не  только  не  любил  сам  Захаров,  но  и,  как
казалось Захарову, не могли любить и все другие люди, потому что он сам не
мог и не умел любить их.
   "Интересно, какой  он  был  в  гражданскую  воину,  когда  его  послали
комиссаром в ту  Четырнадцатую  Железную  бригаду,  которая  начинала  под
Воронежем, а кончала к Польше? Неужели и  тогда  был  такой,  как  сейчас?
Трудно себе представить. И что ему дался Серпилин? Выходит, плохо, что  мы
живем с командующим душа в душу? А если я по-другому не умею  и  не  хочу?
Значит, я, по его, уже не  политработник?  Дал  понять,  что  "спелись"  с
командующим.  Очевидно,  так  смотрит  на  это.  А  мы  не  "спелись",   а
сработались. А для него нет разницы. Что сработались, что  спелись  -  для
него одно и то же. А что я, капать,  что  ли,  ему  на  хорошего  человека
должен, чтобы доказать свой партийный глаз? И было бы на что  капать,  все
равно бы не капал.  А  поставил  вопрос  открыто  и  ребром.  Рука  бы  не
дрогнула... Бывало в жизни и такое..."
   И, вспомнив, как это бывало у него в  жизни,  Захаров  с  удовольствием
подумал,  что  не   отступил   сегодня.   Понадобилось   схлестнуться,   и
схлестнулся! Неужто Львов в самом  деле  думает  про  тебя,  что,  если  б
понадобилось, ты не схлестнулся бы с Серпилиным? С ним, с членом  Военного
совета фронта, понадобилось, и схлестнулся,  а  со  своим  командармом  не
схлестнулся бы? Плохо же Львов понимает в людях  при  всем  своем  уме!  А
Серпилин лечится в санатории и не знает, какие тучи у него над головой...
   Захаров вдруг вспомнил ту свою давнюю встречу со Львовым, в Хабаровске,
и с неприятным холодком в душе, связав одно с другим, подумал о  тогдашней
судьбе Серпилина.
   "Чего ты так стараешься? - подумал он про Львова. - Может, тебе  это  в
Серпилине  не  нравится,  биография  не  устраивает?..  Товарища   Сталина
устраивает, а тебя нет?.."



5

   После того как Захаров ушел, Львов еще с минуту неподвижно просидел  за
столом, продолжая смотреть прямо перед собой в  стену,  туда,  где  раньше
стоял Захаров.
   Потом вынул из кармана бриджей ключ от несгораемого ящика, вышел  из-за
стола,  нагнулся,  открыл  ящик,   достал   оттуда   книжку   с   бланками
шифротелеграмм, снова закрыл ящик, спрятал ключ в карман и  сел  за  стол,
поморщившись от головной боли.
   Он редко ложился спать раньше пяти утра. Но сегодня  в  четвертом  часу
ночи чувствовал себя усталым больше, чем обычно.
   Разговор с  заупрямившимся  Захаровым  был  только  концом  длинного  и
трудного,  восемнадцатичасового  рабочего  дня,  в  течение  которого   он
потратил на себя лично всего двадцать минут: десять на обед  и  десять  на
ужин. Завтрак не в счет:  два  стакана  крепкого  утреннего  чая  он,  как
всегда, выпил, просматривая в это время  с  карандашом  в  руке  очередные
номера фронтовой, армейских и дивизионных газет.
   Потом  поехал  во  второй  эшелон,  выслушал  там  доклад   заместителя
командующего по тылу, записал в блокнот полученные данные  и  до  позднего
вечера  ездил  по  фронтовым  тылам,  проверяя,   как   обстоит   дело   в
действительности.
   Он побывал на двух артиллерийских складах, потом  на  складе  горючего,
потом проверил поступление авиационных заправок на  одном  из  аэродромов,
оттуда  заглянул  в  госпиталь,  который  вопреки  докладу  все   еще   не
передислоцировался вперед, и, наконец, поехал сначала на  одну,  потом  на
другую станцию снабжения, куда по железной дороге поступала главная  масса
тех грузов, без которых нельзя было начинать наступление.
   Собственно говоря, по распределению обязанностей основной контроль  над
всем, что относилось к тылам и снабжению, лежал не на  нем,  а  на  втором
члене Военного совета. Но, считая, что тот  не  справится  с  этим,  Львов
действовал через его голову.
   Привычка  считать  почти  всех  работавших  с  ним  людей  недостаточно
сильными  для  того  дела,  на  которое  их  поставили,  была   для   него
неотъемлемой частью сознания собственной необходимости.
   Если бы он считал иначе, он бы недоумевал:  зачем  он  здесь  и  почему
послан?
   Сознавать себя человеком,  предназначенным  исправлять  чужие  промахи,
настолько вошло у него в плоть и кровь,  что,  еще  направляясь  к  новому
месту службы, он  уже  заведомо  считал,  что  те,  с  кем  ему  предстоит
встретиться, не делали до его приезда всего, что должны были делать.
   Он вернулся сегодня после поездки по тылам одновременно и недовольный и
удовлетворенный. Недовольство деятельностью других людей  вызывало  в  нем
чувство удовлетворения собственной деятельностью.
   Нельзя сказать, чтобы дело  со  снабжением  их  фронта  к  предстоящему
наступлению шло плохо. Но  картина  выглядела  менее  безоблачной,  чем  в
утреннем докладе заместителя командующего по тылу.
   Вопреки графику не подошло несколько  эшелонов,  на  одной  из  станций
простаивали порожние вагоны, а на другой грузы первой очереди были загнаны
на дальние пути и разгружались позже грузов второй очереди.
   Кроме того, имелись основания  думать,  что  по  крайней  мере  два  из
неподошедших эшелонов были кем-то задержаны по дороге и переадресованы  на
соседний фронт.
   Обо всем этом, помимо внутренних мер, предстояло  написать  три  резких
шифровки в Москву; в НКПС, в Генштаб и Штаб тыла.
   Этим он и занялся сейчас, положив перед  собой  рядом  свой  блокнот  с
записями и книжку с бланками шифротелеграмм.
   Написав все три шифровки, Львов крикнул через дверь: "Шлеев!"  И  когда
тот со своим заспанным лицом  появился  в  дверях,  приказал  ему  позвать
шифровальщика.
   Шлеев вышел. Львов поднялся из-за стола, чтобы убрать книжку с бланками
шифротелеграмм обратно в несгораемый ящик, и, сделав  это,  снова  сел  за
стол. Превозмогая усталость и желание перенести на завтрашний день писание
того самого главного документа, который ему  предстояло  послать  в  адрес
Сталина, он все-таки решил сделать это сегодня, не откладывая.  Надо  было
только еще раз подумать над всеми сторонами дела, а главное, над  ясностью
и краткостью своих аргументов.
   То, о чем Захаров, уезжая от Львова  и  злясь  на  него,  думал  как  о
главном, для самого  Львова  главным  не  было.  И  намерение  переместить
начальника политотдела армии Черненко, и  желание  найти  поддержку  своей
идее заблаговременной замены Серпилина -  все  это,  вместе  взятое,  было
только частью тех тревог, которые владели Львовым перед лицом предстоящего
летнего наступления.
   Полтора месяца назад,  когда  тот  фронт,  где  Львов  довольно  долго,
дольше, чем на других фронтах, был членом Военного  совета,  разделили  на
два, назначив на оба фронта новых командующих, самого Львова послали сюда,
где, по сути, все создавалось наново.
   И хотя после разделения на том, другом, фронте оказалось  вдвое  больше
сил, чем на этом, Львов не позволил себе усомниться, что его назначение на
этот второстепенный фронт было  правильным  и  нужным  для  дела.  Видимо,
Сталин счел, что именно он, Львов, не отступая перед трудностями,  сделает
все, что необходимо для  будущей  боеспособности  этого  вновь  созданного
фронта. А если кто-то будет мешать, доложит  без  колебаний,  невзирая  на
лица.
   Мысль о том, что его судьбой,  как  бы  она  ни  оборачивалась,  всегда
распоряжается сам Сталин, и никто другой, эта мысль, имевшая  основания  и
давно превратившаяся в уверенность, облегчала Львову  самые  тяжелые  часы
его жизни. С этой уверенностью он без раздумий принимал на себя  обещавшие
трудную жизнь поручения.  С  этой  уверенностью  после  неудач  готов  был
безропотно пойти хоть на полк, если это сочтет нужным Сталин.
   Кто знает, что осталось бы от этой безропотности, если бы он усомнился:
а не причастен ли к решению его судьбы еще и кто-то  другой?  Но  как  раз
этого ему в голову не приходило, и он под ударами судьбы  оставался  самим
собой, человеком, беспощадно  докладывавшим  Сталину  о  действительных  и
мнимых ошибках и пороках других людей и еще ни разу в жизни не попросившим
снисхождения для себя самого.
   Конечно,  когда  его  вдруг  назначили  на  этот  фронт,  ему  пришлось
заставить себя счесть это в порядке  вещей.  Но  привычка  к  насилию  над
собой, над первыми естественными чувствами обиды и горечи уже давно  стала
такой  неотъемлемой  частью  его  натуры,  что  он  даже  гордился   своей
способностью не считаться с собственными чувствами.
   Он был не из тех, кто  гладит  против  шерсти  только  других.  Он  был
способен гладить против шерсти и самого себя. И как раз на  этом  жестоком
отношении к самому себе основывал свое право  на  беспощадность  к  другим
людям.
   Когда он сегодня сказал Захарову про Черненко: вы еще раскаетесь! -  он
вовсе не хотел постращать этим Захарова. Он имел  в  виду  только  одно  -
реальный ход  событий.  Черненко  при  его  храбрости,  которую  никто  не
отрицает, в силу своей так называемой нелюбви к канцелярщине,  за  которой
на самом деле скрывались лень и недисциплинированность, не  годится  и  не
будет годиться в начальники политотдела. И это все равно будет доказано  в
ближайшем будущем. И  Захарову  все  равно  придется  раскаяться  в  своем
упрямстве и согласиться уже не на перевод, а на снятие Черненко, притом  в
обстоятельствах худших, чем сейчас, и для Черненко, и для Захарова, и  для
дела.
   За три дня пребывания  в  армии  Львов  решил,  что  Захаров  как  член
Военного совета на месте, что он опытный политработник, много  бывающий  в
войсках.  Намекам  на  необъективное  отношение   Захарова   к   Черненко,
услышанным  в  разговоре  с  заместителем  начальника  политотдела   армии
Бастрюковым, Львов не придал излишнего значения. Вызывая к себе  Захарова,
он считал, что пусть даже в этом есть доля истины, но у Захарова  достанет
здравого смысла и решить вопрос о перемещении Черненко и тем более  понять
ненормальность положения, когда в  армии  накануне  наступления  четвертую
неделю нет командующего!
   К сожалению, в своих взглядах на Черненко Захаров оказался недостаточно
зрелым человеком. А в вопросе с Серпилиным проявил себя еще хуже.  За  два
года работы настолько сросся с командующим и привык к  той  легкой  жизни,
которой можно жить в таких  случаях,  что  даже  в  ущерб  делу  стремится
сохранить  все   по-прежнему.   Пусть   армия   страдает   от   отсутствия
командующего, лишь бы не прислали в нее кого-то другого, непривычного.
   Словом, член Военного совета армии Захаров оказался гораздо  хуже,  чем
можно было думать о нем, и Львову не приходило и не могло прийти в голову,
что Захаров, наоборот, оказался гораздо лучше, чем он о нем думал.
   Другого человека могла бы ожесточить сама резкость отпора, который  дал
ему подчиненный, в данном случае  Захаров.  Но  для  Львова  это  говорило
скорей в пользу Захарова. Человек, способный так отвечать тебе,  наверное,
в иных обстоятельствах способен так же резко отстаивать свою точку  зрения
и в споре с командующим армией - что от него и требуется! Но при этом  он,
как видно, из тех людей, которые теряют способность  к  резкой  постановке
вопросов, когда слишком долго работают на одном месте и начинают  смотреть
на все глазами тех,  с  кем  работают,  а  не  собственными.  Чтобы  такой
человек, как Захаров, снова оказался на своем месте, надо разъединить  его
с теми, к кому он привык, и соединить с теми, к кому  не  привык.  Создать
для него другие обстоятельства,  и  он  окажется  еще  не  потерянным  для
политработы.
   Если находящийся на излечении командарм  все-таки  вернется  на  армию,
придется менять члена Военного совета.  А  если  придет  новый  командарм,
посмотрим. Вопрос остается открытым, хотя это плохо, когда  слишком  много
вопросов слишком долго остаются открытыми!
   Захаров ошибался, думая, что Львов уже согласовал с командующим фронтом
вопрос о Серпилине. Наоборот, идя говорить с  командующим,  Львов  заранее
ждал, что они не сойдутся во взглядах. Но тем не менее пошел,  потому  что
хотел ясности.
   Он заговорил о замене Серпилина  другим  командармом  в  той  прямой  и
напористой форме, в какой привык ставить  такие  вопросы,  но  командующий
фронтом не занял той резко отрицательной позиции,  которой  ждал  от  него
Львов. Ждал и даже предпочел бы ее, потому что резко отрицательная позиция
облегчала возможность перенести спор наверх и драться там  за  свою  точку
зрения. Сейчас, а не потом, когда будет поздно.
   Командующий воспротивился напору Львова, не переходя  на  басы.  Вместо
прямого "нет!" уклончиво сказал, что Львов рано бьет тревогу.  Бойко  пока
что безукоризненно, даже сверх ожиданий, исполняет обязанности командарма,
и это дает возможность  повременить,  еще  раз  запросить  реальные  сроки
возвращения Серпилина. Говорил,  что  армия  Серпилина  поставлена  им  на
будущее направление главного удара потому, что она  единственная  из  трех
армий фронта уже имеет за плечами опыт наступательных операций на  большую
глубину, а обе другие армии и их командармы такого опыта еще не  имеют.  И
хотя  его  самого  не  радует  временное  отсутствие  Серпилина  в  период
подготовки операции, все же это - меньшее зло по сравнению с тем,  которое
принесет поспешное назначение на ударную армию  нового  человека,  еще  не
сработавшегося со штабом и не знающего войск.
   - А если он вернется не только с запозданием, но еще и в  неполноценном
физическом состоянии после перенесенной им аварии и  сотрясения  мозга?  -
спросил Львов.
   - Не будем подменять собой врачей, - сказал на это командующий. -  Они,
а не мы,  несут  ответственность  за  то,  в  каком  состоянии  выписывают
человека. И, очевидно, при этом знают, что выписывают его на фронт, а не в
инвалидную команду. Подождем! Не спешите с выводами.
   Тем и кончилось - как в вату!
   Своими "рано" и "пока" командующий поставил  Львова  в  затруднительное
положение  для  тех  немедленных  действий,  которые  ему   не   терпелось
предпринять. В желании этом не было ничего  личного.  Его  тревожила  суть
дела: в период подготовки к наступлению почти месяц без командарма как раз
та армия, которой предстоит наносить  главный  удар.  Ну,  а  если  нового
командарма все же  придется  назначить,  и  не  сейчас,  а  впритык  перед
наступлением - что тогда? А если  назначить  его  сейчас,  почему  заранее
предполагать, что он окажется хуже Серпилина? И почему он  за  оставшееся,
еще вполне достаточное время не успеет освоиться в армии и  сработаться  с
штабом? Что это за незаменимость? Незаменимых  людей  нет!  Заменили  его,
Львова, на том фронте другим  человеком,  и  работает  другой  человек.  И
готовит тот фронт к наступлению. А  он,  Львов,  приехал  на  этот,  вновь
образованный, фронт и делает свое дело здесь. И нечего разводить шаманство
вокруг слова "сработаться"! На войне где приказано, там и работают.
   Был бы  сейчас  этот  Серпилин  живой  и  здоровый,  здесь,  на  месте,
очевидно, и не возник бы о нем вопрос. А раз его нет на месте - возник!
   После разговора с командующим Львов думал о Серпилине  с  раздражением,
как о препятствии, мешавшем созданию той  полной  ясности,  к  которой  он
стремился. Но когда Захарову пришло в голову, что Львова вдобавок ко всему
может не устраивать еще и биография Серпилина, он был не так уж  далек  от
истины.
   Не то чтобы Львов не доверял Серпилину или имел основания плохо  думать
о нем как о командарме. Этому не давали достаточных оснований ни состояние
армии, ни личное впечатление от единственной встречи. А в то  же  время  с
первого дня своего назначения на этот  фронт  Львов  со  смутным  чувством
неудовольствия все время помнил, что  одной  из  трех  оказавшихся  в  его
подчинении армий командует человек, четыре года просидевший перед войной в
лагерях.
   Львов знал о Серпилине все, что следовало  знать.  Знал,  что  Серпилин
писал Сталину, знал, что Сталину понравилось его письмо и что он  выдвинул
его командармом. Знал и  дальнейшее  -  то,  о  чем  сам  Серпилин  только
догадывался. Когда немцы выпустили листовку, что в их расположении  сел  и
сдался им в плен начальник оперативного отдела армии Пикин,  и  Серпилина,
давшего личное разрешение на этот плохо кончившийся полет, уже  собирались
снять и доложили об этом Сталину, Сталин не дал согласия, сказав:  "Я  ему
доверяю".
   Все это Львов знал. И тем не менее испытывал неудовольствие  и  оттого,
что Серпилин оказался на  его  фронте,  и  оттого,  что  именно  к  такому
человеку так некритически относится член Военного совета армии,  и  именно
его особенно высоко ставит командующий фронтом, твердит об его опыте.
   И хотя как раз сейчас была  полная  возможность  расстаться  с  ним  по
разумным, деловым причинам, все, как сговорившись, хотели помешать этому.
   Сам Львов был человеком  бесповоротным,  его  затрудняла  необходимость
общаться на войне с людьми, вернувшимися оттуда,  откуда,  как  он  раньше
считал, они уже никогда не вернутся. Он  не  мог  относиться  к  ним  так,
словно с ними ничего не случилось, словно в них  ничего  не  переменилось,
словно они и после этого оставались такими же, какими были до этого.
   Их нынешнее должностное положение на войне вынуждало его скрепя  сердце
мириться с тем, что некоторые из них командуют десятками тысяч людей и при
этом, чем дальше идет  война,  тем  больше  пользуются  наверху  доверием,
наравне с другими, в чьих биографиях не было ничего такого.
   Но там, где это всецело зависело от него самого, он никогда не  брал  в
свое прямое подчинение не только таких, как Серпилин, но и вообще  никого,
в чьей биографии усматривал какие-нибудь изъяны: ни того, кто выбирался  в
одиночку из окружения, ни того, кто когда-нибудь в  былые  годы  ездил  по
заграницам. Он хотел быть подальше от всех этих людей  и  чтобы  они  были
подальше от него.
   Он  любил  ясность,  а  в  них  для  него  всегда  оставалась  какая-то
неясность.
   Сталин  брал  таких  людей  на  работу,  даже  поручал  им  командовать
фронтами. А он бы на месте Сталина не брал. Так он считал в глубине  души,
- нет, не брал бы! И без них бы провоевали.
   Все, что делается в жизни, должно делаться бесповоротно! Он считал, что
этому его научил сам Сталин. И ценил это в Сталине и видел именно  в  этом
самую сильную его сторону как политика.  А  уж  если  бесповоротность,  то
лучше без исключений.
   Преданность Сталину составляла суть существования Львова, всего, чем он
жил и что делал. Но, быть может, как раз  в  силу  сознания  огромности  и
бескорыстия собственной преданности он считал себя вправе  не  одобрять  в
душе некоторых поступков Сталина. И  прежде  всего  тех,  которые  хоть  в
чем-то нарушали его давно сложившиеся  представления  о  Сталине,  о  том,
какой он был, есть и должен быть.
   То, что Сталин вернул в армию многих  таких,  как  Серпилин,  вернул  и
приказал им самим и всем другим забыть все,  что  с  ними  было,  казалось
Львову какой-то почти необъяснимой слабостью Сталина.  Во  всяком  случае,
ему хотелось, чтоб Сталин обошелся без этого.
   Будь  на  месте  Серпилина  кто-то  другой,  Львов  все  равно  был  бы
обеспокоен заблаговременной  заменой  больного  командарма.  Но  раз  этим
командармом оказался человек  с  биографией  Серпилина,  Львов  тем  более
спешил заменить его и был раздражен сопротивлением, с которым столкнулся.
   Пришедший по вызову шифровальщик взял со стола три  заполненных  бланка
телеграмм и вопросительно посмотрел на Львова.
   - На сегодня все, - сказал Львов.
   Шифровальщик  повернулся  и  вышел,  топоча  тяжелыми   сапогами.   Эта
внезапная громкость отдалась в ушах Львова. По ней, а не  по  пробившемуся
сквозь замаскированные окна свету он почувствовал, как поздно.
   Но записку Сталину все равно  надо  было  писать  сейчас,  чтобы  утром
отправить в Москву фельдсвязью.
   За всеми другими  тревогами,  связанными  с  трудностями  существов