ствами, то ли просто закружилась голова.
   Таня встревоженно подсела к ней и тесно придвинулась плечом.
   - Ну, мама...
   Мать, все еще не открывая глаз, опять качнулась от нее и к ней и  снова
от нее. Потом открыла глаза, повернула к Тане измазанное землей и  копотью
лицо и спросила:
   - До послезавтра нельзя?
   Таня объяснила, что нельзя, что самолет будет только завтра, а потом не
будет, и тогда нужно будет долго, с пересадками добираться поездами.
   Мать мелко закивала головой и сказала:
   - Да-да. Конечно. Понимаю...
   Но, хотя она  сказала  и  "да",  и  "конечно",  и  "понимаю",  все  это
относилось к внешнему ходу вещей: она понимала, что завтра будет  самолет,
а послезавтра не будет, и понимала, что поездами  надо  ехать  долго  и  с
пересадками и это ни к чему. Но другого, самого главного, она все  еще  не
понимала. Не понимала, как же это вышло, что завтра в  это  же  время  она
снова останется одна, а Тани здесь, в Ташкенте, уже не будет. И когда  она
еще раз будет и будет ли, этого никто  не  скажет,  потому  что  никто  не
знает.
   - Эй, Ивановна! - окликнула ее одна из женщин.
   Они  все  уже  поднялись  и  двинулись   в   другой   конец   цеха,   в
землеприготовительное отделение, где надо было готовить  землю  для  новой
плавки.
   - Иду! - крикнула мать и встала с  горы  шлака,  разогнув  спину  таким
трудным, старческим движением, что у Тани все дрогнуло внутри.
   - Мама, я еще съезжу на  толкучку  и  продукты  по  аттестату  попробую
вперед взять, а потом зайду за тобой, ладно?
   Мать молча кивнула и пошла.
   - Мама, - догнала ее Таня, - ты только не обижайся на меня.
   Мать повернулась, посмотрела на нее и сказала  ровным  голосом,  полным
такого горя, при котором уже нет сил ни кричать, ни плакать:
   - А я не обижаюсь на тебя... что ж обижаться... жизни ты меня лишила. -
Повернулась и пошла.
   Таня проводила взглядом  мать  и,  прежде  чем  уйти,  несколько  минут
оглушенно простояла на месте. Она все еще искала в себе ответ на последние
слова матери, искала и не находила, потому что ответа на эти слова не было
и не могло быть.
   На заводском дворе два подростка, узбек и русский,  катили  по  рельсам
тяжелую вагонетку с железным ломом. Узбек оглянулся на Таню, повернулся  к
русскому и что-то сказал про нее. Русский тоже обернулся  и  посмотрел  на
нее.
   - Приходите  к  нам  еще  раз  в  общежитие!  -  крикнул  он.  -  Новые
инструменты купили, вчера первый раз играли!
   Таня ничего не ответила, только улыбнулась и помахала рукой.
   Когда она была в общежитии, ребята, вывезенные из  ленинградского  ФЗУ,
жаловались, что директор завода никак не  купит  им  духовые  инструменты.
Там, в Ленинграде, у них был оркестр, правда, из  того  оркестра  осталось
только четверо, остальные умерли,  но  желающих  ребят  на  заводе  много.
Жаловались не просто так, а с подходом, чтобы Малинину, явившемуся  вместе
с Таней, стало стыдно  перед  товарищем  фронтовиком  за  то,  что  они  с
директором все только обещают купить ребятам инструменты.
   "Значит, все же купили", - подумала Таня.  И  вспомнила,  что  ей  надо
проститься с Малининым. И не только проститься, а сказать  ему  о  матери.
Что сказать ему о матери, Таня и сама еще не знала. Но  что-то  надо  было
сделать, чтобы мать не так тяжело переживала, хотя  что  мог  сделать  для
этого Малинин, Таня не знала, да навряд ли он и мог что сделать.
   В парткоме Малинина не было. Сначала сказали, что он  скоро  придет,  а
потом спохватились, что сегодня собрание в инструментальном и Малинин там.
Таня пошла в инструментальный, но собрание уже кончилось, а  про  Малинина
сказали,  что  он  в  первом  механическом.  Таня  пошла  в  другой  конец
заводского двора к первому механическому. Но и там Малинина уже не было  -
приходил и ушел.
   Решив разыскать его вечером, когда зайдет за матерью, Таня повернула  к
заводским воротам и сразу же увидела Малинина. Он медленно шел через двор,
наверно, обратно к себе в партком. Шел один, понурясь,  тяжело  вытаскивая
из грязи ноги в кирзовых сапогах.
   - Алексей Денисович! - поравнявшись, окликнула его Таня.
   - Что скажешь? - Малинин на ходу сунул ей руку и продолжал идти,  глядя
себе под ноги.
   - Завтра на Донской фронт улетаю, Алексей  Денисович.  Прислали  вызов.
Самолет прямо до штаба фронта, и меня берут.
   - Ну что ж, поздравляю. - Малинин наконец поднял глаза на Таню. -  Мать
уже обрадовала?
   - Сказала.
   Таня  посмотрела  ему  в  глаза,  и  Малинин,  прежде  чем  она  успела
что-нибудь сказать, понял ее просьбу.
   - Ладно. Все понятно. Письма ей пиши. Как ни долго идут, а  коли  часто
пишешь, так и часто приходят. Мне  уже  пришлось  с  некоторых  требовать,
чтобы писали домой, дурака не валяли. Смотри, чтоб замполиту  твоей  части
такое письмо не пришло.
   - Что вы! Я, если бы поездом ехала, еще с дороги бы написала.
   - С дороги можно и не писать. Лишние нежности.
   - Я маме часто буду писать. Только вы ее тоже поддержите первое  время.
Очень уж она сегодня... - Таня, не договорив, покачала головой.
   - А как ты думала... - сказал Малинин. - Она, может, на этом  всю  свою
жизнь строила, что ты не уедешь. Хоть ты ей и сказала, а все же надеялась:
вдруг не возьмут или где-нибудь здесь оставят. Девка все же, а  не  мужик.
Она не слепая, видит, что и тут тоже ходят врачи  в  шинелях,  не  все  на
фронте... Да и без шинелей ходят. А ты раз топором: завтра лечу. И по лицу
видать, что рада. Тоже и это мать поняла, не дурей меня. Думаешь, легко?
   Когда Малинин сказал "и без шинелей ходят",  Тане  показалось,  что  он
подумал о ее бывшем муже.
   - Алексей Денисович, у вас Колчин был?
   - А что, приходил к тебе после этого, Лазаря пел? Да? Удивляешься,  что
угадал? А он для меня ясный, как дважды два. Умирать  боится,  а  жить  не
умеет. Испугался, что раскопаю, где броня взята и чем за нее заплачено,  -
вот и побежал к тебе.
   - А вы что, только припугнули его?
   - Для чего же его зря пугать, - хмуро сказал  Малинин.  -  Мне  уже  на
такие бирюльки времени в жизни не остается. А ты что, в самом деле за него
просить хочешь?
   - Нет, - сказала Таня. - Я просто подумала: зачем он там, на фронте?
   - Э, нет! Это мысль не с  того  конца.  Попадет  на  фронт  -  подберут
работу. А если такую философию, как ты, развести  да  опубликовать,  много
таких негодящих найдется: рад бы  душой,  да  боюсь,  пользы  не  принесу!
Ничего, принесет!..
   - Откуда только такие люди берутся? - задумчиво  сказала  Таня,  словно
еще раз взвешивая сейчас все свое прошлое с этим человеком.
   - Оттуда, откуда и все, - сказал Малинин. - А вот такие люди,  как  ты,
откуда, интересно? - Он остановился и поглядел ей в глаза. - Откуда  такие
глупые бабы бывают, что за таких мужиков замуж выходят? Не  откуда  он,  а
откуда ты такая?
   - Верно, глупая... - покорно сказала Таня.
   - Насчет матери не бойся, - сказал Малинин, когда они молча прошли  еще
несколько шагов. - Ее из ума не выпущу. Тянет она, конечно, сверх сил.  Не
только  совесть,  а  и  характер  надо  иметь,  чтобы,  смену   отработав,
недоедающему человеку еще идти и вокруг котлов да вокруг хлеба дежурить. А
что делать? Слыхала,  какая  у  нас  история  с  завстоловой  вышла,  мать
говорила?
   - Говорила. Сказала, что ей десять лет дадут.
   - Это, значит, наши бабы еще до суда ее приговорили.
   - А скоро суд будет?
   - Не знаю. Она не одна в деле. Еще трех спекулянтов забрали да мужа  ее
сегодня с поезда сняли. С мануфактурой. Он из Фрунзе сахар возил, отсюда -
рис, а из Москвы - мануфактуру.
   - Он правда майор? - спросила  Таня,  вспомнив  свою  первую  вчерашнюю
догадку, что, может быть, это  тот  самый  сахарный  майор,  которого  она
видела в Москве. Ей даже хотелось, чтобы это был именно тот самый,  чтобы,
кроме него, таких людей больше не было на свете.
   - Назывался майором, - сказал Малинин. - С ним долго говорить не будут.
Петлицы сорвут, перед трибуналом поставят, высшую меру  дадут,  штрафбатом
заменят - и давай воюй! А у этой стервы дети. А детей в детский дом  брать
придется. И придется им объяснять, где их мать и где их отец и  почему  мы
их сиротами сделали... а не сделать нельзя. Значит, завтра улетаешь -  это
без перемен?
   - Без перемен.
   - Жаль. Хотел от тебя завтра  еще  раз  пользу  иметь.  Сержант,  Герой
Советского Союза Рахим Ахмедов, здешний,  ташкентский,  после  ранения  на
побывку приехал и третий день по заводам выступает; сообщили, что завтра в
перерыв у нас будет. Возможно, Юсупов, секретарь  ЦК,  сам  его  привезет.
Имел в виду, чтоб и ты на том митинге выступила. Ну да  ладно,  бывай!  Ты
теперь, как говорится, уже  отрезанный  ломоть.  -  Малинин  крепко  пожал
Танину руку, посмотрел на  расстилавшийся  кругом  залитый  жидкою  грязью
заводской двор и вдруг сказал: - Взяла бы, что ли, меня с собой на  фронт,
а?..
   И была в его словах такая тоска и усталость и такое  вдруг  вспыхнувшее
желание, ни о чем не думая, обо всем позабыв, уехать на фронт и  поставить
там жизнь ребром и сгореть, если  придется,  хоть  за  одни  сутки,  да  с
треском, а не с копотью, что Таня даже вздрогнула от его голоса.
   - Я бы с удовольствием, Алексей Денисович, -  растерянно  сказала  она,
совершенно не представляя себе, что вообще можно сказать в ответ на это.
   - Ты бы с удовольствием, и я бы с удовольствием, - сказал Малинин. -  О
наших удовольствиях после войны подумаем. Будь счастлива.  -  Он  еще  раз
крепко пожал ей руку, повернулся и, ссутулив широкие плечи  и  закинув  за
спину руки, пошел к себе в партком.



27

   Захаров вошел в избу, мельком взглянул на поднявшуюся в  углу  с  лавки
маленькую женскую фигурку и, на ходу сваливая с плеча распахнутую  бекешу,
спросил у подскочившего помочь адъютанта:
   - Начальник штаба у себя?
   - Так точно.
   - Один?
   - Так точно.
   Захаров толкнул дверь во вторую половину избы.
   Серпилин, сидевший за  столом  над  картой,  недовольно  поднял  глаза:
приказал адъютанту до тринадцати без крайней нужды никого не пускать.
   - Здравствуй, сиди. - Захаров тиснул Серпилину руку и сел  напротив.  -
Как думаешь строить свои дальнейшие взаимоотношения с Батюком?
   - Как положено начальнику штаба армии с командующим.
   - Брось, - сердито сказал Захаров. - Я не формально, а по существу.
   У него у самого только что вышел крупный разговор с Батюком, и  он  еще
не остыл. Сначала решил вызвать начальника штаба к себе,  но  передумал  и
зашел сам - хотел подчеркнуть, что дело не в форме.
   - Долго я еще буду болтаться между вами как главноуговаривающий?! Плохо
подхожу для этой роли.
   - Отношения в целом, считаю, складываются нормально, - сказал Серпилин.
   Захаров исподлобья посмотрел на него. С минуту оба молчали.
   В  общем-то,  сказанное  Серпилиным  было  близко  к  истине.   Вопреки
ожиданиям, он сработался с Батюком. И не потому, что  сглаживал  углы,  а,
наоборот, после двух резких стычек.
   После первой - еще до начала  наступления  -  Батюк  попробовал  с  ним
расстаться, но в штабе фронта не посоветовали.
   После второй - уже в ходе наступления, когда  командующий  фронтом  при
докладе с первых же слов  поддержал  вариант  решения,  который  отстаивал
Серпилин, - Серпилин ни одним словом не  дал  понять,  что  Батюк  был  за
другой вариант, даже бровью не повел. И Батюк оценил, понял, что начальник
штаба хотя и ершист, но подсиживать не будет.
   После этого все шло более или менее нормально - до сегодняшнего утра.
   Батюк нервничал, хотел  непременно  первым,  раньше  соседей  разрезать
немцев и соединиться со сталинградцами, с 62-й армией. С вечера сам  уехал
в одну из своих отстававших дивизий -  толкать,  беспокоился,  что  111-я,
вырвавшаяся клином вперед, обнажила фланги. Требовал, - кровь из  носа!  -
чтобы две соседние к утру вышли на один уровень с ней.
   А ночью ужо без Батюка,  уехавшего  на  левый  фланг,  командир  другой
правофланговой дивизии доложил, что разведка  боем  подтвердила  прочность
немецкой обороны и в намеченные для ее прорыва сроки он не укладывается  -
не успел подтянуть артиллерию  и  подвезти  боеприпасы,  -  и  попросил  у
Серпилина добавить ему еще шесть-семь часов на подготовку.
   - А о чем раньше думали? - спросил Серпилин.
   - Метель подвела.
   Но это была от  силы  полуправда.  Подвела  не  только  метель.  Подвел
характер -  не  хватило  решимости  сразу  же  сказать  командующему,  что
предложенный им срок нереальный.
   - Ждите, свяжусь с командующим и позвоню, - сердито ответил Серпилин  и
стал искать Батюка.
   Но Батюк все в той же метели где-то застрял - из одной дивизии  выехал,
а в другую не прибыл. Приходилось брать ответственность на себя.
   Серпилин в душе считал, что на активную операцию  -  удар  в  основание
нашего клина - немцы при сложившейся обстановке не  пойдут,  и  за  фланги
111-й не боялся. А в то же время чувствовал по донесениям,  что  перед  ее
соседом справа действительно крепкий орешек. Немцы еще сильны.  На  легкий
хлеб рассчитывать не приходится, и  швырять  под  огонь  пехоту,  пока  не
соберешь  артиллерийский  кулак,  бесцельно.  Шесть-семь  часов  на   это,
пожалуй, жирно, но необходимый минимум надо добавить.
   Он позвонил в дивизию и от имени командующего разрешил отодвинуть  срок
наступления.
   Из-за этого, когда вернулся Батюк, и загорелся сыр-бор.
   За ночь ничего не произошло: по клину немцы не ударили, артиллерия  уже
подтянулась, и части дивизии вышли на исходные рубежи для атаки.  Серпилин
оказался прав, и Батюк это поникал. Но сам  факт  отмены  его  предыдущего
приказания, хотя бы и от его имени, привел Батюка в бешенство.
   Серпилин понимал, что случай из ряда  вон  выходящий,  но  оправдывался
тем, что внес коррективы,  учитывая  сложившуюся  обстановку  и  донесение
командира дивизии, что на  его  участке  немцы  обороняются  исключительно
упорно. С этим следовало посчитаться.
   - Значит, с фрицами считаешься - это для тебя основной фактор! - сказал
Батюк.
   Серпилин  сказал  в  ответ,  что  с  силой   сопротивления   противника
приходилось считаться всю войну, видимо, придется и впредь.
   - С фрицами считаешься! - яростно повторил Батюк. - А с командующим  не
считаешься! Приказ для тебя не приказ! Колхозник ты, а не начальник штаба!
   Он хряснул кулаком по столу и крикнул:
   - Уходи, не задерживаю!
   Серпилин откозырял и ушел к себе.
   Приказание, которое он отдал от  имени  командующего,  так  и  не  было
отменено - на это у Батюка ума хватило.  Наступление  дивизии  развивалось
успешно, и  это  было  самое  главное,  что  не  дало  Серпилину  потерять
равновесие и выйти из себя.
   Но думать о том, как сегодня, подводя итоги дня, они сойдутся с Батюком
и поглядят в глаза друг другу, было трудно.
   -  Отношения,  в  общем,  нормальные,  -  усмехнулся  Захаров.  -  А  в
частности, командующий второй раз ставит вопрос: или ты, или он.
   - Перед кем? - спросил Серпилин.
   - На данный момент - передо мной. Люди жизни кладут, все  отдают,  чтоб
на Сталинграде - точку, а вы склоки устраиваете! Коммунисты называется!
   - Не ожидал это от вас услышать.
   - Мало ли чего ты не ожидал! - огрызнулся Захаров. - Только  нам  и  не
хватает в разгар операции начальника штаба менять! Ты здесь полезен и  сам
это знаешь.
   - Я здесь полезен, пока  провожу  в  жизнь  то,  что  считаю  верным  и
грамотным, - сказал Серпилин. - А если поставлю себя в положение, когда не
смогу этого делать, то здесь я уже не полезен. Может, на другом месте и  с
другим командующим буду полезен, а здесь нет. Пусть снимет,  если  сможет.
Обругал меня за то, что я с противником считаюсь. По сути,  намекнул,  что
трус. Независимо от оценки противника, видишь ли, надо действовать. Кто  и
когда нас этому учил?
   - Подумаешь, обругал! - сказал Захаров. - Не барышня.
   - Вот именно, не барышня, а начальник штаба армии.
   - Мог бы понять, что нервничает он, - примирительно сказал  Захаров.  -
Спит и видит первым с Шестьдесят второй соединиться!
   - Спит и видит! - сказал Серпилин.  -  Я  это  тоже  сплю  и  вижу.  Но
безграмотно воевать из-за этого не буду. Из-за того, что соседи соединятся
на час раньше, чем мы, войны не проиграем и Советскую власть  не  загубим.
Трус я, видите ли, потому что боюсь лишние головы класть! А он по старинке
каждого километра оголенного фланга боится и готов  из-за  этого  "чудеса"
творить. Так он - храбрый, а я  -  трус.  Я  считаюсь  с  тем,  что  немцы
исключительно упорно и грамотно обороняются, - я трус! А  он  дрожит,  что
они нам клин подрежут, когда они на такие наступательные действия в данное
время и в данном месте уже не  способны,  -  он  храбрый.  Я,  видишь  ли,
переоцениваю, а он... - Серпилин сердито махнул рукой.
   - Что замолчал? Договаривай.
   - Не положено по службе договаривать то, о чем подумал.
   - А ты договори. Все же лучше, чем в себе оставить. Тем  более  что  мы
вдвоем.
   Серпилин поднял глаза на Захарова и вздохнул:
   -  Ну  скажи  мне  сам,  Константин  Прокофьевич,  раз   мы   с   тобой
действительно вдвоем.  Говорит  человек  -  пехота,  пехота!  Наша  пехота
способна чудеса творить! А сам, кроме пехоты,  ничего  не  знает  и  ничем
управлять не умеет, хотя и считается, что артиллерист, потому что во время
оно шестью трехдюймовками командовал. Так что же, спрашивается, мы должное
отдаем пехоте, когда требуем от нее, чтобы она без ума, с одним "ура" шла?
Нет, я с ним эту песню хором петь не буду.
   - А кто тебя просит? - сказал Захаров. - Но  ты  для  пользы  дела  все
равно должен найти общий язык с командующим и сам  знаешь  это.  Объяснять
тебе, что ли? Маленький? Найди форму, чтобы выйти из этой  свары.  Раз  ты
умный, ты и найди.
   - Извини, - сказал Серпилин, - но меня учишь тому, чего сам не делаешь.
   - Неправда! Когда дело требует, делаю! Наступаю  на  горло  собственной
песне. Неправду говоришь и знаешь, что  неправду.  Подумаешь,  обиделся  -
колхозником его назвали!
   - На колхозника-то я не обиделся, да в одном колхозе с  Батюком  тяжело
состоять.
   - Ладно, - сказал Захаров. - К чему пришли в итоге?
   - К тому, что найду общий язык. Еще раз.
   - Говоришь - еще раз, а намекаешь - в последний? Так тебя понимать?
   - Нет, не так. - Серпилин вздохнул. - Еще раз, еще раз, еще много-много
раз. Сколько раз потребуется, столько и найду. За счет  своего  самолюбия.
Но не за счет чужой крови - этого не обещаю.
   - А я с тебя таких обещаний не беру. Подлец был бы, если б обещал.
   - А вот это уж не мне, а Батюку объясните.
   Он думал, что Захаров в ответ на эти слова разозлится, вскипит - это  с
ним бывало, - но  Захаров  не  разозлился  и  не  вскипел,  а  рассмеялся,
вспомнив, как час назад схлестнулись с Батюком. Даже голос оба потеряли.
   - Пойду, - сказал он и встал. - Между прочим, язык твой  -  враг  твой.
Зачем вчера в столовой при Бастрюкове армейскую  газету  крестил?  Он  уже
приходил ко мне и скулил и зубы показывал. Только  мне  и  дела,  что  его
обиды на тебя слушать!
   - А чего он обиделся? При чем он?
   - Как при чем? Как-никак заместитель начальника политотдела. Газета  за
ним числится.
   - Если так, жаль, что за ним, - сказал Серпилин.  -  А  чего  я  такого
сказал ему? Сказал, что в последние дни глупо пишем о немцах,  словно  они
орехи - только щелкай да сплевывай. Так писать  -  значит  не  уважать  ни
себя, ни своих усилий.
   - Нашел кому говорить, - сказал Захаров. - Ты слово сказал, а он уже из
этого целый талмуд вывел. Недооценка агитации и пропаганды  и  так  далее.
Даже прошлое твое ковырнул, стервец.
   - Ну и шут с  ним.  Мое  прошлое  известно.  Вы  лучше  в  его  прошлом
покопайтесь. Раз стервец, зачем держите?
   - А я его не держу. Он сам, как клещ, держится, - сказал Захаров. - Ну,
окончательно пошел.  -  И,  уже  подходя  вместе  с  Серпилиным  к  двери,
ост