азать, что
снисходит к тебе с высоты своего служебного положения, а  другой  из  кожи
вон лезет, чтобы втемяшить в тебя, какой он умный! И чаще всего это от  их
собственных неладов  с  жизнью:  один  не  способен  делать  то,  что  ему
поручено, а другому не дают делать то, на что он считает себя способным.
   Умничанье Гурского не рассердило его, и он даже с  каким-то  сожалением
посмотрел на этого слишком умного рыжего человека.
   -  Чего  на  меня  ем-смотрите?  -  с   какой-то   звериной   чуткостью
встрепенулся Гурский под его взглядом.
   - Умный вы человек.
   -  П-представьте,  иногда  д-даже  сам  за  с-собой  это  з-замечаю,  -
усмехнулся Гурский.
   "Сам-то ты замечаешь, - подумал Синцов. - Да другие, видно,  не  всегда
спешат заметить".
   Они вошли в ресторан и сели в углу за столик, на котором лежала бумажка
"занято".
   - Н-не люблю слова "з-занято", есть в нем какая-то  н-несправедливость.
- Гурский перевернул бумажку и подозвал некрасивую и немолодую официантку:
- Д-диночка, б-будь так добра,  д-дай  нам  п-пол-литра  и  к-какой-нибудь
з-закусочки на т-твое усмотрение.  И  п-попроси  на  к-кухне  у  Коли  две
соляночки на ск-ковородке.
   Немолодая и некрасивая женщина улыбнулась, поставила на стол пепельницу
и ушла.
   - Часто бываете здесь? - спросил Синцов.
   - К-как п-позволяет бюд-джет. Н-не особенно. Но  приплачиваю  к  счету,
чтоб не заб-были. А т-то люди забывчивы, -  сказал  Гурский  и  без  паузы
спросил: - Ваш замп-полит полка когда погиб?
   - Тоже в последний день под Сталинградом.
   - А к-как?
   - Обыкновенно, как люди погибают. А через минуту  после  этого  тишина.
Вообще все кончилось. Наверно, вы правы, что больше всех будем жалеть тех,
кто в последний день погибнет.
   - Если на от-ткровенность, м-можете мне не верить, но мне  еще  т-тогда
показалось, что он не жилец на этом с-свете.
   - Почему?
   - Слишком п-прямой человек. К-когда человек зигзагом идет, в него  реже
п-пули попадают. К-конечно, в б-более широком смысле с-слова...
   Официантка принесла водку и хлеб, Гурский налил рюмки и, не  дожидаясь,
пока принесут закуску, отломил корку хлеба, густо намазал  ее  горчицей  и
посолил.
   - Советую п-последовать моему п-примеру. Б-будьте здоровы.
   Он опрокинул рюмку, не дожидаясь Синцова.
   - Нашу ст-татейку п-про тот день, когда мы б-были там у вас, ч-читали?
   - Читал, - сказал Синцов.
   - Б-более или м-менее близко к истине? - спросил Гурский.
   Синцову не хотелось отвечать на его вопрос, и Гурский это заметил.
   - Д-давайте без в-виражей, выходите на п-прямую.
   Синцов сказал, что, конечно, когда  прочли  о  себе  корреспонденцию  в
газете, да еще в "Красной  звезде",  чувствовали  себя  именинниками.  Но,
наверно, бой вообще трудно описать близко к истине. Если  бы  в  гуще  боя
вдруг появился какой-то неуязвимый человек, способный  спокойно  наблюдать
все, что вокруг него делается, наверно, только он смог бы  написать  потом
все близко к истине. А когда сам себя вспоминаешь,  каким  ты  был  и  что
делая в бою, сам себе не веришь: неужели все это так и было с тобой?
   - Чеп-пуха, - сказал Гурский. - Ваш н-неуязвимый человек н-не поймет  в
бою ни б-бельмеса. Чтобы что-нибудь п-понять, к-как раз  н-надо  оказаться
хотя  бы  н-немножко  уязвимым.  А  к-корреспонденция  наша,  в-вы  правы,
п-получилась  н-ниже  среднего:  м-мой  последний   опыт   к-коллективного
творчества с вашим п-приятелем Люсиным.
   Синцов почувствовал: Гурский ждет, чтоб он спросил  его  о  Люсине.  Но
спрашивать о Люсине не хотелось. Если жив - пусть живет. А если убит - мир
праху.
   - Т-товарищ Люсин теперь б-большой человек - н-начальник отдела, -  так
и не дождавшись вопроса, с не покидавшей его лицо усмешкой сказал Гурский.
- Еще г-годик-п-полтора войны - и  будет  п-полковником  и  зам-местителем
ред-дактора.
   "А шут с ним, пусть хоть редактором будет, пусть хоть  в  какой  угодно
газете будет и редактором, и генералом, и кем угодно, только  бы  с  Таней
все было хорошо", - неожиданно подумал Синцов. Подумал, сам сознавая,  как
нелепа его мысль, и все-таки почему-то связывая одно с другим, словно речь
шла не о боязни за жизнь дорогого ему человека, а вообще  о  борьбе  между
добром и злом, и этому злу надо дать какой-то выкуп за  жизнь  и  здоровье
Тани.
   - Д-думаете, всуе сказал п-про год-п-полтора,  -  по-своему  истолковав
молчание Синцова, спросил Гурский. - Считаете, война раньше к-кончится?
   - Я совсем о другом сейчас задумался, - с  трудом  отрываясь  от  своих
мыслей, сказал Синцов. - А насчет сроков - на  фронте  всегда  живешь  или
происходящей, или предстоящей операцией - о  ней  и  думаешь,  за  редкими
исключениями. Правда, недавно в разговоре  между  собой  даже  с  циркулем
прикидывали, сколько до чего нам осталось. И вышло, что от  того  леса,  в
котором сидим со своим оперативным отделом, до Могилева - восемьдесят,  до
Минска - двести пятьдесят, до границы - пятьсот, до Варшавы - семьсот,  до
Берлина - тысяча двести.  При  любых  темпах  наступления  расстояние  еще
приличное. Им до Москвы еще и теперь вдвое ближе, чем нам до Берлина. Если
по карте.
   - К-как известно из в-военной истории, во время п-первой мировой  войны
Германия  запросила  п-пардону,  когда  ее  войска  еще  находились   н-на
территории Франции.
   - Это мне тоже известно, - сказал Синцов. - Но когда что будет,  судить
не берусь. Война к  конкретному  мышлению  приучила:  сидя  в  оперативном
отделе армии, вижу перед собой на карте Могилев  -  думаю  о  Могилеве.  А
вернусь из Москвы, перейду на должность начальника штаба полка, буду иметь
перед собой на переднем крае болото и  лес,  а  в  глубине  три  высоты  и
деревню - о них и буду думать.
   - А п-почему вы... - начал было Гурский, но замолчал.
   Наконец-то к их столику шла официантка. Он уже несколько раз до  этого,
нервно высучивая из воротничка  заросшую  рыжим  волосом  шею,  смотрел  в
сторону дверей на кухню и сейчас, кажется, собирался  укорить  официантку,
но, увидев у нее на подносе кроме тарелки с кетой и  нарезанным  колечками
луком судок с горячей картошкой, сказал:
   - К-картошечка! Молодец, Д-диночка! Вот  теперь  в-вижу,  что  ты  меня
д-действительно помнишь.
   Они выпили еще по рюмке водки, закусили соленой  кетой  и  картошкой  с
маслом,  и  Синцов  похвалил  и  кету  и  картошку,  потому  что  все  это
действительно было вкусно и потому что хотел  сделать  приятное  Гурскому,
который просто просиял при виде этой картошки.
   - М-мыслящий человек д-должен уметь извлекать б-большое удовольствие из
м-мелких радостей жизни, - сказал Гурский, жуя свою картошку и  уже  не  в
первый раз за время их разговора словно угадывая то, что подумал Синцов. -
П-потому что чем у него б-больше в голове ст-тоящих  мыслей,  тем  у  него
м-меньше в жизни к-крупных радостей. Вся н-надежда на м-мелкие.  Д-давайте
выпьем еще по одной, чтобы их все-таки было п-побольше. А  т-теперь  задам
вам вопрос, от к-которого отвлекла к-картошка. П-почему из  оп-перативного
отдела армии в начальники штаба полка?
   - Ближе к делу, - сказал Синцов, и Гурский удовлетворился этим, не стал
больше спрашивать.
   - К-когда начнете н-наступать, приеду к  вам  в  п-полк.  Д-думаю,  что
н-найду. У н-нас редакция хорошо информированная.  Только  надо  закончить
мою ист-торию русского офицерства, пока вы еще наступать н-не начали,  так
и не ус-спев д-дочитать п-перед этим.
   - Пока не дочитаем, не начнем, -  улыбнулся  Синцов.  -  Читают,  между
прочим, с интересом. Много еще будет?
   - Дело к концу. От П-петра Великого до Ск-кобелева  уже  д-добрался.  А
русско-японская  и  германская  войны,   к   сожалению,   н-не   изобилуют
п-положительными п-примерами. Интересно, - помолчав, сказал Гурский, - что
у вас там г-говорят в в-вашем офицерском кругу о вт-тором фронте?
   - Говорим мало. Надоело толочь воду в ступе, - сказал Синцов.
   Гурский усмехнулся.
   - В вопросе о сроках открытия второго фронта есть своя д-диалектика,  -
сказал он. - С од-дной стороны к-каждый день задержки второго фронта - это
лишние  г-головы,  к-которые  мы  кладем  в  б-боях.  И  это  их  вп-полне
уст-траивает. А с д-другой стороны, ч-чем раньше они его отк-кроют, тем  у
них б-болыпе шансов п-первыми войти  в  Берлин.  Т-теперь  скоро  откроют.
После того, как мы в-весной вышли к г-границам Румынии, для м-меня л-лично
это п-почти оч-чевидно. Они не м-могут  себе  п-позволить,  чтобы  мы,  не
д-дожидаясь их, освободили слишком б-большой к-кусок Европы.
   - А я иногда думаю вовсе о другом, - сказал Синцов,  -  станет  или  не
станет им наконец совестно?
   - А к-кому  именно  должно,  по-вашему,  стать  с-совестно?  -  спросил
Гурский. - Ч-черчиллю д-должно стать с-совестно? П-почему?
   - Не знаю, - сказал Синцов. - Но, по-моему, им где-то  в  глубине  души
все-таки должно быть совестно.
   - Ну что ж, м-может быть, кому-то из них  и  совестно,  т-тем  более  в
г-глубине  души.  Но  второй  фронт  они  откроют  не  п-потому,  что   им
с-совестно, а п-потому, что им это н-нужно.
   - Так думать проще всего, - сказал  Синцов.  -  Только  жить  при  этом
как-то неохота.
   Сказал не о втором фронте, а о чем-то отдаленном и  страшном,  стоявшем
за словами Гурского и касавшемся не только второго фронта,  а  всей  жизни
вообще.
   -  А  м-мы  вообще  ж-живем   не   п-по   личному   желанию,   а   п-по
необ-бходимости, - сказал Гурский. - К-как вам известно, мы в н-нормальных
обстоятельствах не п-приемлем самоубийства. К-казалось бы, п-просто:  н-не
хочешь жить, н-не живи. А н-на самом деле от т-тебя требуется д-другое. Не
хочешь  жить,   а   ж-живи.   П-поскольку   в   этом   есть   общественная
н-необходимость. Д-даже когда сталкиваешься с т-такой грубой п-правдой, от
к-которой жить н-не хочется. Все равно ж-живи.
   - А ну вас к черту! - сказал Синцов. - Все вы думаете как-то навыворот,
взявшись правой рукой за левое ухо.
   - Н-не всегда, но ст-тараюсь, - усмехнулся Гурский. - К-когда  думаешь,
н-находясь в таком н-неудобном  положении,  это  изб-бавляет  от  п-первых
попавшихся мыслей и н-наталкивает на б-более содержательные.
   В это время им наконец подали солянку. Гурский снова обрадовался ей так
же, как давеча картошке, - и тому, что ее подали прямо  на  сковородке,  и
тому, что, только что снятая с плиты, она еще шипела.
   Под эту огнедышащую солянку они быстро незаметно допили всю водку.
   - Что ут-томил вас  разговорами  об  отвлеченных  материях?  -  спросил
Гурский.
   - Да, на мою слабую фронтовую голову с непривычки тяжеловато, -  сказал
Синцов без улыбки.
   - М-молодец, комбат, щ-щелкнул меня по  носу  и  даже  н-не  улыбнулся.
Считать  себя  умней  собеседника  -  м-моя  с-слабость!   П-перейдем   на
конкретные т-темы. Не устроить ли вас п-переночевать?
   - Спасибо, уже устроился, в комендатуре.
   - П-первый вопрос отпал. Несколько п-позже иду в гости к одной  д-даме.
Предп-полагаю, что там могут быть и  д-другие.  М-могу  взять  с  с-собой,
ост-тальное зависит от вас.
   - Нет охоты, - сказал Синцов. - Боюсь, у меня что-то с женой случилось.
Дал ей в Ташкент "молнию" и жду ответа.
   - Д-думаю, что, если вы хорошо п-проведете вечер  в  М-москве,  это  не
п-принесет никаких б-бед вашей жене в Т-ташкенте. Т-тем более  на  т-таком
большом расстоянии. Но, конечно, в-вам видней, - сказал Гурский  и  поднял
руки. - Н-не сердитесь. Иногда шучу глуп-пей, чем следует. Рас-сматривайте
как п-процент неп-попадания!
   Он взял у официантки счет и стал расплачиваться.
   - Может, я все же приму участие? - спросил Синцов.
   - С-следующий обед за вами. У вас в п-полку.
   Гурский расплатился, и они встали.
   Когда пошли между столиками к выходу, из-за дальнего стола, где  сидело
несколько женщин и мужчин, штатских и военных, кто-то поднялся  и  замахал
Гурскому руками:
   - Боря, иди сюда.
   Тот сделал ответный жест, что  еще  вернется  к  ним,  вышел  вместе  с
Синцовым в вестибюль ресторана и продолжал стоять  и  ждать,  пока  Синцов
брал в гардеробе фуражку.
   - Ну что ж, - Синцов надел фуражку. - Спасибо за угощение и за разговор
на отвлеченные темы.
   - Не б-будьте м-мстительны, -  сказал  Гурский.  -  Н-несмотря  на  мое
старание б-блеснуть перед вами, я в основном  хороший  п-парень.  Б-будьте
с-счастливы, комбат, н-насколько это в-возможно. И, р-ради бога, п-пусть с
в-вашей женой все будет в п-порядке, т-только  этого  вам  не  хватало,  в
с-самом-то д-деле!
   Он крепко пожал руку Синцова, и тот, уже выходя за дверь,  почувствовал
спиной, что Гурский продолжает стоять и смотреть ему  вслед,  не  торопясь
уйти к своим, ждавшим там, в зале ресторана, московским знакомым.



10

   Когда Синцов, простившись с Гурским,  еще  раз  зашел  на  телеграф,  в
окошечке "До востребования" сидела другая девушка, но ответ  был  тот  же:
телеграммы нет. Оставалось ехать ночевать в общежитие при комендатуре.
   Уходя с телеграфа, он для очистки совести позвонил Наде и после первого
же гудка услышал!
   - Алло!
   - Надежду Алексеевну!
   - Это ты, Ваня? - поспешно сказал женский голос.
   - Я.
   - Я только что вернулась и прочла письмо. Павел пишет, что ты  зайдешь.
Заходи сейчас же. Где ты?
   - Не так далеко.
   - Зайдешь,  да?  -  повторила  Надя  тревожно,  словно  боясь,  что  он
почему-то не зайдет.
   - Сейчас зайду.
   - Ты знаешь адрес? Хотя ты же принес письмо! Скорей приходи.
   Когда он поднялся на четвертый этаж, дверь квартиры была приоткрыта. Но
он все-таки позвонил.
   - Входи, входи, - раздался женский голос из глубины квартиры.  -  Я  на
кухне, сейчас...
   Надя вышла ему навстречу с перекинутым через плечо кухонным  полотенцем
и, приподнявшись на носки, расцеловалась  с  ним  по-родственному.  Потом,
потянув за руку из полутемной передней в столовую,  где  уже  горел  свет,
стала разглядывать его.
   - Вон ты какой стал! Майор...
   Пересчитала глазами нашивки за ранения.
   - Сколько же тебя?!
   И, скользнув взглядом по кожаной перчатке, спросила:
   - Болит?
   - В общем - нет.
   Надя стояла и продолжала смотреть на Синцова словно откуда-то издалека,
сравнивая его,  нынешнего,  с  тем,  какого  в  последний  раз  видела  на
выпускном школьном вечере.
   И он тоже стоял и смотрел на  нее.  Таня  говорила  про  нее,  что  она
красавица.  Может  быть,  и  красавица.  Тогда,  в  школе,  и  Надя  и  ее
бросавшаяся в глаза красота казались ему какими-то нахальными. А сейчас  в
глазах у нее была растерянность, неизвестно почему. Может, не знала, что с
ним теперь делать, хотя сама же торопила, чтобы скорей пришел.
   Он хотел сказать ей, что  немножко  посидит  и  пойдет,  но  она  опять
потянула его за руку, теперь к столу.
   - Сядем, договоримся, как все будет. Начала собирать тебе ужин,  но  не
успела. Откуда ты звонил?
   - С телеграфа.
   - Когда едешь обратно?
   - Завтра утром.
   - Тогда я сейчас соберу поужинать,  за  ужином  и  поговорим.  А  потом
помоешься с дороги и ложись спать. Постелю тебе здесь, на диване. За  ночь
напишу письмо, а утром накормлю завтраком, и поедешь. Договорились?  Павел
написал, чтоб, если захочешь, дала  тебе  ключ  от  старой  квартиры.  Но,
по-моему, это глупости. Ночевать  там  одному,  в  пустой  квартире...  Я,
правда, убрала там месяц назад, даже полы помыла,  но  все  равно.  Нечего
тебе там делать. Разве я не права?
   - Права.
   - Значит, договорились?
   - Нет. - Он объяснил, что уже обосновался в общежитии при  комендатуре;
утром туда за ним приедет водитель и будет искать.
   Кажется, Надя огорчилась, что он  не  заночует.  Может,  хотела,  чтобы
рассказал потом Павлу, как она его по-родственному приняла. Но спорить  не
стала. Только предложила:
   - Помойся, по крайней мере. До комендантского часа далеко.
   Он подумал и кивнул:
   - Спасибо.
   В самом деле, зачем ему торопиться отсюда в комендатуру? Чего он там не
видел? Жаль только, что сверток с чистым бельем, мочалкой и мылом  оставил
в "виллисе". Думал, на обратном пути, если будет теплая  погода,  помыться
где-нибудь в речке.
   - Ты помоешься, а я на стол соберу, - сказала Надя.
   - Слушай, - не совсем уверенно обращаясь к ней на "ты", сказал  Синцов.
- Может, сделаем по-другому? Посидим, поговорим, потом помоюсь, а потом уж
перекусим. По правде говоря, я недавно обедал.
   - Как хочешь, - сказала Надя. - Мне еще лучше! Я тебя сразу  спрашивать
начну.
   Она пересела так, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и положила на  стол
перед собой обе руки. Синцов только  теперь  заметил,  как  она  одета.  В
черное шерстяное платье с длинными рукавами до кистей и с глухим  воротом,
из-под которого виднелся еще один, узенький белый воротничок.
   "Как монашка", - почему-то пожалел он ее в эту минуту.
   Она стала расспрашивать его, как все это было, когда он позавчера ночью
видел там, на фронте, Павла.
   Расспрашивала такие подробности, что он под конец усмехнулся.
   - Ей-богу, не помню, что и где у него стоит и лежит,  тем  более  ночью
был и о другом думал. Хата и хата!
   - А как, по-твоему, есть у него кто-нибудь?
   - Кого имеешь в виду? - насмешливо спросил Синцов.
   - Не говори со мной, как с дурочкой.
   - А как с тобой говорить? Неужели, когда спросила, ждала от  меня,  что
скажу: есть?
   - Нет, не ждала. Верно. Ну, а все-таки? Наверно, трудно без этого?
   - Наверно, трудно. - Он подумал про себя, что иногда трудно, но чаще не
до этого. Не только говорится так, а действительно не остается сил  ни  на
что, кроме войны.
   - Может, и поняла бы его, но все равно бесилась бы  ужасно!  -  сказала
Надя, и, наверное,  сказала  правду;  даже  от  одной  этой  мысли  у  нее
сделалось злое лицо.
   - А чего тебе понимать? По-моему, и понимать пока нечего.
   - Да разве я хочу об этом думать! - с внезапной силой сказала она. - Не
хочу, а думаю. Так уж скверно устроена! - И,  помолчав,  спросила  другим,
смирным голосом: - А когда ты его еще, перед этим, видел?
   - Почти так же давно, как и ты, в ноябре.
   - Но хоть по телефону-то разговариваете?
   - Два раза за это время говорили, когда я оперативным дежурным был.
   - Всего два раза? - В ее голосе было такое  удивление,  словно  она  до
этого думала, что они с Павлом только и делают, что говорят друг с  другом
по телефону.
   - Ты все же, наверно, плохо себе представляешь реальную  обстановку,  в
которой работает командир дивизии, да и  вообще  все  мы,  грешные,  -  не
удержался он от усмешки.
   - А я не виновата, что плохо себе это представляю, - с вызовом  сказала
она. - Я-то хотела!.. Он не захотел. Это ты знаешь? Это он тебе говорил?
   И хотя Синцов кивнул, дав ей понять, что уже знает  все  это,  она  все
равно стала рассказывать ему, какой Павел упрямый и  нелепый  человек,  не
понимающий, что там, на фронте, она  не  принесла  бы  ему  ничего,  кроме
счастья, а все остальное - ерунда.
   По ее голосу чувствовалось, что она отступила, по не смирилась.
   - Разве когда человек счастлив, он хуже воюет? - вдруг спросила она.  -
Тебе это лучше знать!
   Это был прямой вопрос, а что на него ответить? Сказать ей: тебе  нельзя
быть на фронте с Павлом! А Тане со мной - можно. Ты  не  умеешь  себя  там
вести, не умеешь и не сумеешь! А Таня умеет. Как это сказать ей  в  глаза?
Как взять на себя такую смелость - судить чужую жизнь да еще  ставить  при
этом в пример собственную?..
   - Чего молчишь? - спросила Надя. - Думаешь, как  выкрутиться,  чтобы  и
меня не обидеть и Павла не подвести?
   - Вот именно. Об этом и думаю.
   - Ну и что надумал?
   - Ничего не надумал. Вы с ним живете, вы с ним и разбирайтесь.
   - А ты смелый! - Надя поглядела на него так, словно он сказал ей что-то
удивительное. - Другие со мной боятся так разговаривать.
   - А я вот почему-то не испугался. Ты уж извини.
   - Наоборот, люблю, когда меня не боятся. Привыкла,  что  мужики  передо
мной хвостами