кухне". Серпилин взял со стола письмо, подошел
к этажерке и положил обратно туда, где лежало,  -  под  вышитую  салфетку.
"Пусть все будет, как при матери..." А что - как  при  матери?  Что  может
быть как при матери, когда нет матери? Да пусть хоть все перевернут  вверх
дном - даже лучше! Все равно дома больше нет. Есть он -  пожилой  одинокий
человек; есть оставленный им там, в Сталинграде, ординарец  Птицын,  такой
же пожилой и временно, пока война, тоже одинокий человек.  И  есть  теперь
эта женщина, Аня, со своей дочкой, а его внучкой, и ему надо теперь с ними
что-то делать, как-то к ним относиться. Хочешь не хочешь, а теперь все это
тоже часть твоей жизни!
   Ему захотелось позвонить Ивану Алексеевичу, позвонить и сказать: "Ваня,
я здесь!" Но, как ни хотелось, удержался. Пока не решилось, чем кончится с
твоим письмом, и звонить, и видеться с Иваном Алексеевичем лишнее,  можно,
не желая того, подвести человека.
   Жена сына принесла из кухни  вилку,  ложку,  нож  и  тарелку  с  супом.
Девочка несла  за  ней  на  маленькой  тарелке  нарезанный  ломтями  хлеб.
Подошла, поставила на стол и опять убежала в угол комнаты, к чемодану.
   Жена сына вышла и  снова  вернулась  с  чистой  тарелкой  и  кастрюлей.
Объяснила: они всю посуду там, на кухне, держат, там едят.
   - И я бы мог тоже... - начал было Серпилин, но она не дала договорить.
   - Ну что вы! - присела напротив. - Чай пить будете?
   - Буду. А вы?
   - Мы тоже. Как чаю попьете, наверное, с дороги отдыхать будете?
   - Пока не думаю.
   - Я вам простыни и пододеяльник перестелю, в шкафу чистые есть,  -  она
кивнула на кровать, - а эти нам на диван возьму.
   - Чего это вдруг?.. - сказал Серпилин. - Спите с ней где спали, а я как
раз  на  диване.  Мне,  скорее  всего,  придется  еще  по  вызову   ехать,
раздеваться пока не буду.
   - Неудобно, - сказала жена сына; по лицу ее было  видно,  что  ей  и  в
самом деле неудобно, а не просто так: говорит, чтоб сказать.
   Серпилин доел суп и  не  дал  ей  положить  второе  на  другую,  чистую
тарелку.
   - Сюда, в глубокую, зачем лишнюю  посуду  мыть?  И  много  не  кладите!
Считал, что голодный, а на поверку - нет. А на будущее договоримся с  вами
так: моего тут теперь ничего нет - ни постели, ни простынь, вообще ничего.
Все теперь тут ваше с ней. - Он кивнул на девочку. - И комната  ваша,  так
на нее и смотрите... А мой здесь, будем считать, диван,  на  случай,  если
еще когда приеду. Вадим в письме написал про работу, что за работа?
   - Он имел в виду у этого Филимонова  в  автомобильном  управлении  меня
машинисткой устроить, я на машинке печатаю. Но я там не хочу.
   - Почему?
   - Не хочу.
   Так и не объяснила, почему. То ли не нравится работа машинистки, то  ли
не понравился этот Филимонов. Не объяснила, но плечами пожала так, что  он
понял - не пойдет!
   - Я, наверное, на швейную фабрику пойду. Я с одной в вагоне ехала,  она
рассказывала, у нее мать мастером в швейном цеху. У них там обмундирование
шьют. Я ей уже сегодня звонила...
   -  На  фабрику  идти  -  действительно  надо  уметь  шить,  а  не  так,
по-домашнему.
   - А я умею. У нас в детском доме с пятого класса были кройка и шитье. И
потом два года в пошивочной работала.
   - Значит, детдомовская. И отца и мать потеряли?
   - Мать рано потеряла, - сказала она. -  Отец  вскоре  уехал,  на  тетку
оставил. А тетка в детдом отдала...
   - А где теперь отец?
   Она пожала плечами.
   - Не знаю.
   - И когда же на фабрику?
   - С понедельника пойду. Я не  переживу  здесь  одна  с  ней  сидеть,  -
кивнула она на девочку.
   - А ее куда?
   - А там, мне сказали, садик есть. Завтра пойду сама проверю. Если бы не
она, я бы в армию пошла.
   - Кем?
   - Кем-нибудь. Я до войны по винтовке и  нагану  из  всех  положений  на
"отлично"  сдала.  Знаете,  как  у  нас  там,  на  Дальнем  Востоке,  жены
комсостава...
   Она немножко споткнулась на слове "жены", но  не  дала  себе  воли,  не
заплакала.
   - Знаю, - сказал Серпилин.
   - А с ней как в армию? Мне ее в детский дом отдавать жалко, хватит, что
сама была. Мы, конечно, хорошо в детдоме жили, а все-таки раз я жива, я ее
не отдам. Прочли письмо?
   - Да. Я его обратно положил.
   - А вам он не написал?
   - Нет. Месяц назад последний раз  с  ним  здесь  виделись,  когда  мать
хоронили. А потом не писал...
   - Вы месяц как его не видели, а я уже год... Как уехал из Читы. Он  мне
телеграмму дал, что мать схоронил, и что вас видел, и что вы разрешили нам
приехать. Вместе с вызовом прислал, вызов тоже по телеграфу, заверенный...
   "Да, значит, о том, что между  нами  было  в  ту  ночь,  ничего  ей  не
написал", - подумал Серпилин.
   - Я чай принесу... - сказала она, собрав тарелки. - Оля, дверь открой.
   Девочка вышла  за  ней,  тихо  притворив  дверь,  и,  пока  притворяла,
Серпилин с тревогой видел ее маленькие  пальцы  на  краю  двери;  видел  и
боялся, чтоб не прищемила.
   Он развязал вещевой мешок, порылся и вытащил кусок толстого  трофейного
шоколада без обертки, просто в газете. Развернул и положил на стол.
   Жена сына принесла чайник, подставку и второй чайник, с заваркой. Потом
две чашки и в последний раз еще одну чашку и банку со  сгущенным  молоком.
Сейчас, когда она несколько раз прошла взад и  вперед,  Серпилин  заметил,
что она хромает.
   - Чего хромаете?
   Она поставила на стол  чашку  и  сгущенное  молоко  и,  завернув  подол
платья, показала забинтованную в колене ногу.
   - Такую перевязку сделали,  что  даже  чулок  сверху  надеть  не  могу.
Портянку в валенке ношу.
   - Где же вас угораздило?
   - В Барабинске, для нее, - жена сына  кивнула  на  девочку,  -  у  бабы
стакан топленого молока купила, а пока расплачивалась, поезд пошел. Стакан
проводнице отдала, а  сама  руками  схватилась  и  сорвалась,  коленку  об
платформу раскроила... В Омске, спасибо, долго стояли,  в  железнодорожной
больнице посочувствовали, рану почистили и повязку  с  мазью  наложили.  А
эта, пока меня там перевязывали, чуть из поезда не выскочила: "Где  мама?"
Привыкла ко мне, конечно, все вдвоем да вдвоем. Видели, как за мной ходит,
не отлипнет...
   Говоря это, она разливала чай; потом намазала сгущенное молоко на  хлеб
и подвинула девочке:
   - Ешь. Самая любимая ее еда.
   - А шоколад-то! - спохватился Серпилин.
   Он взял шоколад и отломил несколько кусков.
   - Никогда такого не видела, - сказала жена сына.
   - Трофейный, немецкий. Они  его  последнее  время  своим  на  парашютах
сбрасывали, а парашюты к нам попадали.
   - Страшно там, наверное, было, - сказала она, и он понял,  что  сейчас,
после потери мужа, она еще в таком состоянии, когда, думая  о  войне,  все
время думает только об одном - как там страшно. Страшно,  потому  что  был
человек - и нет. - Скажи спасибо дедушке...
   Серпилин с непривычки даже не сразу понял, кому это  сказано.  А  когда
услышал  послушное  тоненькое  "спасибо"  и  увидел  обмазанную  шоколадом
пуговку носа, улыбнулся:
   - Ешь на здоровье. У меня в мешке еще много, я его не люблю.
   Сказал и увидел недоверчивые  глаза  маленького  человека,  услышавшего
явную ложь и нелепость. "Ешь, ешь, я не люблю. Пей, пей,  я  не  люблю"  -
наверное, не первый раз это слышит и, хотя всего три года, уже не верит...
   - В самом деле не люблю, ей-богу!
   - Пойдем, доченька,  посуду  помоем.  -  Жена  сына  встала,  протянула
девочке одну чашку, а все остальное забрала сама и пошла к дверям.
   Серпилин, глядя ей вслед, подумал, что хотя она сейчас  в  валенках,  и
хромает, и немного сутулится, и нисколько не думает о своей  внешности,  а
все-таки она видная и довольно красивая, а  главное,  совсем  еще  молодая
женщина. И как бы она сейчас ни горевала, жизнь для нее еще не кончилась.
   Когда он в двадцать первом, после гражданской, приехал к своей  будущей
жене, вдове Васи Толстикова, выполняя данное ему обещание, то встретил  ее
такой одинокой и такой готовой ответить любовью на его любовь, что вначале
даже не поверил своему счастью, был не готов к  нему,  потому  что  прошло
тогда после смерти Толстикова всего два с половиной года и была  Валентина
Егоровна  не  только  потом,  айв  молодости  строгой  женщиной.  Но   раз
отгоревала, значит, отгоревала; раз полюбила, значит, полюбила. А  хранить
верность мертвому для соседей и родственников - была не из таких,  чтоб  с
этим считаться! А Вадиму шел тогда  пятый  год;  не  намного  больше,  чем
теперь его дочери...
   Жена сына вернулась одна. Серпилин взглянул на нее  вопросительно.  Уже
привык за это время, что девочка ходит за ней хвостом.
   - Моется после вашего шоколада. Сейчас укладывать ее буду.  Вы  все  же
хотите на диване?
   - Уже сказал, чего к этому возвращаться?
   Она кивнула.
   - Вадим мне про вас говорил, что сказано - отрезано.
   "А еще что он тебе говорил про меня?" - подумал  Серпилин,  глядя,  как
она, стоя спиной к нему, складывает вчетверо снятое с кровати покрывало.
   - Мне Филимонов сказал, что его похоронили на станции, около  школы,  и
название станции записал. Как вы думаете, можно будет нам туда  на  могилу
съездить?
   Он посмотрел на нее и, поколебавшись, все же ответил то, что думал:
   - Навряд ли... Тем более пока фронт еще близко.
   - Не до нас людям будет? - спросила она.
   И он кивнул, радуясь, что женщина умная, и неплаксивая, и  способная  в
своем горе думать не только о себе, но и о людях. А про себя подумал,  что
ехать туда ей не надо ни сейчас, ни потом. В наступлении,  да  еще  зимой,
похоронили где пришлось, в лучшем случае столбик с  дощечкой  воткнули,  а
через неделю уже не разберешь, где что, все под снегом.
   Она вышла за девочкой и вернулась с ней.
   - Укладывайте, я пока выйду, покурю. - Он встал.
   - Курите здесь, вы, наверное,  в  комнате  курить  привыкли.  Валентина
Егоровна тоже курящая была, мне Вадим говорил.
   - Да, бабушка у нее курящая была, - сказал Серпилин, с трудом  совладав
с голосом. - А я все же выйду...
   "Бабушка, дедушка", - думал он, шагая взад-вперед по  тесной  передней.
Слова были непривычные. Бабушки обе уже умерли, а тот, второй дедушка,  со
стороны матери,  двадцать  лет  в  бегах...  И,  вполне  возможно,  сейчас
где-нибудь  на  фронте...  Сколько  их  теперь  на  войне,  этих   дедушек
призывного возраста. Птицын,  ординарец,  тоже  с  декабря  дед  -  письмо
получил.
   Почему сын уже перед самым отъездом на фронт все-таки  не  передумал  -
стронул семью, вызвал сюда, в Москву? Комната лучше, чем у  них  там,  или
надеялся, что с питанием будет лучше? Или предполагал, что туда,  в  Читу,
до конца войны не вырвется, а сюда сумеет? А может, просто заранее думал о
возможности своей гибели  и  считал,  что  если  они  будут  в  Москве,  в
отцовской квартире, то отец скорее сделает для них все необходимое? Ну что
ж, мысль нормальная.
   Серпилин прошел мимо телефона, задев локтем качнувшуюся трубку. И снова
подумал о том, о чем думал уже много раз: когда он зазвонит, этот телефон,
скоро или не скоро?
   Жена сына приоткрыла дверь и вышла в переднюю.
   - Что, уложила? - Серпилин незаметно для себя перешел с  ней  на  "ты",
как это у него почти всегда бывало с людьми, к которым он  начинал  хорошо
относиться.
   Она вздохнула. Лицо у нее было усталое, видимо,  ей  и  самой  хотелось
спать.
   - Я вам, как вы сказали, не стелила, только подушку на диван  положила,
а остальное вое на стуле приготовленное... Может, пока так ляжете?
   - Сейчас прилягу, - сказал он. - Ты там ложись пока, вижу, спать хочешь
не хуже дочки, а когда ляжешь, крикни, я зайду.
   Она кивнула и ушла. И едва ушла, как сразу зазвонил телефон.
   Серпилин схватил трубку и услышал голос Ивана Алексеевича:
   - Ты что же прячешься? Приехал, а...
   Больше Серпилин  ничего  не  услышал.  В  телефоне  что-то  звякнуло  и
разъединилось. Он покричал:  "Алло,  алло",  -  повесил  трубку,  подождал
немного, не будет ли нового звонка, и,  решив  -  раз  такое  дело  -  сам
позвонить навстречу, набрал номер телефона Ивана Алексеевича в Генштабе.
   В ответ  на  просьбу  соединить  с  генерал-лейтенантом  незнакомый  по
фамилии майор ответил, что Ивана Алексеевича нет, и спросил:
   - Доложить о вас генерал-лейтенанту Мартынову?
   - Нет, не надо, - сказал Серпилин и положил трубку,  уже  понимая,  что
там, в Генштабе, произошли перемены. На месте адъютанта другой адъютант, а
на месте Ивана Алексеевича, очевидно, этот Мартынов.
   Он  с  усилием  вспомнил  старый-престарый   домашний   телефон   Ивана
Алексеевича и набрал номер.  Просто  так,  на  всякий  случай,  почти  без
надежды, но едва раздался первый гудок, как услышал знакомый голос:
   - Вас слушают!
   - Иван Алексеевич! Серпилин говорит.
   - Я ему звоню, а он разговаривать не хочет, трубку вешает! - со смешком
сказал Иван Алексеевич. - Давай приезжай ко мне, если свободен и адреса не
забыл. Машину прислать или имеешь?
   - Видишь ли, какое дело... - сказал Серпилин.
   В трубке опять что-то звякнуло, оборвалось,  и  другой,  уже  не  Ивана
Алексеевича, голос откуда-то совсем близко спросил:
   - Серпилин?
   - Я.
   - Спускайтесь, за вами выслана машина.



41

   Когда Серпилину сказали "пройдите" и он открыл  сначала  первую,  потом
вторую дверь и вошел к Сталину, ему показалось, что в комнате никого  нет.
Он  сделал  несколько  шагов,  остановился   и   увидел   Сталина,   вдруг
появившегося в глубине, наверно  из-за  какой-то  другой  двери.  Серпилин
стоял там, где остановился, а Сталин,  заложив  руки  за  спину,  шел  ему
навстречу из глубины кабинета.
   На Сталине была  непривычная  маршальская  форма  с  широкими  золотыми
погонами и брюки навыпуск с  красными  лампасами.  Он  шел  переваливаясь,
казалось - даже чуть-чуть прихрамывая,  но  при  этом  так  мягко  ступая,
словно на ногах у него были не ботинки, а мягкие кавказские сапоги.
   Вот и все, что запомнил Серпилин до того, как, отрапортовав и  протянув
руку навстречу протянутой руке Сталина и близко увидев его  лицо,  испытал
странное, почти нереальное чувство встречи с ожившим и стоящим  перед  ним
портретом.
   - Немного переменились с тех пор, как я вас видел. -  Сталин  мимолетно
улыбнулся; Серпилин так и не понял - чему.
   - А вы мало переменились, товарищ Сталин, - сказал Серпилин.
   Сталин взглянул на него и, сделав левой рукой, в которой держал трубку,
недовольный жест, которым отмахиваются от уже привычной  неправды,  правой
медленно, словно нехотя, повел в сторону стоявшего  вдоль  стены  длинного
стола:
   - Садитесь.
   И, повернувшись, пошел к дальнему концу стола, где стояло одно кресло -
его.
   Серпилин не солгал: Сталин действительно мало переменился  с  тех  пор,
как Серпилин в последний раз близко видел  его  на  торжественном  выпуске
академий в мае тридцать  седьмого.  Только  спина  стала  старая,  но  это
сделалось заметным лишь теперь, когда Сталин повернулся и пошел к столу.
   "Семьдесят девятого, старше меня на пятнадцать лет", -  идя  за  ним  к
столу, подумал Серпилин, хотя до этого никогда в жизни не думал о том,  на
сколько лет Сталин старше его.
   Он подошел к столу и сел за три стула от Сталина. Сесть ближе за  таким
длинным столом почему-то показалось неловким.
   Сталин посмотрел на него и, ковыряя трубку спичкой, усмехнулся.
   - Политбюро здесь нет, садитесь  на  его  место.  -  А  когда  Серпилин
пересел, спросил вдруг,  без  предисловий:  -  Вы  написали  мне,  что  мы
напрасно арестовали командарма второго ранга товарища Гринько?
   Гринько был комкор, а не командарм второго  ранга,  Сталин  спутал,  но
Серпилин не решился его поправить.
   - Я встречался с ним и на очной ставке, и в лагерях, товарищ Сталин. Он
был глубоко предан вам.
   - Это я уже читал. Я спрашиваю вас: вы совершенно уверены, что  мы  его
напрасно арестовали? - Сталин посмотрел Серпилину  в  глаза.  И  Серпилину
стало не по себе от этого пристального, привычно и холодно сознающего свою
силу и власть взгляда. И, почувствовав, что ему  страшно  и  что  если  не
выдавить из себя этот страх сразу, с  самого  начала,  потом  его  уже  не
выдавишь, ответил резким и неожиданно громким в пустой комнате голосом,  в
котором от напряжения послышался даже вызов:
   - Совершенно уверен. Как в самом себе.
   Сталин посмотрел на него с каким-то  странным  выражением  лица  -  как
будто его удивило, что люди еще способны так говорить с ним, - и поднялся.
Серпилин поднялся тоже, не понимая, что это значит, -  может  быть,  конец
разговора? Но Сталин остановил  его  мягким,  повелительным  жестом  руки.
Остановил и пошел  вдоль  стола.  И  Серпилин,  которого  Сталин  заставил
сидеть, повернулся на стуле в его сторону.
   Сталин молча дошел до другого конца стола, вернулся, и опять пошел,  и,
проходя  мимо  Серпилина,  еще  раз  пристально  посмотрел  ему  в  глаза.
Посмотрел  и  пошел  дальше  и  там,  у  другого  конца  стола,   еще   не
поворачиваясь, что-то сказал себе под нос, так тихо, что  Серпилин  только
благодаря крайнему напряжению, в котором находился, уловил  это  сказанное
себе под нос Сталиным:
   - Если найдем - пересмотрим.
   Сталин вернулся, сел за стол и, не глядя на Серпилина, так,  словно  ни
на секунду  не  сомневался,  что  каждое  его  слово,  конечно,  услышано,
спросил:
   - Другие вопросы ко мне есть?
   - Есть один вопрос, товарищ Сталин, - сказал  Серпилин,  только  теперь
начиная сознавать все  значение  буркнутого  там,  спиной  к  нему,  слова
"пересмотрим".
   - Слушаю вас.
   Серпилин сказал об услышанном вчера ночью от Захарова - что  Управление
тыла поторопилось с отменой полевых денег и с переводом  войск  на  вторую
норму довольствия.
   - Перестарались, - сказал Сталин. - Мы их уже  поправили.  А  теперь  у
меня к вам несколько вопросов. Первый: почему ходите в старой форме?
   Серпилин ожидал от Сталина какого угодно вопроса, только не этого.
   - У нас там еще нет новой, товарищ Сталин, - сказал Серпилин. - Впервые
увидел ее сегодня в Москве.
   - Значит, здесь есть, а там нет,  -  сказал  Сталин.  -  Не  торопятся.
Думают, что здесь это важно, а там не важно. Нас здесь одевают, а вас  там
одеть не торопятся. А с другими вопросами, наоборот, слишком торопятся!
   Он несколько секунд молчал, так, словно забыл, о чем еще хотел спросить
Серпилина, потом усмехнулся:
   - Второй вопрос касается уже не формы, а содержания.  Как  смотрите  на
то, чтобы принять на себя командование армией?
   - Как прикажете, товарищ Сталин.
   - В ноябре сорок первого года вы прислали мне письмо, просили отправить
вас на фронт, невзирая на состояние здоровья. Как  теперь  ваше  состояние
здоровья?
   - Намного лучше, чем тогда, товарищ Сталин.
   - Значит, утвердим. Раз вы не возражаете, - снова усмехнулся Сталин  и,
увидев в глазах Серпилина вопрос, молча позволил его задать.
   - Когда и куда ехать, товарищ Сталин?
   - Туда, где были, - сказал Сталин. - Товарищ Батюк засиделся на  армии.
С начала войны командует армиями. Не растет. Есть мнение - повысить.  Дать
возможность шире развернуть свои способности.
   В словах Сталина заключалась какая-то ирония,  в  этом  сомневаться  не
приходилось, но непонятно было, к чему она относилась, если речь шла не  о
понижении, а о повышении.
   - Третий вопрос, - сказал Сталин. - Как вы на личном  опыте  оцениваете
уроки закончившейся операции, состояние войск  и  готовность  их  к  новым
действиям?
   Серпилин сказал в ответ то, что думал: войска в закончившейся  операции
действовали неплохо. Некоторые просчеты связаны с тем, что для большинства
это первый опыт крупных наступательных боев, а излишние потери чаще  всего
объяснялись  еще  не  изжитым   шаблонным   стремлением   к   фронтальному
продвижению. Установка - каждый день, везде, хоть на шаг, вперед! - иногда
дорого обходилась. Случалось, что зря клали  людей,  захватывая  несколько
сот метров ничего не решавшего пр