночью  заснул  у  телефона,  и  знаете,  чего  мне
приснилось? Что сплю, и никто меня не будит...
   Таня рассмеялась:
   - Теперь скоро все сразу выспимся.
   - Похоже на то, - сказал Ильин. - На завтра приказа о наступлении  пока
не отдано. - И спросил Авдеича: - Где военврача отдохнуть устроим?
   - Можно у капитана. Завалишина в полк вызвали, вряд ли скоро вернется.
   - Ну что ж, устройте там. Капитан у нас тихо спит, не потревожит вас. -
Ильин усмехнулся. - А я, как говорится, в чем душа держится, а когда сплю,
стекла в хате дрожат. Может, покушать хотите?
   - Нет, спасибо.
   Таня хотела скорей увидеть Синцова, а больше ровно ничего не хотела.  И
спать, как ей казалось, тоже не хотела.
   Она прошла вслед за Авдеичем туда, за немецкую пятнистую  плащ-палатку,
из-за которой он появился. Вошла  и  удивилась:  эта  часть  подвала  была
похожа на самую настоящую комнату. Посредине -  длинный  раздвижной  стол,
несколько мягких кресел, почти таких же, какие она видела в квартире Нади.
На полу - ковер, правда сильно затоптанный, в углу,  рядом  с  буфетом,  -
широкий продавленный кожаный диван. Ей показалось, что Синцова здесь  нет.
И только успев удивиться этому, она заметила, что часть помещения отделена
еще одной  немецкой  плащ-палаткой,  подвешенной  к  потолку  на  загнутом
кронштейне; наверно, там, за этой плащ-палаткой, и спал Синцов.
   - Генерал-майор ихний,  которого  взяли,  здесь  проживал,  -  объяснил
Авдеич. - Капитан  на  его  койке  спит.  Но  койка  небогатая,  гармошкой
складывается и с одним одеялом солдатским. А вы тут прилягте. - Он снял  с
гвоздя полушубок и бросил его на диван. - Укройтесь.
   Сказал и вышел.
   Примостясь на диване, она скинула валенки и завернула ноги в полушубок.
Очень хотелось сунуть ноги обратно в валенки, перейти  комнату,  отдернуть
пятнистую немецкую плащ-палатку и посмотреть на Синцова, как он там  лежит
и спит. Борясь с этим желанием, она прислушалась. Синцов правда спал очень
тихо. Но ей все-таки казалось, что до нее доносится его  усталое  дыхание.
Ей  мешало  подойти  к  нему  чувство  неловкости  перед  людьми,  которые
доверчиво устроили ее здесь, не допуская мысли, что она может разбудить их
комбата. Было бы стыдно, если бы кто-то вошел и застал ее стоящей над ним.
А ей не хотелось, чтобы ей было перед  кем-нибудь  стыдно  ни  сейчас,  ни
потом...
   Она проснулась, вздрогнув еще во сне от резкого металлического  щелчка.
Спиной к ней стоял Синцов,  и  рядом  с  ним,  тоже  спиной,  еще  кто-то,
высокий. Синцов держал навскидку немецкий автомат и,  как  ей  показалось,
почему-то целился в стену.
   - Вот поэтому и не взял  тебя  ночью  с  собой,  что  ты,  оказывается,
владеть оружием еще не  научился,  -  говорил  Синцов  негромким  сердитым
голосом. - Трофеи любишь,  а  стрелять  из  них  не  умеешь.  У  немецкого
автомата какая болезнь? Пружина в  магазине  слабая.  Если  при  полностью
снаряженном магазине не стрелял день-два, а потом не проверил,  она  может
подвести - не подать очередной  патрон.  Как  у  тебя  сегодня.  Куда  это
годится?
   - В первый раз, товарищ капитан!
   - А для похоронной два раза не надо. Не окажись с тобой рядом Авдеича -
сидел бы писал сейчас похоронную твоей мамаше. Веселое дело.
   - Не думал, что вам донесут.
   - Не донесут, а доложат. Повторите!
   - Доложат.
   - Вот так! Иди. И скажи спасибо, что не при бойцах выволочку получил. В
другой раз не пожалею. Автомат свой забери. Он мне  не  нужен,  тем  более
грязный.
   Высокий взял из рук Синцова автомат и вышел, на  ходу  обиженно  дернув
плечами.
   Синцов повернулся к Тане и увидел, что она лежит с открытыми глазами.
   - Давно не спите?
   - Нет, только что. - Она села. - Кого это вы так?
   - Нашего Рыбочкина,  адъютанта.  Беззаветный  парнишка,  но  приходится
воспитывать.
   Таня улыбнулась:
   - Так сказали о нем, словно вам самому пятьдесят.
   - А на войне сам себе иногда кажешься старше, чем есть,  -  без  улыбки
сказал Синцов и, бросив руку за спину, не глядя подвернув под себя кресло,
сел напротив Тани. - Ты даже не представляешь себе, как я рад тебя видеть!
- Он крепко стиснул ей руку, кажется, хотел задержать, но отпустил.
   Впервые сказал ей "ты". Раньше никогда не говорил. Хотя мог  бы  давно.
Даже когда шли из окружения и когда потом тащил ее  с  Золотаревым  -  все
равно все на "вы". И он, и она ему:  "Иван  Петрович".  С  Золотаревым  на
"ты", а с ним - на "вы".
   Она смотрела ему в лицо и молчала.
   - Надолго к нам?
   - В принципе отпускная до завтра, до утра.
   - Значит, ночуешь у нас при  всех  обстоятельствах.  А  утром  проводим
тебя.
   "Да, при всех  обстоятельствах...  -  подумала  она.  -  Обстоятельства
простые - взяла и пришла к тебе, и никуда не хочу от тебя уходить..."  Она
посмотрела на него так, словно сказала все это вслух.
   - Я узнала про ваших товарищей. Они оба живы и поправлются.
   - Спасибо огромное! Видели их? - снова перешел он на "вы".
   - Нет, узнала через других. Так до сих  пор  все  и  сидела  со  своими
немцами. Только сегодня в шестнадцать закончила их  эвакуацию  и  прямо  к
вам.
   - Молодец! - Он снова крепко стиснул ей руку и снова отпустил.
   "Ясно, молодец! - улыбнулась она самой себе. -  Теперь  вижу,  что  оба
хотели этого. А сделала я".
   - Скажи мне, который час? - Она наконец тоже впервые сказала ему "ты".
   Он посмотрел на часы.
   - Двадцать один ровно.
   - Хочу умыться.  -  Она  встала,  огорченная  тем,  как  мало  остается
времени.
   - А может, вообще хочешь помыться после этого их госпиталя?  -  спросил
он. - Особых условий у нас нет, конечно. Но  все  же  чулан  плащ-палаткой
завешен, таз дадим и чайник с кипятком - все, что в силах.
   Она ничего  не  ответила,  только  радостно  кивнула,  и  он,  отдернув
плащ-палатку в изголовье своей койки, достал из-под подушки и протянул  ей
полотенце.
   - Чистое.
   - Что у вас тут готовится? - Она кивнула на стол.
   Она только теперь, когда встала, заметила, что на  столе  кругом  стоят
приборы - тарелки и кружки, а посредине еще что-то, накрытое газетами.
   - Решили немного отметить, что Паулюса в плен взяли и в батальоне у нас
тоже сегодня одно событие...
   Она уже знала об этом и от Левашова и от Ильина и ждала, что он  сейчас
скажет ей об этом сам, но он не сказал.
   - В общем, собрали понемногу  и  пайкового  и  трофейного.  Так  и  так
собирались тебя будить, чтобы вместе.
   - А я не задержу вас? - спросила она, взмахнув полотенцем.
   - Ничего, подождем.
   - Я быстро.
   Они вместе вышли в соседний подвал. Теперь там  за  столом  у  телефона
сидел не Ильин, а этот длинный, которого отчитывал Синцов.
   Он поднялся и, стоя у стола, с любопытством смотрел на Таню.
   - Чего стал, знакомься, - сказал Синцов и,  когда  Рыбочкин  подошел  и
поздоровался, спросил его: - Где Иван Авдеич?
   - Вышел куда-то.
   - Я покажу, где помыться. А ты зови Ильина и Завалишина. Будем ужинать.
   Синцов пошел вместе с  Таней,  но  в  это  время  затрещал  телефон,  и
Рыбочкин крикнул вдогонку:
   - Товарищ капитан, вас!
   Синцов вернулся и, беря трубку, кивнул Рыбочкину:
   - Сходи, покажи!
   "Девятый на проводе", - услышала  Таня,  выходя  вместе  с  Рыбочкиным,
громкий и, как ей показалось,  встревоженный  голос  Синцова.  Услышала  и
подумала: "Неужели его куда-нибудь вызовут?"
   Синцова никуда не вызвали. Когда Таня  вернулась,  все  уже  сидели  за
столом и ждали ее.
   - С легким паром!  -  сказал  Завалишин,  усаживая  ее  между  собой  и
Ильиным, напротив Синцова.
   Она кивнула и улыбнулась Завалишину. У пего  было  такое  же  заспанное
доброе лицо, как и тогда, в прошлый раз, и те же очки, с одним  треснувшим
посередине стеклом.
   - У вас, можно сказать, настоящая баня. Я даже голову вымыла.
   - Настоящую баню для всех и вся подготовим, когда с фрицами закончим, -
сказал Ильин, - а пока кто как ухитряется, в зависимости от  обстановки  и
характера. Иван Петров, например, - он кивнул на Синцова, - каждое утро до
пояса снегом, а Рыбочкин если через день  за  ушами  потрет  -  и  на  том
спасибо!
   - Ладно тебе! Я его и так сегодня расстроил.  -  Синцов  взял  флягу  и
налил Рыбочкину первому.
   Сначала выпили за главное сегодняшнее событие - за пленение Паулюса,  а
потом, как выразился Завалишин, "за трофей нашего батальонного  масштаба".
Рыбочкин, обращаясь к Тане, порывался рассказать  на  высоких  нотах,  как
действовал при этом командир батальона, но Синцов не дал,  так  махнул  на
него рукой, что Рыбочкин на полуслове замолчал. Тане даже стало жаль  его:
после того,  как  она  слышала  выговор,  полученный  им  от  Синцова,  ей
показалось, что Рыбочкин хотел,  превозмогая  обиду,  из  принципа  отдать
должное совершенному без его участия подвигу капитана, а ему не  позволили
и снова обидели. Она вообще была полна добра к этим людям, которые, как ей
казалось, каждый по-своему любили человека, к которому она пришла.
   - А теперь выпьем за Таню, - вдруг сказал Синцов, поглядев ей  прямо  в
глаза. - И вы все выпейте за нее, ребята, потому что я ее очень люблю.
   И кто-то сказал что-то еще, пока он смотрел на  нее,  и,  кажется,  все
выпили, и она тоже выпила, не поглядев в  кружку,  и,  пошарив  по  столу,
взяла сухарь и закусила, и сухарь очень громко хрустнул на зубах.
   А Синцов все еще смотрел на нее. И лицо у него было молодое и  веселое.
И она не могла вспомнить, говорил ли  он  когда-нибудь  при  ней  "ребята"
тогда, в сорок первом, в окружении.  У  нее  вдруг  навернулась  слеза  от
мысли: почему они не встретились с ним раньше, до Николая,  до  войны,  до
всего, что было потом в ее жизни?
   - Ты чего? -  спросил  он  и,  дотянувшись  рукой  через  стол,  мягко,
пальцем, смахнул у нее со щеки слезу.
   Она ничего не ответила. Она не понимала,  что  пришедшая  ей  в  голову
мысль была глупой и несправедливой. Ей искренне казалось, что тогда,  семь
лет назад, еще никого не встретив и ни на кого не потратив  своих  чувств,
она была богаче, чем сейчас. Ей не приходило в голову, что тогда,  в  свои
девятнадцать лет, она была гораздо бедней, чем сейчас, когда  ей  двадцать
шесть и когда она сидит напротив него здесь, на войне.
   - Зачем сухари грызете? - спросил Ильин. - Шоколадом  закусите!  Голод,
голод, а запас шоколада у генерала под койкой все же был захованный!
   - Лучше сначала картошечки, -  улыбнулась  Таня.  -  Я  ее  вот  такую,
жареную, уж и не помню, когда ела!
   - Картошечки так картошечки! -  Ильин  придвинул  ей  сковородку.  -  А
полушубок скиньте, жарко!
   - Да, правда. - Таня сбросила полушубок на спинку кресла.
   - На сегодня нам подвезло, - сказал Ильин. - Печка немецкая,  казенного
образца и кокс к ней. Будем жить, как паны, жечь без остатка.  Как  тогда,
когда ты к нам в первую ночь в батальон пришел, - напомнил он Синцову.
   - Ты вообще тепло любишь, - сказал Завалишин.
   - А кто его не любит,  дворовая  собака  и  та  любит.  А  экономии  не
развожу, потому что завтра все равно выгонят.
   - Кто выгонит? - удивилась Таня, подумав, что он говорит о немцах.
   - Еще не знаю. Кто  повыше,  тот  и  выгонит.  Или  Туманян  -  он  уже
прицеливался, спрашивал, как разместились. Или штаб дивизии. Или еще  кто.
А только нам, грешным, эту квартиру не оставят. Не по чину. А раз  выгонят
- жжем!
   - Он кулак у вас. - Таня кивнула на Ильина и улыбнулась Синцову.
   - А начальник штаба должен быть  кулаковатый.  Все  зажимаю  на  черный
день. И боеприпасы, и харчи, и водку - на случай прибытия начальства...
   - Про водку врет, - сказал Завалишин. - Зажимает свою собственную. - Он
кивнул на кружки. - Небось сам неделю не пил.
   - Не понимаю в ней вкуса, - сказал Ильин. - Гораздо больше крепкий  чай
люблю. А вы?
   - А я привыкла за войну. Даже самогон пробовала. У  нас  его  гнали,  в
партизанской бригаде. Вместо  наркоза  перед  операциями  пить  давали.  А
первачом раны обрабатывали.
   - Может, еще налить? - спросил Ильин.
   - Спасибо, больше не надо. У вас и так тепло.
   - Это хорошо, что вам у нас тепло, - вдруг сказал Завалишин. И что-то в
его голосе заставило Таню посмотреть ему в глаза.
   Оказывается, он не выпил, когда выпили другие, и только  теперь  поднял
свою кружку.
   - Мы в батальоне живем между  собой  по-товарищески,  и  это,  конечно,
многое заменяет из того, чего мы лишены. Но не все. Вот вы пришли и сидите
с нами, и, хотя мы рады видеть вас у себя, нам в то же  время  странно  на
вас смотреть, как будто  каждый  вынул  по  фотокарточке  и  вспоминает...
Понимаете, какая история. С чего начал, еще помните?
   - Помню.
   - Вот за это и пью. За то, что вам у нас тепло, - и нам с вами тоже!  -
Он выпил и повернулся к Рыбочкину: - А теперь напоследок давай стихи.
   - Почему напоследок? - спросил Ильин.
   - А потому, что спать пора. Давай прочти, - повторил Завалишин.
   - А что?
   - Мое любимое, и ничего другого. А если хочешь другое -  читай  сначала
другое, а мое последним.
   - Я сразу его прочту, - пожал плечами, кажется, не  очень-то  довольный
Рыбочкин.
   - Еще лучше.

   Наедине с тобою, брат,
   Хотел бы я побыть,
   На свете мало, говорят,
   Мне остается жить... -

   наклонив   голову,   начал   Рыбочкин   неожиданно    низким,    тихим,
немальчишеским голосом. Так начал, что Таня даже вздрогнула  от  тревожной
силы этих слов, имевших слишком прямое значение для  каждого  из  сидевших
рядом с ней.
   Стихи были памятны по школе, она знала их наизусть, но поняла их только
теперь, в эту минуту.
   Она слушала и смотрела  на  Синцова;  он  тоже  опустил  голову,  когда
Рыбочкин начал читать, и смотрел перед  собой  в  стол.  Она  смотрела  на
Синцова, и ей казалось,  что  эти  стихи  относились  прямо  к  нему,  ему
угрожали, ему напоминали о смерти.
   Он сидел неподвижно, слушал, потом поднял голову, посмотрел на  Таню  и
коротко вздохнул, словно хотел сказать ей, что ни  она,  ни  он  не  могут
обещать сохранить друг для друга свою жизнь.
   - Вот и все, первое и последнее, - сказал Рыбочкин, дочитав до конца. И
лицо и голос у него, когда дочитал, снова стали не мужские, мальчишеские.
   - Ну что ж, все так все, - сказал Ильин, вставая.
   Все поднялись вслед за ним. Встала и Таня.
   - А вы здесь оставайтесь.  Комбат  вам  свою  койку  уступил.  -  Ильин
показал на завешенный угол. -  Чистым  уже  застелили  ее  для  вас,  пока
мылись. Будете спать как в раю.
   - Вы со мной прямо как няньки!
   - Вот именно, - сказал Ильин. - И чтобы у четырех нянек дите без  глазу
- не допустим.
   - А как же... - Таня обратилась не к Синцову, а  к  Завалишину,  потому
что в эту секунду ей так было проще.
   - А мы с Иваном Петровичем на этом диване валетом  ляжем.  Не  помешаем
вам?
   - Нет, конечно.
   - Мы так и думали, - сказал Завалишин. -  Иван  Петрович,  я  сейчас  к
Чугунову на часок схожу, но ты не пользуйся моим отсутствием, чересчур  не
раскидывайся, а то приду, двигать тебя будет тяжело.
   - А я, скорей всего, еще не лягу, - сказал Синцов.
   И это были первые слова, которые он произнес за все время после слов "я
ее очень люблю", словно не хотел после них говорить никаких других.
   Таня простилась с уходящими и подумала, что Синцов тоже  сейчас  выйдет
вместе с ними. Но он остался и сел на прежнее место. А когда она тоже села
напротив него, улыбнулся и сказал:
   - Вот так и бросила нас с тобой война друг к другу.
   - Ничего не бросила. Я сама пришла.
   - Да, конечно. А все-таки бросила. Могли и не встретиться.  Ни  там,  в
госпитале, ни потом, у меня.
   - Могли и сегодня не встретиться.
   - Нет, сегодня уже  не  могли.  Я  все  эти  дни  думал,  как  с  тобой
встретиться. Только не имел возможности.
   Он протянул руки, взял ее руки в свои и долго молчал.
   - О чем ты сейчас думаешь? О  Маше,  да?  -  бесстрашно  спросила  она.
Потому что все равно, раньше или позже, должна была спросить его об этом.
   - Да, - сказал он. - Но я рад, что ты здесь. Я ничего лучшего не мог бы
сейчас представить себе в своей жизни.
   И это было правдой, хотя он не мог сказать ей всего, что  подумал,  как
почти всегда не могут сказать этого до конца люди, когда  думают  о  таких
вещах. Он подумал о Маше и о том, что ему почему-то не стыдно сейчас перед
ней. Не стыдно того, что он держит в своих руках руки этой другой женщины,
и того, что с нетерпением думает об  этой  женщине,  и  думает  не  только
сейчас, когда она сама пришла к нему, а думал  и  раньше,  еще  пять  дней
назад. "Она там умерла, а я тут... - попробовал он упрекнуть себя. - А что
я тут?.. Ну, что я тут? Да, я св