ень и час,  с  утра  до  ночи,
рвет на куски, укорачивает, ломает живое человеческое  тело.  Вот  и  эту,
там, сзади в самолете, сломала. Еще  улыбается,  а  сама  уже  мертвая  до
пояса...
   В Саратове садиться не стали, но Москва не принимала, и пришлось  сесть
по дороге в  Рязани.  Просидели  там  недолго,  но  все  равно,  чтобы  не
замерзла,  перенесли  летчицу  из  самолета  в  комнату   к   оперативному
дежурному, а потом, когда дали погоду, - обратно в самолет. Здесь она  уже
не улыбалась - видимо, силы, что заранее отвела на дорогу,  кончились,  не
могла предусмотреть, что будут еще раз вытаскивать и втаскивать...
   Когда сели обратно в самолет, Серпилин,  проходя  мимо  девушки,  опять
подумал про Гринько - как он тогда, в тридцать восьмом, гордо  сказал  про
ту летчицу-майора и ее подруг:  "Наши  бабы".  Неужели  с  Гринько  теперь
действительно выйдет все так, как хочется, - не погиб и не умер,  а  будет
освобожден и успеет еще повоевать?
   В январе, уезжая на фронт  с  новым  назначением,  думал,  что  напишет
Сталину о Гринько после завершения операции, в наиболее подходящий  момент
для чтения такого письма.  А  на  деле  вышло  по-другому.  Девятнадцатого
числа,  когда  прорвали  вторую  линию  немецкой   обороны,   штаб   армии
передвинулся к хутору Гремучему, в глубокую балку  подле  него,  на  новое
место. Но для Серпилина это новое место было старое,  хорошо  знакомое  по
восемнадцатому году, ошибиться было нельзя, несмотря на давность времени.
   В балке этой тогда стоял эскадрон  красных  казаков,  резерв  командира
стрелковой бригады, бывшего царского штабс-капитана  Правдухина,  которого
потом, уже после приезда Сталина, заместил  Гринько.  А  когда  к  ним  на
позиции приехал Сталин, Гринько был еще командиром полка. И наблюдательный
пункт у них был сажен  двести  на  юго-запад  от  этой  балки,  в  окопах,
опоясывавших небольшую  высотку.  А  еще  правей  была  вторая  высотка  -
наблюдательный пункт батареи.
   Серпилин в первый же день, как сюда переехал штаб армии, взял  с  собой
ординарца  Птицына  и  пошел  к  этой  высотке,  где   сидели   тогда,   в
восемнадцатом. Снега было мало; местами его сдуло совсем,  до  обледенелой
пегой травы. По дороге попались три воронки  от  наших  тяжелых  снарядов,
кругом них лежали убитые немцы.
   Саму высотку, наверно, так и не вспахивали, кругом пахали, а  тут  нет.
От хода сообщения, который вел наверх, к наблюдательному пункту,  и  следа
не осталось, но от того окопа, что был когда-то вырыт  в  начале  подъема,
как ни странно, сохранилась память - змеевидная, еле заметная ложбинка.  В
ней задержалось немного снега, и  она  выделялась,  была  белей,  чем  все
кругом. А когда-то это был окоп полного профиля. Иван Алексеевич  -  в  то
время начальник штаба полка - сам следил, насколько  грамотно  отрывают  в
полку окопы. Насчет окопной грамотности люди в полку  были  даже  чересчур
грамотные - по три года отбрякали на германской  войне,  но  ленились  это
делать -  надоело,  и  за  придирчивость  ругали  Ивана  Алексеевича  "его
благородием" и пускали слухи, что он бывший офицер. Один раз  даже  кто-то
выстрелил ночью в спину.
   А Сталин тогда пришел к ним  пешком,  автомобиль,  на  котором  прибыл,
оставил не доезжая и как раз хвалил их за окопы полного профиля,  говорил,
что будет на Реввоенсовете ставить в пример другим обороняющимся частям.
   Потом,  осмотрев  окопы,  поднялся  по  ходу   сообщения   наверх,   на
наблюдательный пункт, немного  поглядел  в  бинокль  в  степь  и  вернулся
обратно в окоп. День был тихий, белоказаки так до вечера  и  не  стреляли.
Вскипятили на костре в котелке чай, пили впятером: Сталин,  Гринько,  Иван
Алексеевич, Серпилин и еще прибывший со Сталиным не то адъютант, не то  из
охраны, неразговорчивый. Когда сели  пить  чай,  Сталин  сделал  ему  знак
пальцем, и тот вынул из висевшей на боку офицерской полевой сумки газетный
фунтик и высыпал из него  на  крышку  котелка  немножко  мелко  наколотого
сахара. Сталин засмеялся и сказал:
   - Чай ваш, сахар наш.
   Сидел он тогда у них не особенно долго, расспросил о боевой  готовности
и настроениях, ответил на несколько их вопросов и сказал, что ему пора.
   Сейчас, через двадцать пять лет, стоя над белой змейкой  снега  -  все,
что осталось от тогдашнего царицынского окопа, - Серпилин  вспоминал,  как
все это было: где развели костер и кто из них где сидел, пока пили чай.  С
краю - тот, молчаливый, в кожанке, потом Сталин и рядом с ним  Гринько,  а
они с Иваном Алексеевичем вдвоем - с другой стороны, лицом  к  Сталину.  А
сахар был наколот на мелкие-мелкие кусочки, и когда допили  чай  и  Сталин
уже встал и отошел, то этот молчаливый, в кожанке, взял крышку  котелка  и
ссыпал оставшийся сахар обратно в газетный фунтик.
   Потом Серпилин с  Иваном  Алексеевичем  остались,  а  Гринько  провожал
Сталина до автомобиля и, вернувшись, хвалил его за то, как откровенно,  не
скрывая тяжести положения, отвечал на их вопросы о продовольственном  деле
и обстановке на фронтах республики.
   Так все это было тогда, в восемнадцатом...
   За спиной  у  Серпилина  нетерпеливо  топтался  его  ординарец  Птицын,
недоумевавший, что такого нашел генерал на этой пустоши, а Серпилин  стоял
и думал, что или уже никогда не напишет Сталину  о  Гринько,  или  напишет
сегодня же, когда сама судьба не только привела, а, можно сказать,  ткнула
носом: пиши!
   Ночью он написал то письмо, из-за которого,  надо  думать,  его  теперь
вызывали. Начал с того, как теперь, в сорок третьем, снова  оказался  там,
куда к ним в восемнадцатом приезжал товарищ Сталин, а в заключение  просил
пересмотреть дело  Гринько.  Написал,  что  не  только  знает  Гринько  по
совместной службе, но может подтвердить, что он и в лагерях  оставался  до
конца преданным Советской власти в лично товарищу Сталину. А в самом конце
написал: "Дорогой товарищ Сталин! Считаю своим долгом  доложить  Вам,  что
комкор Гринько не меньше меня предан Родине и не хуже меня защищал  бы  ее
от фашистских захватчиков. Если Вы верите мне, то нам с  комкором  Гринько
обоим место на фронте, здесь, где я, а если Вы мне не верите, то,  значит,
нам обоим место там, где он".
   Когда перечел эти слова, дрогнул и уже хотел вычеркнуть их, но  не  дал
себе этого сделать и  отправил.  А  когда  письмо  ушло,  несколько  ночей
подряд, несмотря на усталость, подолгу не мог уснуть и только через неделю
пересилил себя и заставил не думать об этом. Решил, как в бою: сколько  бы
ни взвешивал и ни колебался перед началом, потом, когда пошли вперед,  уже
поздно вдогонку думать, надо или не надо было начинать.
   Когда самолет приземлился в Москве на Центральном военном  аэродроме  и
Серпилин первым спустился из него по лесенке, навстречу ему из подъехавшей
прямо к самолету "эмки" вылез высокий майор в  золотых  погонах  с  синими
просветами и, приложив руку к ушанке, спросил:
   - Генерал-майор Серпилин?
   - Да.
   - Ожидаю вас.
   - Там у меня вещи, - сказал Серпилин. - Чемодан и вещмешок.
   - Водитель останется и возьмет, - сказал майор. - А мы с вами пройдем к
телефону. Тут недалеко.
   Майор  показал  рукой  на  видневшееся  в  нескольких  десятках   шагов
двухэтажное в камуфляжных пятнах здание. Серпилин помнил его. Там в январе
они  вместе  с  Артемьевым  в  ожидании  вылета  грелись  у   оперативного
дежурного.
   - Пошли. - Он подавил желание спросить, кому они будут звонить прямо  с
аэродрома. Вместо этого спросил, искоса взглянув на погоны: - Давно здесь,
в Москве, на новую форму перешли?
   - Вторую неделю.
   Они поднялись на второй этаж, но зашли не в ту комнату, где он когда-то
грелся у оперативного, а в другую, с табличкой "Командир части".
   - Селезнев у себя? - спросил майор у поднявшегося  из-за  адъютантского
стола лейтенанта.
   - На летном поле.
   - Мы пройдем, позвоним.
   Майор кивнул на  дверь  в  глубине  комнаты  и,  не  дожидаясь  ответа,
властно, как свою, открыл, пропуская вперед Серпилина.
   - Сейчас доложу. - Майор подошел к столу с  четырьмя  телефонами,  снял
трубку, набрал номер и, целую минуту  продержав  трубку  прижатой  к  уху,
напряженным голосом назвал знакомую Серпилину понаслышке фамилию помощника
Сталина.  -  ...Докладывает  Рудаков.   Генерал-майор   Серпилин   прибыл.
Находится на аэродроме. Есть! Передаю трубку...
   Серпилин взял трубку и едва  успел  сказать:  "Серпилин  слушает",  как
услышал хриплый, рассерженный голос:
   - Где вы там провалились? Товарищ Сталин о вас спрашивал, а вас нет!
   - Сидели, ждали погоды в Рязани, - сказал Серпилин.
   - Вот и просидели, - все так же сердито  сказал  голос.  -  Квартира  в
Москве есть?
   - Есть.
   - Поезжайте на квартиру, сидите и ждите. Безотлучно. Понятно?
   - Понятно.
   - Передайте трубку сопровождающему.
   Так и не услышав ни "здравствуйте", ни "до свидания", Серпилин протянул
трубку майору.
   - Слушаю, - сказал майор. -  Ясно.  Есть!  Ясно.  Есть!  -  И,  положив
трубку, посмотрел на Серпилина: - У вас где квартира?
   - Около Академии Фрунзе.
   - А телефон в ней есть?
   - Есть.
   - Тогда ясно.  А  то  мне  приказано,  если  квартира  далеко  или  без
телефона, везти в гостиницу "Москва". Поехали?
   - Поехали, - сказал Серпилин, - только надо проверить. Какой тут из них
городской? - спросил он про телефоны и, набирая номер, подумал: "А  может,
к лучшему, если никто не ответит. Поеду и буду ждать в гостинице".
   К телефону долго никто не подходил, и он уже собирался положить трубку,
как вдруг незнакомый молодой женский голос сказал:
   - Слушаю вас...
   - Марию Александровну, - сказал Серпилин.
   - Ее нет, она на работе.
   - Тогда сына ее.
   - Его тоже нет.
   - А кто это? - спросил Серпилин, уже догадываясь, кто это.
   - Это их соседка, - сказал молодой  женский  голос.  -  Может,  им  что
передать?
   Но Серпилин ничего не ответил, положил трубку и повернулся к майору:
   - Поехали.
   Когда вышли, оказалось, машина уже у подъезда и в ней на заднем сиденье
лежат вещи. Майор открыл перед  Серпилиным  переднюю  дверцу,  а  сам  сел
сзади, рядом с вещами. Серпилин сказал адрес, и машина тронулась.
   - Товарищ генерал, хотите газету? - спросил майор.
   - Давайте...
   Серпилин взял  в  руки  сегодняшний  номер  "Правды",  развернул,  даже
посмотрел на заголовки, но проехал полдороги,  прежде  чем  заставил  себя
читать, - все думал об этом звонке, прямо с  аэродрома  и  о  раздраженном
голосе: "Товарищ Сталин о вас спрашивал, а вас нет..."
   На первой странице и в утреннем и в вечернем  сообщениях  Информбюро  о
Донском  фронте  уже  не  упоминалось.   Войска   Юго-Западного,   Южного,
Северо-Кавказского,    Закавказского,    Воронежского,     Ленинградского,
Волховского фронтов вели наступательные бои на прежних направлениях, а  их
Донского фронта в сводках больше не было. Не было и  уже  не  будет!  Штаб
фронта, имеющий опыт таких боев, конечно, сохранят и перебазируют на новое
направление. Но какие армии потянут за ним,  а  какие  оставят  в  резерве
Ставки или передадут на другие фронты - это уже другой вопрос. "А с  тобой
лично тем более вопрос открытый", - подумал он, снова вспомнив о  Сталине,
который спрашивал про него, очевидно, всего два или три часа назад.
   Он сложил газету, через плечо протянул майору:
   - Благодарю, - и повернулся к водителю: - Здесь, направо!
   Они подъезжали к его дому.
   - Не слышали, товарищ генерал, когда Паулюса в Москву  привезут?  Вчера
слух прошел, что сегодня. Тут, на аэродроме, некоторые даже думали, что  с
этим, с вашим самолетом привезут, - торопливо  спросил  майор.  Спрашивать
было не положено, но любопытство превозмогло выучку.
   - Не знаю, не в курсе дела, - сказал Серпилин.
   - А вы его видели, товарищ генерал?
   - Других видел, а его нет.
   - Я вас до квартиры провожу, - сказал майор, когда "эмка"  остановилась
у подъезда.
   Серпилин ничего не ответил, вылез,  кивнул  шоферу  и  пошел  вверх  по
лестнице, думая о том, как встретит там, наверху, жену сына,  которая  еще
неизвестно, знает или не знает о случившемся. Майор тяжело ступал сзади  с
чемоданом и вещмешком.
   Звонка на двери по-прежнему не было - пришлось стучать. Когда  открыли,
Серпилин шагнул и увидел  перед  собой  еще  державшуюся  за  ручку  двери
молодую женщину в валенках, в бумазейном платье цветочками и накинутом  на
плечи полушубке. Позади женщины, держась за ручку другой приоткрытой двери
в его комнату, стояла девочка лет трех, в таком же бумазейном платье.
   Продолжая стоять, как стоял,  в  дверях  и  глядя  в  неподвижное  лицо
женщины, он протянул ей руку:
   - Я Серпилин.
   - Аня, -  бессмысленно,  механически  сказала  она  и,  уронив  с  плеч
полушубок, зацепив Серпилина по губам жесткими завитками волос,  ударилась
лицом ему в грудь. Девочка заплакала и, подбежав, стала  дергать  мать  за
платье.
   "Да, уже знает, но от этого не легче!"
   Серпилин почувствовал, как  сзади,  тесня  его  плечом,  проталкивается
майор  с  вещами.  Протолкнулся  и,  продолжая  держать  вещи   в   руках,
вопросительно, через голову женщины, посмотрел на Серпилина.
   - Благодарю. Поставьте тут, - сказал Серпилин.
   Майор поставил чемодан и мешок. Мешок повалился на  пол.  Он  приподнял
его и приставил к чемодану; потом,  еще  раз  вопросительно  посмотрев  на
Серпилина, приложил к козырьку руку и протиснулся  боком  назад  к  двери.
Было слышно, как он сбегает по лестнице.
   - Ребенка успокойте, - сказал Серпилин и захлопнул дверь.
   Женщина оторвалась от пего, вытерла заплаканное лицо рукой, всхлипнула,
еще раз вытерла и сказала почти спокойно:
   - Она не понимает. Я плачу, и она плачет...
   И девочка, все еще держась  за  подол  матери,  тоже  в  последний  раз
всхлипнула, остановилась и поглядела на Серпилина.
   - Давно знаете?
   - Пятый день... Ехала - не звала...
   Женщина широко открыла рот, и  Серпилину  показалось,  что  она  сейчас
опять зарыдает. Но она не зарыдала, а только как будто  проглотила  что-то
такое большое-большое, от чего ей даже стало больно там, внутри, в  груди.
Проглотила и поморщилась от боли.
   - Мы вашу комнату заняли.
   - Правильно, - сказал Серпилин. - Я скоро снова уеду.
   Он поднял с пола упавший с плеч женщины полушубок, не зная, что  с  ним
делать, - то ли отдать ей, то ли повесить на вешалку. Ему показалось,  что
в квартире теплей, чем в тот приезд. Но женщина протянула руку к полушубку
и накинула его на плечи.
   - Топят, а я зябну.
   Полушубок был старый, латаный, второго или  даже  третьего  срока.  "Не
сдал там, когда уезжал с Дальнего  Востока.  Оставил  жене..."  -  подумал
Серпилин о сыне и, взглянув еще раз на стоявшую перед ним женщину,  только
теперь заметил, какая она высокая. Когда ходила вместе с сыном,  наверное,
была одного роста  с  ним.  Вспомнил  письмо  от  замполита:  "Вынесли  из
танка... не приходя в сознание..." Это так говорится -  "вынесли",  а  что
вынесли? Чем меньше знаешь, как все это  в  действительности  выглядит  на
войне, тем все же лучше.
   - Пойдемте в комнату, - сказала женщина. И пока Серпилин раздевался, за
его спиной незаметно отнесла из передней в комнату чемодан и вещмешок.
   Когда  он  зашел  в  комнату,   девочка   стояла   около   чемодана   и
сосредоточенно отщелкивала и защелкивала язычок замка.
   - Перестань, - сказала мать.
   - Ничего, пусть. - Серпилин сел за стол. Женщина опустилась напротив.
   Вот так здесь они сидели в ту ночь с сыном. Он тут, где сейчас,  а  сын
на ее месте. Сейчас, когда женщина сидела за столом, по-бабьи пригорюнясь,
подперев одной рукой щеку, а другой зябко, под полушубком, охватив себя за
плечо, у нее было обыкновенное красивое молодое  лицо  с  покрасневшим  от
слез носом, с  обкусанными,  потрескавшимися  широкими  губами,  с  наспех
забранными гребешком пережженными локонами старого перманента. Одно из тех
одновременно и красивых и незаметных лиц, которыми так богата Россия.
   Он почему-то представлял себе жену сына другой - маленькой, аккуратной,
заботящейся о своей внешности. Так показалось по  фотографии,  на  которую
мельком взглянул в ту ночь.
   - Мне тридцать первого на фронте сообщили, - сказал он. - А вам?
   - А мне - как приехала... Товарищ его, по  его  поручению,  на  вокзале
встретил. Привез меня сюда и здесь сказал... А ехала -  ничего  не  знала,
даже не думала. И что он на фронте - не знала, считала, что в Москве.  Он,
когда вызов прислал, не писал про это, - может, сомневался, уеду ли  тогда
из Читы. Думала, на вокзале встретит. А этот его товарищ Филимонов,  когда
встретил, сказал, что он на фронте.  А  когда  сюда  привез,  сказал,  что
убитый...
   Она снова вздохнула, проглотив то тяжелое, каменное,  что  было  у  нее
теперь вместо слез, и опять поморщилась от боли.
   - А потом уже, на другой день, Мария Александровна письмо  его  отдала.
Он сюда, на этот адрес, мне к приезду прислал. Когда еще живой был. Я  вам
покажу...
   Она встала, подошла к этажерке, вынула из-под вышитой салфеточки письмо
и положила его на стол перед Серпилиным.
   А девочка все щелкала и щелкала в углу замком чемодана.
   - Я не спросила, вы, наверное, с дороги кушать хотите?
   - Да, я голодный, - сказал Серпилин, хотя сам не знал, голодный он  или
нет, не думал об этом. И добавил, что в вещевом мешке, сверху, до половины
лежат продукты - пусть посмотрит, что там есть.
   - У нас есть, - сказала она. - Я суп на два дня сварила, и второе есть.
Он здесь для нас за целый месяц свой паек оставил. Все у нас есть...
   Сказав это, она не всхлипнула, а вскрикнула, как от боли. Потом подошла
к девочке и потащила ее за руку от чемодана.
   - Пойдем, доченька, пойдем на кухню...
   Письмо от сына к ней было обыкновенное - письмо как письмо. Писал,  что
их часть громит фашистских захватчиков, что жив, здоров и все  в  порядке.
Заранее поздравлял с прибытием в Москву. Писал, чтоб о своем устройстве на
работу поговорила с Филимоновым, он  в  курсе  дела.  В  конце  обнимал  и
целовал ее, а для дочки нарисовал несколько  мышек  с  длинными  хвостами.
Письмо как письмо! Только человека, который написал это самое обыкновенное
письмо, уже нет на свете, и  поэтому  трудно  его  читать.  В  конце  было
приписано несколько слов о Серпилине. Сын просил,  чтобы  жена  ничего  не
переставляла после матери, пусть все пока останется, как было. А то,  если
отец вдруг приедет с фронта, ему будет неприятно, что в комнате что-нибудь
не так, как при матери.
   "Что она знает и чего не знает о том, как все это у него с нами было  -
со мною и с матерью? Все - навряд ли, а что-то, наверное, знает. Нельзя же
было годами жить рядом и ничего не  знать.  Наверное,  как-то  приходилось
объяснять, почему мать не отвечает на его письма".
   Посмотрел на кровать со сбитым покрывалом, содрогнулся от  воспоминаний
и горько стукнул по столу: проклятая квартира! Не квартира, а покойницкая!
   Когда стукнул кулаком по  столу,  что-то  звякнуло.  Телефон?  Вскочил,
прислушался - нет, показалось!
   "Да вот сказать бы ему, если вызовет, - подумал он о Сталине, - во  что
он обошелся, тот, тридцать седьмой, только в одной нашей семье... Конечно,
не скажу, не решусь. Да и если даже решился бы, все равно, пока  воина,  -
не время об этом".
   Даже сейчас, когда сын был убит, не допускал мысли, что мог отнестись к
нему тогда по-другому. Несмотря ни на что, не поставил на нем в ту  минуту
креста, отнесся как к человеку - потребовал того, чего  потребовал  бы  от
самого себя. И он исполнил это. И умер. А если бы сын тогда ночью  сам  не
завел этого разговора, ограничился тем, из-за  чего  пришел,  -  просьбой,
чтоб отец прописал семью, - наверно, остался бы жив, и служил бы и  сейчас
в своем автомобильном управлении, и встретил бы жену на вокзале,  и,  спал
бы с ней вместе на этой кровати, живой и здоровый...
   "Что-то долго она там на