как их бросят после парада на фронт: своим ходом, на машинах или эшелоном?
Второй, и главной, темой разговоров был парад и будет ли на параде Сталин.
Большинство считало, что будет, но были и сомневающиеся.
   - Вот увидишь,  младший  сержант,  не  будет  его,  -  говорил  Синцову
стоявший рядом с ним автоматчик.
   - Чего так?
   - А того, что я бы вовсе не разрешил ему сюда,  на  площадь,  являться.
Мало ли чего! - кивнул автоматчик на серо-белое, туманное, низкое небо.  -
Побоялся бы за него!
   - А за себя не боишься? - Синцов тоже поглядел в небо.
   - За себя не боюсь: для меня немцы  стараться  не  будут.  А  для  него
постараются. Хоть и затянуло, а из-за облаков насквозь  как  кинут!..  Что
тогда будешь делать?.. - И автоматчик упрямо повторил еще раз, что, спроси
у него, он бы не разрешил товарищу Сталину являться на парад.
   В эту минуту к Синцову подошли комбат Рябченко и Малинин,  которому  за
эти дни дали вместо трех кубиков шпалу и назначили комиссаром батальона.
   - Здравствуй, - сказал Малинин Синцову своим обычным угрюмым голосом и,
как всегда, хмуро, словно Синцов был в чем-то виноват перед ним, глянул на
него исподлобья. - Командир полка комбату  сказал,  что  в  штабе  дивизии
приказ получен. Звездой тебя и Баюкова за кирпичный завод наградили, - так
что поздравляю!
   Удивительное обыкновение было у Малинина: чем больше души вкладывал  он
в какие-нибудь слова, тем угрюмее и неприветливее говорил их. Со  стороны,
если бы кто-нибудь слышал только звуки его голоса,  можно  было  подумать,
что он не поздравляет Синцова с орденом, а делает ему выговор.
   - Да-да, -  радостно  подтвердил  комбат  Рябченко,  -  я  сам  слышал!
Поздравляю вас, товарищ Синцов!
   Синцов  сказал:  "Служу  Советскому  Союзу!"  -  но,   к   собственному
удивлению, почти не почувствовал радости; наверно, потом она  еще  придет,
эта радость, а пока не почувствовал. Вспомнил  кирпичный  завод,  вспомнил
искалеченного Сироту и тяжелораненого Колю Баюкова,  вспомнил,  как  утром
хоронили то, что осталось от всех остальных, и радость застряла где-то  на
полпути, как сухарь в горле.
   - А вас, товарищ старший политрук,  можно  поздравить?  -  спросил  он,
пользуясь тем, что Малинин все еще не отошел.
   - Мое дело маленькое, - сказал Малинин все  тем  же  угрюмым  тоном,  и
Синцов так и не понял, награжден он или не награжден.
   На  самом  деле  Малинин  не  был  награжден,  потому  что  его  решили
представить не к Красной Звезде, а к Красному  Знамени,  а  Красное  Знамя
давал фронт, а во фронте  кто-то,  сокращая  и  не  входя  в  подробности,
вычеркнул среди других и политрука Малинина. Но Малинин относился к  тому,
что его не наградили, с редким даже у нетщеславного человека  равнодушием.
Причина этого равнодушия была в том, что он действительно считал, что  его
дело маленькое, дело вовсе не в нем, Малинине, а в том, как дела у  людей,
которые ему поручены. Он был вполне удовлетворен  тем,  что  оставшийся  в
строю Синцов и находившийся на излечении Баюков, которых он  представил  к
награде, оба награждены именно так, как он просил. Прося  за  кого-нибудь,
он всегда делал это  как  бы  нехотя,  но  потом  уже  стоял  на  своем  и
болезненно переживал отказы.
   - Слушай, Синцов! - сказал  он,  помолчав.  -  Младшего  сержанта  тебе
присвоили, орденом  наградили,  в  дивизионной  газете  о  тебе  написали.
Считаю, тебе надо перед будущими боями подать о восстановлении  в  партии.
Как ты на это смотришь?
   Как смотрел на это Синцов?! Малинин лучше, чем кто-нибудь, знал, как он
на это смотрит.
   - День сегодня,  по-моему,  подходящий,  чтобы  написать  заявление.  -
Малинин искоса взглянул на небо, с которого начал сыпать снежок.
   В голосе его послышался непривычный оттенок торжественности. Так же как
и все, он был  взволнован  тем,  что  должно  было  произойти  на  Красной
площади.
   Синцов взглянул прямо в глаза Малинину: "Может, ты  рано  заговорил  об
этом? Тогда зачем заговорил, не подумав? А если не рано, тогда поддерживай
меня до конца. Потому что, если ты не поддержишь, кто же поддержит?"
   Малинин встретил взгляд Синцова и тоже несколько секунд  молча  смотрел
ему в глаза. За эти дни,  пока  дивизия  пополнялась,  стоя  под  Москвой,
Малинин, ничего  не  говоря  Синцову,  добился  через  политотдел  дивизии
соответствующего  формального  запроса  и  получил  ответ.  Да,   отчетная
карточка на коммуниста Синцова И.П. хранилась там, где  ей  положено  было
храниться. Его принадлежность к партии подтверждалась  документально,  без
чего никто не стал бы даже и рассматривать вопрос  о  восстановлении.  Это
был первый и важный шаг, и именно о нем  подумал  сейчас  Малинин.  Но  по
глазам его трудно было сказать, о чем он думал в эту минуту; у  него  было
такое выражение лица, словно он ничего особенного не думал, а просто решил
еще раз внимательно поглядеть на Синцова: "Вот,  значит,  какой  ты  есть,
Иван Синцов! Так-так..."
   Вдруг справа раскатом донеслась команда:
   - Сми-иррр-но!
   Рябченко как на пружинах выскочил вперед, Малинин мешковато  шагнул  за
ним, шеренги стали равняться...
   - Смотри, смотри... да смотри же! - подравниваясь к  Синцову,  в  самое
его ухо зашелестел автоматчик, тот самый, который не разрешил  бы  Сталину
присутствовать на параде. - Да смотри же!..
   Синцов посмотрел вперед и направо. И так же, как тысячи  других  людей,
выстроенных  вместе  с  ним  на  площади,  сквозь  белую  сетку  все  гуще
сыпавшегося снега увидел Сталина, стоявшего в своей солдатской  шинели  на
своем обычном месте на крыле Мавзолея.


   - Да, - сказал Серпилин, когда они с Максимовым после парада подъезжали
к Тимирязевской академии, в корпусах которой теперь размещался  госпиталь,
- трезво расценивая обстановку на фронтах, сегодня еще трудно  представить
себе, что мы возвращаемся хотя бы к тому, с  чего  начали:  ведем  бой  на
государственной границе. Но одна мысль меня сегодня утешает.
   - А именно?
   - А именно, когда я переправлялся  с  остатками  полка  через  Днепр  у
Могилева, трудно было представить себе, что седьмого ноября,  как  всегда,
будет парад на Красной площади и я буду на этом параде. Не укладывалось  в
голове. Хотя и старался держать себя в  руках,  но  в  глубине  души  были
слишком мрачные для этого мысли. Вспоминаешь все это, и кажется, что живут
в тебе два разных человека.  Один  говорит:  "Рано  радоваться,  рано!"  А
другой говорит: "Рано? А надо!" Как бы тебе сказать? Несмотря  на  все  их
успехи, есть у меня ощущение разницы между нами и ими в  нашу  пользу,  не
только вообще, а даже в чисто военном смысле. Не верю я, чтобы они парад в
Берлине устроили, если бы мы были в шестидесяти километрах оттуда. Вот  не
верю, - и все! Хотя,  в  общем-то,  дела  не  на  парадах,  а  на  фронтах
решаются... Тебя что, обещали в ту пятницу выписать?
   Максимов почему-то не ответил. Он сидел  рядом  с  Серпилиным  и  молча
смотрел в одну точку. Потом, когда машина остановилась и  Серпилин  первым
осторожно вылез из нее, Максимов, не вылезая, протянул ему руку.
   - Всех благ, Федор Федорович! Желаю скорее выписаться!
   - А ты что?
   - А я - будем считать - сбежал. Буду  на  фронт  выпрашиваться.  Говоря
между нами, до конца здоровым все равно уже не  буду,  а  неделя  дела  не
решает. Или вернут с позором, или завтра же пошлют куда-нибудь.
   Войдя к себе в палату, Серпилин застал там жену.
   Валентина Егоровна была, ради праздника, в старом, давно  памятном  ему
черном шелковом платье, и Серпилин, как только  она  молча,  поджав  губы,
встала ему навстречу, понял и что она здесь давно,  и  что  уже  несколько
часов сердита на него.
   - И все твой Максимов,  я  знаю,  -  сказала  Валентина  Егоровна,  идя
навстречу Серпилину. - Знает кошка, чье мясо съела! Где он? Боится мне  на
глаза показаться?
   Она уже поняла, что ради праздника все равно придется простить мужа,  и
лишь поэтому заговорила первая.
   - Ищи-свищи! - сказал Серпилин. -  Развернулся  во  дворе  и  на  фронт
уехал.
   - Да кто же пустит его? Ему выписка только в ту пятницу.
   - Говорит, пустят.
   - Может, и ты так собираешься?
   - Там посмотрим!..
   - Я передачу слышала, - сказала Валентина Егоровна, - только  не  сразу
поняла, что это Сталин говорит. Не знаю почему  -  радио  было  все  время
включено, а передачу с середины речи начали...
   Серпилин удивленно пожал плечами. Они оба не знали и  не  могли  знать,
что сначала, из-за опасения налета немецкой авиации, было решено ничего не
передавать в эфир до окончания парада. И только в самый последний  момент,
уже подходя к микрофону, Сталин поглядел на небо, с которого густо повалил
снег, и отдал приказ включить все радиостанции. Но пока  этот  приказ  был
передан и исполнен, прошло еще несколько минут...
   - А когда поняла, что он, даже заплакала...
   - Чего?
   - Не знаю чего. Взяла да и заплакала... Ляжешь?
   - Нет, - сказал Серпилин.
   Он был взбудоражен, и ему не хотелось лежать, Валентина Егоровна поняла
и не настаивала.
   - Ладно. Только валенки сними.
   - Они просторные.
   - Ну что ж, что просторные. Ноги-то болят?
   - Немножко есть.
   Серпилин снял валенки, поставил их к гардеробу и в одних носках  прошел
через палату и сел в кресло наискосок от жены.
   Валентина Егоровна никуда не уезжала из  Москвы.  С  начала  войны  она
работала медсестрой в госпитале рядом с домом, там же, на  Пироговской,  а
когда Серпилина привезли в "Тимирязевку", все эти пять недель каждый  день
ездила сюда то утром, то вечером, в зависимости от своих дежурств.
   Неизвестно  почему,  а  впрочем,  известно  почему:  потому  что  после
нескольких лет разлуки она наконец видела мужа - Валентина Егоровна за эти
пять  недель  поправилась  и  расцвела  и  из  той  измученной   тревогой,
поразившей его своим видом старухи, какой он встретил  ее,  вернувшись  из
лагеря в первый день войны, превратилась снова в  немолодую,  но  красивую
женщину, какой была несколько лет назад. За годы разлуки с ним  волосы  ее
начали седеть, особенно на висках, но она как-то в один из дней  решилась,
подкрасила волосы и пришла к нему в госпиталь без седины. А когда Серпилин
стал подтрунивать над ней, сказала ему без обиды, но с  кольнувшей  его  в
сердце укоризной:
   "Что? Хочешь сказать, зря старалась, и так любишь? Знаю. Попробовал  бы
не любить! - И, помолчав, добавила: - Как, вычеркнул те годы?.. Или только
притворяешься?"
   "Вычеркнул", - сказал Серпилин, и сказал правду.
   "Ну и я вычеркнула, - сказала она и не очень весело улыбнулась.  -  Это
ведь у меня не от природы, - дотронулась она до волос. - Кабы от  природы,
чернить обратно бы не стала..."
   - Как было на параде? - спросила Валентина Егоровна, когда Серпилин сел
в кресло.
   И он рассказал ей сначала о  параде,  а  потом  о  своем  позавчерашнем
разговоре в наркомате. Они виделись с женой тогда же,  позавчера.  Но  она
тогда страшно рассердилась, что он  вышел  раньше  времени,  и  ничего  не
захотела  слушать.  Ей  показалось  по  его  виду,  что  он  после   этого
преждевременного выхода снова плохо себя почувствовал, а в  таких  случаях
на нее не действовали никакие резоны.
   "Ничего, и документы и ордена свои на неделю позже бы  получил!  Ничего
бы не произошло ни с тобой, ни с ними!" -  непримиримо  твердила  она,  не
желая слушать его оправданий. И вчера  в  виде  протеста  даже  пропустила
день, не пришла.
   Но сейчас, после парада, у нее  уже  не  было  сил  ругать  его  ни  за
позавчерашнее, ни за сегодняшнее.
   Начав рассказывать, Серпилин не промолчал о том, о чем  другой  на  его
месте, разговаривая с другим  человеком,  а  не  с  Валентиной  Егоровной,
наверное,  промолчал  бы:  он  рассказал  ей  и  о  скверном   медицинском
заключении, и о том, как Иван Алексеевич (так звали его старого  товарища)
грозился  после  госпиталя  отправить  его  не  на  фронт,  а  в  тыл,  на
формирование частей.
   Он  рассказывал  все  это  безбоязненно,   зная,   что,   несмотря   на
беспокойство о его здоровье, жена понимает: не поехать после госпиталя  на
фронт для него - несчастье, а несчастья она ему не хотела.  Напротив,  она
хотела, чтобы все было так, как он хочет сам, пускай  ценой  новых  тревог
для нее. За это он и любил ее той большой,  нестареющей  любовью,  которую
дарит людям судьба не каждый день и не под каждой крышей.
   Пересказал  он  ей  со  всеми  подробностями  и  другую  часть   своего
разговора, тоже, хотя и по-другому, огорчившую его.
   Речь шла  о  176-й  дивизии,  остатками  которой  он  командовал  после
Зайчикова, о ее номере и  о  ее  знамени,  доставленном  Шмаковым  в  штаб
фронта.
   Сейчас, после госпиталя, а главное - после всего происшедшего с тех пор
под Вязьмой и под Москвой, Серпилин, конечно, уже не заговаривал о том, на
чем когда-то собирался настаивать: о сохранении дивизии как таковой. Он не
был прожектером, знал, что это невозможно, но именно эта  невозможность  и
оставляла в нем чувство  горечи,  и  он,  отчасти  даже  вопреки  здравому
смыслу, начал спрашивать Ивана Алексеевича, где сейчас  знамя  дивизии,  и
говорить, что хорошо бы, хотя людей уже не соберешь, все  же  сформировать
дивизию наново на основе этого знамени и номера.
   "Ну что ж, наверное, сформируется и такая дивизия, за этим номером",  -
равнодушно ответил Иван Алексеевич, не скрывая,  что  придает  этому  делу
мало значения.
   "Важно, чтобы традиция была в дивизии", - сказал Серпилин.
   "Важно-то важно, да кто этим сейчас будет заниматься?  Тебя  послать  -
так ты новой дивизии не желаешь формировать, ты хочешь  получить  готовую,
принять команду взамен убывшего  или  не  оправдавшего,  да  и  в  бой!  И
подозреваю, что если назначат тебя - ты не будешь расспрашивать, что там и
как было, а спросишь, сколько людей, сколько оружия, где стоит, и  поедешь
принимать. Или ты себя на одну колодку меришь, а других - на другую?"
   "Положим, так. Но история частей у нас  будет  или  не  будет,  как  ты
думаешь?"
   "Будет, - сказал Иван Алексеевич. - Но, по правде говоря, на сегодня не
хочется ее начинать с Адама и Евы, с того, как драпали..."
   "Не драпали!" - повысив голос, резанул Серпилин.
   "Ценю твои переживания, - сказал Иван Алексеевич.  -  Да  и  не  только
твои... Но факт остается фактом: истории,  как  наступали  до  Кенигсберга
или, на худой конец, до  Варшавы,  пока  нет  ни  у  одной  дивизии.  Есть
история, как отступали до Москвы. Надо глядеть  правде  в  глаза.  И  пока
война, - сказал он жестоко, и Серпилин почувствовал, что он прав, - и пока
война,  -  повторил  он,  -  историю  будем  вести  от  побед!  От  первых
наступательных операций. Это нам надо помнить, пока война. И на этом учить
людей. А воспоминания обо всем подряд, с самого начала, потом напишем. Тем
более что многого вспоминать не хочется".
   "Слушай, - сказал Серпилин, перегнувшись через стол и глядя ему прямо в
глаза. - Ты на этом же самом месте накануне войны сидел.  Скажи  мне:  как
вышло, что мы не знали? А если знали, почему вы не доложили? А если он  не
слушал, почему не настаивали? Скажи мне. Не  могу  успокоиться,  думаю  об
этом с первого дня на фронте. Никого не спрашивал, тебя спрашиваю..."
   "Спроси чего полегче!" - стукнул кулаком по столу  Иван  Алексеевич,  и
глаза его стали злыми и несчастными.
   Серпилин не сробел перед этими глазами, он хотел спросить еще, но  Иван
Алексеевич остановил его, прижал его руку к  столу  и  сказал  решительно,
почти грозно:
   "Молчи! Врать не хочу, а отвечать не могу! - И, глотнув так, словно ему
не  хватало  воздуха,  спросил  совершенно  другим  голосом:  -  Как  твоя
Валентина Егоровна? Как здоровье? Как выглядит? Тут, когда ты в  окружении
был, приходила ко мне. Совсем лица на ней не было..."
   Весь этот разговор и передал Серпилин  жене,  со  всеми  подробностями,
заставлявшими его бледнеть, когда он рассказывал, а ее бледнеть, пока  она
слушала.
   - Не понимаю, - тихо сказал Серпилин, близко наклоняясь к жене и  глядя
в ее печальные глаза. - Не понимаю, в грудь готов себя бить - не  понимаю:
как такой человек, как Сталин, мог не предвидеть того, что готовилось?!  В
то, что не докладывали, не верю.
   - А как выглядит Сталин? - спросила Валентина  Егоровна,  то  ли  желая
перевести этот тяжкий разговор на другое,  то  ли  отдавшись  собственному
ходу мыслей.
   Серпилин задумался.
   - Как выглядит? По-моему, обыкновенно. - Он там на площади как-то  даже
не очень вслушивался в глуховатый, усталый голос Сталина, а просто смотрел
на него.
   Сталин стоял и говорил. Немцы были под Москвой, а он стоял на  Мавзолее
и говорил. И перед Мавзолеем стояли войска, и это был ноябрьский  парад  в
Москве, и именно в этом и состояло то главное, что чувствовал в те  минуты
Серпилин. "Да, наверное, и все другие", - подумал он.
   - Тяжело он переживал все это! - сказала Валентина Егоровна.
   Серпилин посмотрел на нее и подумал, что между ними продолжается старый
спор. Каждый оставался при своем, и чаще всего, не говоря  друг  другу  ни
слова, они спорили об этом молчаливо, будучи вместе  и  находясь  порознь,
спорили уже не первый год.
   Жена - Серпилин знал это - глубочайше верила в то, что все, что было  и
есть плохого, совершается помимо Сталина, только потому, что он об этом не
знает или что ему сказали об этом что-то неверное,  такое,  что  заставило
его сделать не так, как было нужно; так она думала  даже  в  те  годы,  на
которые у нее отняли мужа.
   Сам Серпилин думал иначе.
   Он знал Сталина давно: еще по Царицыну, и не мог без насилия над  собой
представить, как такого  человека  можно  было  обмануть,  обвести  вокруг
пальца, против его воли заставить его делать  что-то,  чего  он  не  хотел
делать сам. У Серпилина,  как  ему  казалось,  понимавшего,  что  из  себя
представляет Сталин,  хорошо  знавшего  и  всю  ту  цену,  которую  Сталин
придавал армии, и все, что он делал для нее, не умещалось в голове, -  как
могло случиться то, что случилось с армией в тридцать седьмом  и  тридцать
восьмом годах. Кому это было нужно? И как мог Сталин допустить до этого?..
   А начало войны? И это после того, как Сталин  предвидел  Мюнхен,  после
того, как он в тридцать девятом году  подписал  пакт  с  немцами,  не  дав
англичанам и французам еще раз сделать из нас русское пушечное  мясо!..  И
вдруг после всего этого так встретить эту войну! Как это могло случиться?
   - Да, - помолчав, сказал Серпилин. -  Он  ничего,  неплохо  выглядит...
Неплохо выглядит...  -  еще  раз  повторил  он  вслух.  -  Только  немного
постарел... - И, сказав это, подумал про себя, что никогда и ни к кому  он
не испытывал и, наверное,  не  будет  испытывать  таких  раздирающих  душу
противоречивых чувств, как к Сталину, который сегодня снова сделал то,  на
что мало кто решился бы на его месте: все-таки провел этот парад, имея под
Москвой восемьдесят немецких дивизий...
   Ровно через двенадцать часов после того, как кончился парад и  опустела
Красная площадь, 93-й полк  31-й  стрелковой  дивизии,  в  которой  служил
младший сержант Синцов, уже участвовал одним батальоном в  ночном  бою  за
деревню  Кузьково,  находившуюся,  если  мысленно  взять  по   прямой   на
юго-запад,  ровно  в  восьмидесяти  километрах  от  Красной  площади.   По
предварительным наметкам, как раз в этом самом Кузькове, в тылу, во втором
эшелоне, должен был  расположиться  штаб  полка,  но  на  деле  все  вышло
по-другому.
   Еще утром, когда на Красной площади происходил  парад,  немцы  сразу  в
нескольких местах ударили по тонкой цепочке, прикрывавшей это направление,
обескровленной долгими боями дивизии. Сначала у них ничего  не  вышло:  их
остановили огнем, но они подбросили силы, потыкались еще, проткнули  фронт
и, пройдя пять километров, заняли три деревни, в  том  числе  и  Кузьково.
Полку,  уже  к  темноте  переброшенному  из  М