ободен. Глупое слово, но это действительно
так. И никому не нужно, чтобы я  не  был  свободен,  никому  от  этого  не
легче".
   - Скажи, Таня, когда мы несли  тебя  с  Золотаревым,  кто  из  нас  мог
подумать?
   Она ответила не сразу.
   - Не знаю. Сейчас мне кажется, что я уже тогда немножко думала о  тебе,
помнишь, когда этот лесник спросил про  меня:  "Жена,  что  ли?"  Но  это,
наверно, неправда, ничего я тогда не думала.
   - Павлу показалось, что он понравился тебе там, в Москве.
   - Это правда, - сказала Таня. - Я даже потом о нем всю  дорогу  думала,
когда ехала к маме. А сейчас просто не представляю себе этого совершенно.
   - И ты всегда вот так будешь говорить всю правду, даже  когда  тебя  не
спрашивают?
   - Тебе - да.
   Таня тихонько потянула свои руки, встала, обошла стол,  и  он  услышал,
как она там, за его спиной,  отодвинула  и  снова  задвинула  висевшую  на
кольцах плащ-палатку.
   Он не повернулся.
   - Он придет? - спросила она о Завалишине.
   - Нет, - сказал Синцов.
   Он сидел и ждал. Она подошла к нему сзади и молча обняла его за шею.  И
он, прежде чем в первый раз  в  жизни  поцеловать  ее,  сначала  поцеловал
коснувшийся его губ  обшлаг  старенькой  бумажной  гимнастерки,  чуть-чуть
пахнувший карболкой.
   - Я не думала, что ты можешь быть таким грубым, - сказала Таня, смягчая
свои слова тихим прикосновением пальцев к его глазам.
   Они лежали  рядом  на  узкой  складной  немецкой  койке,  за  пятнистой
немецкой плащ-палаткой.
   Он молчал, ему было стыдно. Потом он сказал:
   - Я больше никогда не буду с тобой таким.
   - А если целый год не увидимся?
   - Тогда не знаю. Ты правильно поняла - наверно, поэтому. И еще  потому,
что вымотался за эти дни и вдруг испугался, что уже ничего не могу. Стыдно
об этом говорить...
   - Ничего не стыдно. И вообще ничего ни перед кем не стыдно,  -  сказала
она.
   - А ты давно одна? - спросил он.
   - Полгода. Я потом тебе расскажу.
   - Как хочешь.
   - Могу и сейчас.
   - Как хочешь, - повторил он.
   - Нет, сейчас не хочу. Но, может быть, тебе это важно знать сейчас?
   - Мне это не важно. И  никогда  не  будет  важно.  Запомни  это  раз  и
навсегда.
   Она улыбнулась в темноту этому сердитому "раз и навсегда".
   - Говорим, как будто мы с тобой муж и жена.
   - А как же иначе, - сказал он.
   - Да, может быть, и так, - сказала она. - Если только тебе будет хорошо
со мной.
   - Мне хорошо с тобой.
   - А ты сам еще не знаешь этого, и я тоже не знаю.
   Она подумала, что если им и потом будет так же плохо друг с другом, как
в  эти  первые  минуты,  то  она  не  будет  его  женой,  потому  что  это
бессмысленно. Но она не могла поверить, что им и потом будет плохо, потому
что  чувствовала  к  нему  такую  нежность,   которую,   наверно,   нельзя
чувствовать отдельно, без того, чтобы людям не стало хорошо друг с другом.
Ей хотелось скорей испытать еще раз, как им будет друг с  другом.  Неужели
правда им опять будет плохо? Но она помнила, как он  сказал  о  себе,  что
вымотался, и, неподвижно лежа рядом с ним, вдруг спросила:
   - У тебя есть завернуть?
   Он сначала не понял.
   - Что?
   - Закурить хочу.
   - Есть папиросы.
   - А махорки нет? Я больше привыкла к махорке.
   - Есть и махорка.
   Он достал махорку и оторвал уголок от газеты.
   Она свернула самокрутку и, когда он  щелкнул  зажигалкой,  увидела  его
чуть удивленное лицо.
   - Ты еще не привык ко мне.  Думаешь,  я  баба?  А  я  уже  давно  стала
солдатом. А потом уже все другое, - сказала она и подумала: "Боже мой, как
все-таки все это трудно! И как я хочу, чтобы поскорей кончилась  война!  И
какое это счастье, что тихо, и завтра, наверное, уже не будет боя, и никто
из нас не будет воевать, пока нас не перебросят  на  другой  фронт,  может
быть, целый месяц, а может, и  больше".  Она  подумала  об  этом  с  такой
страстной надеждой, за которую в  другую  минуту  жизни  сама  бы  жестоко
обругала себя.
   - А у тебя волосы еще не высохли.
   Она чувствовала, как он дышит ей в затылок, и  радовалась,  что  вымыла
голову и волосы у нее чистые и мягкие, хотя и чуть-чуть мокрые.
   - Докурила?
   - Нет.
   - Не кури больше.
   - Ладно.
   - Дай мне.
   Он взял самокрутку, два раза курнул, потом в  темноте  потянулся  через
нее рукой и притушил самокрутку где-то внизу, об пол.
   - Не бойся, - сказал он, уже не отнимая тяжело легшей ей на плечо руки.
- Я больше никогда не буду таким грубым. Никогда. Ты не боишься?
   - Не боюсь, - сказала она, стиснув зубы от страха, что им  опять  будет
нехорошо.



38

   Они встали совсем рано. Она еще среди  ночи  сказала,  что  в  половине
седьмого уйдет, иначе не вернется вовремя к себе в санитарный отдел.
   - Будет еще совсем темно, - сказал Синцов.
   - Вот и хорошо.
   Под  утро  он  два  раза  сквозь  сон  чувствовал,  как  она  брала   и
поворачивала его руку  и,  приблизив  к  глазам,  смотрела  на  светящийся
циферблат часов. А в половине седьмого тихо, на ухо, сказала, что  встает,
и, когда он в ответ обнял ее, коротко и крепко прижалась к нему и  так  же
быстро оторвалась.
   И в ее движении было что-то так  твердо  решенное,  что  он  не  посмел
удерживать ее, а, полежав несколько  минут  один,  тоже  поднялся  и  стал
одеваться.
   - Где твоя зажигалка? Посвети,  я  не  найду  ремень,  -  сказала  она,
двигаясь в темноте.
   Он посветил и увидел, что она стоит уже одетая, в полушубке.
   - Твой ремень на кресле, - сказал он. - Я зажгу "катюшу".
   - Еще лучше.
   Он  подошел  к  столу  и  зажег  "катюшу".  Ее  ремень   с   пистолетом
действительно лежал на  кресле.  Но  Таня,  взяв  его  в  руки,  не  стала
опоясываться, а положила перед собой на стол, опустилась в кресло и, глядя
на стоявшего перед ней Синцова, глубоко вздохнула.
   -  Если  б  ты  знал,  какая  я  счастливая  и  какая   усталая.   Ноги
подкашиваются.
   - Ну и приляг здесь хоть ненадолго, вот так, одетая, -  сказал  Синцов,
показывая на пустой диван Завалишина. -  Не  стесняйся.  Все  равно  никто
ничего не скажет.
   - А я не стесняюсь. Просто мне надо идти. Вот если  опоздаю  к  девяти,
как обещала Рослякову, тогда будет стыдно. А так пусть говорят, что хотят.
И ты что хочешь говори и что хочешь думай.
   - А я сейчас сам не знаю,  что  думать  о  тебе,  -  сказал  Синцов  и,
поколебавшись, добавил: - По-моему, я люблю тебя.
   И она, заметив его колебание, чуть не спросила: "А что будешь делать со
своей памятью, тоже не знаешь? Или уже придумал?" Чуть не спросила, потому
что не могла примирить свое представление о нем с мыслью, что он  мог  так
скоро забыть свою жену.
   - Ну вот и  посидела,  -  так  ничего  и  не  спросив,  сказала  она  и
поднялась.
   - Я провожу тебя.
   - А ты можешь?
   Она не хотела просить об этом сама. Боялась, что ему нельзя по службе.
   - Пока могу. До артиллерийских позиций. Возможно, от них пойдут  в  тыл
обратные машины, тогда подсажу тебя и отправлю.
   Он подошел и тихо поцеловал ее. Она улыбнулась.
   - Так виновато меня поцеловал, словно я ухожу на работу, а ты остаешься
тут спать и бездельничать.
   - Спать уже  не  придется.  А  бездельничать  -  вполне  возможно.  Как
рассветет - сдадутся наши фрицы, вот и будем бездельничать.
   - А ты веришь в это? - Она с надеждой посмотрела ему в глаза.
   - В смысле бездельничать, конечно, шутка, так и так будет хлопот  полон
рот, а что сдадутся - вполне верю. Вчера они уже дрались, можно сказать...
- Он так и не подобрал слова, чтобы объяснить, как вчера дрались немцы.  -
Пошли?
   В соседнем подвале за столом  спал  Ильин,  положив  на  телефон  руку,
словно больше надеясь на нее, чем на свой слух.
   Когда они вошли, он проснулся: сначала  пошевелил  рукой  на  телефоне,
потом открыл глаза и спросонок качнулся.
   - Я пойду провожу, - кивнул на Таню  Синцов.  -  До  артиллеристов,  до
огневых. Буду через тридцать минут самое большее.
   - Ясно. - Ильин встал.
   - Здравствуйте. - Таня заметила, что Ильин смотрит на  нее,  шагнула  к
нему и первая протянула руку. - И до свидания. И спасибо за все.
   И Синцов удивился той смелости и внутренней силе,  с  которой  она  это
сказала. И еще раз подумал, что, хотя их швырнуло друг к другу, прежде чем
они сами успели опомниться, он все равно уже любит эту женщину.  А  Ильин,
который, наверно, ожидал, что она смутится сейчас, утром, его присутствия,
смутился сам и неловко спросил:
   - Как, хорошо у нас выспались?
   - Хорошо, - серьезно и просто ответила Таня.
   И, не оглядываясь, прошла через подвал впереди Синцова. А  когда  вышли
наружу, остановилась, протянула в темноте назад руку и,  найдя  его  руку,
сказала:
   - Самой не верится, что я тебя все-таки встретила.
   - Как будет дальше? - спросил он.
   - Не знаю. Куда нам идти - в эту сторону?
   - Да.
   Они пошли, и она еще раз молча подумала: "Не знаю". Не о своих чувствах
к нему, а все о том же: сдадутся ли немцы или еще будут бои?  Если  будут,
значит, ему опять воевать. И может  быть,  уже  сегодня,  через  несколько
часов. Эта мысль привязалась к ней, как проклятая, в середине ночи и никак
не отвязывалась. И в то же время эта проклятая  мысль  означала,  что  она
счастлива, что у нее есть теперь на  свете  человек,  ее  человек,  и  она
смертельно боится за этого своего человека.
   - Ты спросил, как будет  дальше,  -  сказала  она,  отрываясь  от  этой
одновременно и счастливой и несчастной мысли о нем. - Я сделаю все,  чтобы
видеть тебя. Каждый раз, как смогу.
   - И я тоже, - сказал он.
   Сказал весело  и  уверенно,  хотя  понимал,  что  за  этим  так  просто
сказанным "каждый раз, как смогу" стоит бесконечное число раз "не смогу" -
из-за людей, из-за службы, из-за собственного понимания  своего  долга  на
войне.
   А все-таки как здорово было услышать эти слова! Удивительное это дело -
остаться в живых, и встретиться с женщиной, и вдруг почувствовать в полную
силу, что это значит - остаться в живых!
   "Ну и как все-таки все это у нас  будет,  трезво  говоря?"  -  мысленно
остановил себя он.
   Но как раз этого сейчас и не хотелось - ни трезво говорить,  ни  трезво
думать. Хотелось просто верить, что все будет хорошо.
   Она сказала ему ночью, что с самого начала просила Серпилина послать ее
в полк, в санроту. И об этом можно попросить еще раз. Если не  в  санроту,
то хотя бы в медсанбат их дивизии.
   Наверно, он был обязан подумать, что работать в санитарном отделе армии
безопасней, чем в медсанбате или  в  полку,  но  он  не  подумал.  В  этой
маленькой женщине было что-то такое,  что  не  позволяло  против  ее  воли
бояться за нее того, чего она сама не боялась.
   Она споткнулась в темноте, и он поддержал ее, не дав упасть.
   - Да, ночи в январе длинные, -  сказала  она.  -  А  хотя  сегодня  уже
февраль.
   И он подумал, что в самом деле сегодня первое  февраля,  значит,  пошел
уже двадцать третий день наступления.
   - Позавчера иду, вижу, лошадь с санями, на санях  полковой  миномет,  а
сзади топает солдат. Подошли к развилке,  лошадь,  смотрю,  пошла  в  одну
сторону, а солдат - в другую. Окликнул его, оказывается, заснул  на  ходу.
Вот до чего люди устали.
   - И ты тоже, - сказала она, потому что всю эту  ночь  и  все  это  утро
думала только о нем.
   Еще  подходя  к  огневым  позициям  артиллеристов,  они  услышали,  как
невдалеке урчит полуторка. Наверно, водитель, пока выгружали  снаряды,  не
хотел выключать на морозе мотор.
   Из темноты вышел знакомый Синцову командир дивизиона.
   - Богу войны! - сказал Синцов. - У  тебя  что,  порожние  машины  назад
пойдут?
   - Сейчас одна  пойдет,  -  сказал  командир  дивизиона,  вглядываясь  в
малопонятную ему маленькую фигуру рядом с Синцовым.
   - Все же, значит, пополнили тебя боеприпасами.
   - Все же пополнили. А ты чего?
   - Хочу вот военврача, - кивнул Синцов на Таню, - посадить в кабину.  Ей
в санитарный отдел армии надо.
   - До развилки довезут. Пойдем посадим, - сказал командир дивизиона.
   Они подошли к полуторке.
   - Сажай, - сказал командир дивизиона  Синцову  и  пошел  вокруг  кузова
назад, туда, где слышались солдатские голоса.
   Синцов распахнул дверцу кабины:
   - Садись.
   Таня влезла на подножку и села. Он стоял рядом, совсем  близко.  Потом,
не дав снять варежку, коротко стиснул ей руку и отодвинулся.
   - Я закрою, холодно.
   Но ей было не важно, что холодно,  а  важно,  чтобы  он  еще  несколько
секунд пробыл рядом с ней. И она, поставив валенок на  подножку,  помешала
ему закрыть дверцу.
   - Ну вот. - Он нажал на дверцу и не сразу понял, почему не смог закрыть
ее. - Ногу же мог сломать тебе!
   Она убрала ногу,  потому  что  с  другой  стороны  в  кабину  уже  влез
водитель. Синцов захлопнул дверцу  со  своей  стороны,  машина  рванула  и
выехала, оставив его вдвоем с командиром дивизиона.
   - Чего это ты с утра на огневых? - спросил Синцов.
   - Заночевал здесь. С вечера работу с личным составом проводил.
   - Насчет чего?
   - Чтобы сверхметкий огонь сегодня дали, все живое мертвым сделали...
   - Значит, ваши начальники с утра на "хенде хох" не надеются?
   - Не похоже, - сказал командир дивизиона. - Боекомплект за  ночь  опять
до полного довели.
   - А я вчера, когда о Паулюсе узнал, подумал, что и наши фрицы сдадутся.
   - То-то, я вижу,  ты  мирным  настроениям  поддался,  ночей  не  спишь,
военврачей по утрам провожаешь...
   Синцов не ответил. Да, может быть, и поддался.
   - Ладно,  пошел,  -  сказал  он,  помолчав.  -  Если  вас  за  ночь  до
боекомплекта довели, значит, и нам с утра накрутку будут делать.
   Светало медленно. Пока шел обратно, так до конца и не рассвело.  Только
кое-где из морозного утреннего тумана вылезали зубцы развалин. Да и шут  с
ним, что еще не рассвело!  По  правде  говоря,  смотреть  на  все  это  не
хотелось.
   Мысли о том, будет или не будет  сегодня  бой,  путались  с  мыслями  о
женщине, за которой захлопнул дверцу кабины и остался опять один  на  один
со своей обычной жизнью - войной.
   Ночью с тревогой подумал, как будут расставаться утром, а оказалось все
просто. Это она так сделала, что оказалось все просто. И ничего лишнего  и
глупого друг другу утром не сказали. А ночью он говорил ей много лишнего и
глупого. Даже сам удивлялся, считал себя уже неспособным на такую нежность
к женщине и на такую благодарность к ней.
   Он говорил, а она молчала. Потом сказала: "Какой  ты  нежный".  Сначала
сказала: "Я не думала, что ты можешь быть таким грубым", а под утро: "Я не
думала, что ты можешь быть таким нежным".
   Ничего удивительного. Он и сам давно  забыл,  каким  он  может  быть  -
грубым, или нежным, или еще каким-нибудь.
   Кто знает, может быть, он с такой силой жег себя все эти  полтора  года
воспоминаниями о жене, что они выгорели дотла. Или это только так  кажется
сегодня? Он подумал об этом, когда утром запнулся, прежде чем сказать  ей:
"По-моему, я люблю тебя".
   Говоря это,  он  не  вкладывал  в  слово  "люблю"  какой-то  особенный,
необыкновенный смысл, который как бы отделял это слово от  всех  других  и
необъяснимо приподнимал над ними. Само по себе это слово в общем-то ничего
не значило, - просто он не нашел  других  слов  для  того,  чтобы  коротко
сказать ей самое главное: что он уже не может представить себя без нее.
   Да, с ними произошло чудо. И он шел  и  улыбался  этому  чуду.  И  так,
продолжая улыбаться, вошел к себе в подземелье, увидел сидевшего за столом
и пьющего чай Ильина и сел за стол напротив него, все еще не заметив своей
улыбки.
   Ильин наклонил чайник, молча налил и пододвинул кружку. Ни вчера, когда
все это началось, ни сегодня, когда кончилось, он, несмотря  на  всю  свою
молодую строгость, не осудил Синцова. За время их совместной службы Синцов
всегда был в его глазах безотказным человеком, старавшимся взять  на  себя
больше всех, и когда такому человеку вдруг повезло с бабой, можно сказать,
само счастье пришло в руки, - в чем его тут можно упрекнуть?  Ровно  ни  в
чем, считал Ильин. Завидно - это другое дело!
   Сделав все, что от него требовалось, чтобы оставить  комбата  вдвоем  с
этой женщиной, Ильин считал,  что  имеет  право  на  откровенность  с  его
стороны теперь, когда она ушла.
   - Ну, как же у вас с ней получилось? -  спросил  он,  дождавшись,  пока
Синцов выпил полкружки чаю.
   - Все хорошо. Лучше не бывает. Спасибо вам,  ребята.  -  Синцов  поднял
глаза на Ильина.
   И хотя глаза у него были добрые и даже веселые, но было  в  них  что-то
другое, удержавшее Ильина от попытки узнать подробности.
   - Долей чаю.
   - Тогда больше вопросов нет. - Ильин долил кружку. - Пей. Пока тебя  не
было, Туманян звонил. Вызывает к себе комбатов на девять ровно.
   - Вчера всех нас, грешных, вызывали, - сказал Завалишин, вошедший, пока
говорил Ильин, - разъясняли, как щадить, если капитулируют, а сегодня  вас
будут накачивать, как добивать, если упрутся.
   - Похоже, что так, - сказал Синцов. - У Ермакова был в дивизионе, им до
полного боекомплекта довели.
   - Значит, ударим. - Завалишин вздохнул. - А ночью, по  совести  говоря,
уже настроения воевать не было.
   - Ну это у тебя не было, а у комбата... - не удержался Ильин.
   Но Синцов остановил его, мягко положив ему  на  запястье  свою  тяжелую
руку.
   - Насчет моего настроения, Коля, я уже тебе сказал - оно хорошее. И  не
порть мне его. Ясно?
   - Мне все ясно, - сказал Ильин. - А тебе время выходит  являться  перед
светлые очи Туманяна. Бриться уже не будешь?
   - Еще успею, - взглянул на часы  Синцов.  И,  допив  последний  глоток,
снова налил полкружки. - Придется для скорости - чаем.


   На совещании у Туманяна командирам батальонов было приказано продолжать
активные  действия  и  одновременно  готовиться  к   общему   наступлению,
намеченному на завтрашнее утро. Из всего этого было ясно, что немцы здесь,
в заводском районе, по нашим сведениям, капитулировать пока  не  думают  и
ждать этого дольше завтрашнего дня мы не будем.
   Когда кончилось совещание, Синцов задержался поздравить своего  бывшего
соседа Зырянова, которого Туманян два дня назад выдвинул - взял к  себе  в
заместители.
   - Быстро ты в гору пошел!
   - Быстро под гору катился, теперь требуется быстро в гору идти.
   - Даже, откровенно говоря, удивился, - сказал Синцов,  -  что  он  тебя
перед самым концом боев из батальона забрал.
   - А он хитрый, - сказал Зырянов о Туманяне. -  Пронюхал,  что  командир
дивизии прочит меня в замы к Колокольникову, и не дал, сам взял. А  насчет
конца боев, пока не кончили - еще не конец. Патроны у них еще  есть,  мины
есть, укрытия - будь  здоров...  Могут,  несмотря  на  голод,  еще  неделю
драться - вопрос воли! Я бы, например, на месте их  командования  каждого,
кто руки поднял, своей рукой уложил и сам последним лег, а не сдался.
   - Не каждый так на жизнь смотрит.
   - А что за жизнь в плену, что в ихнем, что  в  нашем!  -  махнул  рукой
Зырянов.
   - Значит, хорошо, что не все у них такие отпетые, как ты!  Паулюс-то  с
пятнадцатью генералами сдался...
   - Слух прошел, - тихо сказал Зырянов, - что ночью в армии Военный совет
был, стоял вопрос, как с  нашими  фрицами  быть  после  того,  как  Паулюс
капитулировал: ждать, пока и эти с голоду лапки  поднимут,  или  добивать?
Говорят, только один наш Кузьмич голос поднял - ждать! И ему духу дали.
   - К нам придешь? - прощаясь, спросил Синцов.
   - Завтра плохо воевать будешь - приду нажимать, - усмехнулся Зырянов, -
а сегодня навряд ли потребуется.
   Они хорошо поняли друг  друга,  и  Синцов  продолжал  думать  об  этом,
возвращаясь в батальон и прислушиваясь к редкой стрельбе,  доносившейся  с
переднего края. Что значит "продолжать  активные  действия",  одновременно
готовясь  к  завтрашнему  наступлению?  Все,  снизу   доверху,   прекрасно
понимают, что раз так, то сделаем вид и донесем, как положено, а на  самом
деле будем беречь себя к