Таня почувствовала, как Люсин  тесно  придвинулся  к  ней  плечом,  но,
заметив испытующий взгляд Гурского, не стала отодвигаться.
   - А выпить я хочу вот за что, -  сказал  Гурский.  -  Я  тебя  полюбил,
Каширин, за то, что ты храбрей меня. Я бы еще п-подумал, прежде чем  снова
лететь туда, к вам, а ты допьешь с нами водку и н-ночью п-полетишь. Я  пью
за то, чтобы ты, п-при всей твоей храбрости  и  даже  н-несмотря  на  нее,
оставался жив до самого п-последнего часа войны. Постарайся, п-пожалуйста,
очень тебя п-прошу. И за вас тоже, товарищ Гусаров...
   - Ладно, постараемся, - сказал Каширин, чокаясь  с  Гурским.  -  Только
зачем панихиду завел? Даже не похоже на тебя.
   - Во-п-первых, если уж  уп-потреблять  церковные  термины,  то  это  не
п-панихида, а молебен. А во-вторых, - Гурский вдруг повернулся к Люсину, -
представляешь себе, м-меня редактор в-вызвал -  Петя  Пустовалов  п-погиб.
Пришла телеграмма с Донского фронта... П-пошел с десантом  на  танке  -  и
убит. Редактор ск-казал, чтобы мы с т-тобой были г-готовы  к  в-вылету  на
Донской.  Вместо  н-него.  Понимаешь,  уже  третий  час  никак   не   могу
п-привыкнуть к тому, что его  нет...  -  Лицо  Гурского  стало  печальным,
толстый нос  покраснел,  а  из-под  очков  выкатилась  слеза,  которую  он
небрежно смахнул со щеки пальцем.
   Все несколько секунд молчали.
   - Да, неожиданная смерть... - сказал Люсин. - Всего месяц на фронте - и
уже погиб, а мы с тобой с первого дня трубим, и ничего...
   - А ты п-перестань козырять тем, что ты с первого дня. Это п-пошло!
   - Почему пошло?
   - А п-потому, что уже  погибли,  п-по  крайней  мере,  миллионы  людей,
которые начали воевать не с первого дня. Ты так говоришь, что мы  с  тобой
воюем с п-первого дня, как будто мы от этого стали людьми п-первого сорта.
Это представление о войне д-достойно гимназистов.  Пустовалов  полетел  на
фронт, когда ему п-приказали - не раньше и не позже,  и  это  в  п-порядке
вещей...
   Он сердился, но Тане показалось, что он сердится не на Люсина  -  Люсин
просто попался ему под руку. Он  сердился  не  на  Люсина,  а  на  смерть,
унесшую какого-то человека, дорогого для него и безразличного для Люсина.
   - Редактор сказал, - после молчания проговорил Гурский, - в  телеграмме
написано, что Пустовалов хорошо вел себя п-перед смертью. Не п-перевариваю
этого слова - "вел". "Хорошо вел", "плохо вел" - можно п-подумать, что  мы
в детском саду. И п-потом он еще  сказал  мне  с  оттенком  гордости,  что
теперь, считая Пустовалова, у нас в редакции уже  д-десять  погибших.  Так
сказал, как будто ему не хватало П-пустовалова для ровного счета...
   - Ну и что вы ему ответили? - спросил Гусаров.
   - Ничего. Это не такая простая  п-проблема.  То,  что  в  редакции  уже
п-порядочные потери,  -  значит,  что  наши  корреспонденты  действительно
торчат на п-передовой. И это п-правильно. И  в  этом  смысле  я  п-понимаю
редактора, тем более что он сам, когда едет  на  фронт,  всегда  лезет  на
п-передовую. Но когда говорят о мертвом, что он хорошо себя вел,  мне  это
п-почему-то п-противно!
   - Десять человек!.. - покачал головой  Каширин.  -  А  сколько  из  них
писателей?
   - П-половина.
   Каширин снова покачал головой.
   - Не качай головой, Каширин, - сказал Гурский, - т-ты любишь писателей,
но  ни  черта  не  п-понимаешь  в  литературе.  Я  знаю,  какие  ты  давал
приказания, когда мы с Люсиным ходили там, у тебя, на операцию, - б-беречь
и п-прикрывать собой...
   - Да. Ну и что же...
   - Это неп-правильно. Человек не вправе соглашаться  на  то,  чтобы  его
прикрывали грудью! А т-тем более п-писатель. О войне может написать только
тот, кого, п-по крайней мере, несколько раз  могло  убить,  и  никогда  не
напишет ч-человек, которого все только и делают, что п-прикрывают  грудью.
Самое  большее,  что  он  сможет  написать,  -  это  автобиографию   п-под
заголовком "Как меня сп-пасали". Вы согласны со мной?  -  обратился  он  к
Тане.
   - Давай выпьем в память этого твоего друга, - сказал Каширин. - Я вижу,
ты хоть и придуриваешься, а переживаешь.
   - А я не п-придуриваюсь, - сказал Гурский, - я просто  п-помню,  что  я
заика, п-пафос не моя стихия. Между п-прочим, я  не  настаиваю,  чтобы  вы
пили до дна, - сказал он Тане, увидев, как Люсин налил ей в стакан остатки
портвейна. - Мертвых это, к сожалению, не воскрешает...
   Но Таня не послушалась его совета и выпила  вместе  со  всеми  до  дна.
Почему-то ей так захотелось, наверное  потому,  что  она  мысленно  выпила
сейчас не только за этого неизвестного ей человека, но и за многих других,
тех, кого она знала и кого больше не было на свете. И за  Дегтяря  тоже...
Он обидел ее перед смертью, но все равно она вспомнила о  нем  сейчас.  Он
любил повторять, что смерть все спишет, и был, пожалуй, прав.
   - Не п-пора ли д-договориться о дальнейшем? - сказал Гурский, когда все
выпили.
   - Сейчас еще достану, - кивнув на пустой графин, сказал Каширин.
   - Это т-так, - сказал Гурский, - но я  имею  в  виду  более  отдаленные
планы, вплоть до т-твоего отлета.
   Он скользнул по Тане взглядом,  и  она  почувствовала:  ее  присутствие
помешало ему сказать то, что он собирался.
   - Иван Иванович, - сказала она Каширину, - я полежу у вас немного в той
комнате. Голова кружится с отвычки... - Сказала и встала: раз у  них  свои
планы насчет дальнейшего, пусть говорят об этом без нее, зачем мешать...
   - Ну что ж, полежи, - сказал Каширин.
   Остальные промолчали: это всех устраивало.
   Она  пошла  в  соседнюю  комнату,  прикрыв   за   собой   расхлябанную,
заскрипевшую дверь. Там стояли две кровати.  На  одной  из  них  все  было
дыбом, а из-под подушки торчал  знакомый  растрепанный  томик  Лермонтова,
вечный спутник Каширина, на все случаи жизни. Другая, гусаровская  кровать
была аккуратно застелена. Таня присела на  краешек  и  почувствовала,  что
голова у нее и правда немножко кружится. Не надо было пить  эти  последние
полстакана... Прислушиваясь к сдержанным голосам за дверью,  она  крикнула
через дверь Каширину:
   - Иван Иванович, если не трудно, дайте мне папироску!
   Она решила вызвать сюда Каширина и сказать ему, чтобы он не  стеснялся,
не думал о  ней.  Ему  ночью  улетать,  и,  если  им  с  кем-то  там  надо
встретиться, пусть бросают ее и идут. Она понимает, не маленькая...  Когда
они пойдут, она тоже пойдет по своим делам, у  нее  есть  свои  дела...  А
вечером ей надо быть дома: зайдет этот Артемьев, брат Маши...
   Так она собиралась сказать Каширину,  хотя  до  самого  вечера  никаких
своих дел у нее не было, и ей, наоборот, стало очень тоскливо,  когда  она
вдруг по взгляду Гурского поняла, что начинает мешать им. Ей казалось, что
она будет еще долго сидеть и слушать  этот  новый  и  интересный  для  нее
разговор, и даже Люсин, теснивший ее плечом и жарко  дышавший  в  ухо,  не
портил ей  настроения,  но  теперь  это  настроение  все  равно  уже  было
испорчено. Оставалось не быть глупой и не мешать им, а особенно Каширину в
его последний вечер в Москве. Кто его знает, что будет потом.
   Она ждала, что войдет Каширин, но вошел не Каширин, а  Люсин.  Вошел  с
каплями пота на лбу, с покрасневшим, уже не девичьим лицом.
   "Хорошо, что дверь не закрыл", - мельком подумала она, не  потому,  что
испугалась его прихода, а потому, что не  хотела,  чтобы  настроение  было
вконец испорчено.
   - Не думал, что вы ко всему еще и курите, - сказал Люсин, протягивая ей
надорванную пачку "Беломора" и садясь на кровать напротив нее.
   - К чему "ко всему"? - спросила Таня, беря папиросу.
   - Ну, пьете хорошо и вообще...
   - Что "вообще"?
   - Нет, ничего... - Он хотел сказать, но не  решился.  -  Пьете  хорошо,
приятно смотреть.
   - А медики вообще хорошо пьют, - сказала она. - Вы  что,  меня  напоить
хотели?
   - Да.
   - Зачем?
   Он молчал и смотрел на нее с пьяным  любопытством:  не  знал  после  ее
вопроса, как говорить с ней дальше.
   - Очень хотелось, чтоб как следует выпили, - помолчав, сказал он.
   - Напрасно. Я и когда пью, все равно делаю, что сама  хочу,  а  не  что
другие хотят.
   Он неуверенно посмотрел на  нее  все  с  тем  же  любопытством,  и  она
взглядом ответила: "Да, про это  самое  и  говорю,  про  что  думаешь.  Но
думаешь ты про это напрасно и поэтому уходи..."
   - Ну чего ты там? - послышался из  другой  комнаты  голос  Каширина.  -
Возьми у Гусарова под кроватью в ящике - бутылка "тархуна" стоит.
   Люсин оглянулся на голос, потом посмотрел на Таню и, продолжая смотреть
на нее, стал шарить рукой под кроватью, на которой сидел.
   - По-моему, это здесь, - сказала Таня, показывая пальцем  под  кровать,
на которой сидела сама, и не двигаясь с места. Он опустился на корточки и,
шаря одной рукой под кроватью, другой, словно потеряв равновесие,  схватил
ее за колено и, сжимая его, снизу вверх испытующе посмотрел ей в глаза.
   Она не тронулась с места, только посмотрела вниз и, немножко  придвинув
другую ногу, каблуком наступила на пальцы шарившей по полу руки. Наступила
и вся напряглась от сознательного желания сделать ему как  можно  больнее.
Он охнул, выдернул руку из-под сапога и, отпустив Танино колено, зажал два
отдавленных пальца в другой  руке.  Не  обращая  на  него  внимания,  Таня
нагнулась, сама пошарила под кроватью и протянула ему бутылку.
   - Нате... А пальцы под краном подержите...
   - А ну вас к богу в рай, - отмахнулся Люсин  и,  взяв  бутылку,  крепко
сжал ее отдавленными пальцами. - Раз бутылку держат, обойдется.
   - Ну что, несешь? -  крикнул  из  другой  комнаты  Каширин.  -  Или  не
найдешь? Помочь?
   - Несу. - Люсин вышел, сердито хлопнув дверью.
   Оставшись одна, Таня с сомнением  посмотрела  на  кровать  Гусарова;  к
Гусарову сегодня приезжает  жена,  и  прилечь  на  его  кровать  почему-то
казалось неудобным.
   Пересев  на  кровать  Каширина,  она  подоткнула  за  спину  подушки  и
прилегла, свесив на пол ноги.
   Правду ли она сказала этому Люсину, что всегда делала так,  как  хотела
сама, а не так, как хотели с ней делать другие? Да, правду. А Дегтярь? Да,
с Дегтярем это тоже была правда, ей почти целый месяц  казалось,  что  она
его любит. А потом все как отрезало. И когда Дегтярь умер,  ей  было  даже
странно, что у нее не осталось к нему ни крупицы женского чувства,  просто
было очень жаль его, как всякого  другого  погибшего  товарища,  и  больше
ничего.  Очевидно,  природа  позаботилась  о  ее  самозащите,  не  наделив
способностью прощать свои женские обиды.
   Теперь, когда она прилегла, голова стала кружиться меньше. Она взяла  с
тумбочки папиросу и закурила. "Неужели  и  сегодня  не  получу  ответа  на
телеграмму? Если бы только мама увидела, что  я  курю...  Надо  непременно
бросить, а то расстроится, если узнает", - подумала Таня и вдруг явственно
услышала голоса из другой комнаты.
   Когда Люсин хлопнул дверью,  дверь  отскочила  от  притолоки  и  теперь
понемногу открылась до половины.  В  той  комнате  говорили  о  Тане.  Она
сначала хотела закрыть голову подушкой и не слушать, даже потянула к  себе
подушку, но в эту секунду Каширин громко сказал: "Как хотите, не  согласен
в такой день оставлять ее одну", и она выпустила из рук  подушку  и  стала
слушать.
   -  Тогда  п-придется  отменить  все  м-мероприятие  целиком,  -  сказал
Гурский.
   - Ну и отменим, - сказал Каширин.
   - П-пожалуйста, - сказал Гурский. - В конце концов это т-ты улетаешь, у
т-тебя последний вечер. Я-то п-пока еще остаюсь...
   - Ну и пускай, а что ж ее одну бросать, - сказал Каширин.
   И Таня благодарно улыбнулась его словам и села на кровати,  намереваясь
сейчас же пойти и сказать Каширину, что у нее самой есть важное дело и  ей
нужно срочно уходить, но голос Гурского остановил ее.
   - Послушай, Каширин, - сказал он, - ты, конечно, в  п-принципе  п-прав,
но есть и другая сторона вопроса: ты улетаешь, там  это  знают,  и  т-твоя
Полина тебя просто-напросто хочет в последний раз повидать. Она,  конечно,
не жена д-декабриста, но все-таки неп-плохой ттоварищ и за это время,  что
ты в  Москве,  не  сделала  тебе  н-ничего,  кроме  хорошего.  Надо  и  ее
п-пожалеть...
   "Действительно, Каширин - душа-человек, -  подумала  Таня,  вставая.  -
Готов из-за меня испортить себе последний вечер в Москве... Но я, конечно,
не позволю этого - пусть идут, куда им надо..."
   - Стойте, - сказал Люсин, когда она, оправив  кровать,  уже  подошла  к
двери. И Таня, услышав его голос, остановилась  с  тяжелым  предчувствием,
словно он сказал это не им, а ей. - Стойте, давай  возьмем  с  собой  туда
твою докторшу!
   - А зачем она тебе там? - сказал Каширин. - Сидеть и смотреть?..
   - Почему смотреть? - сказал Люсин. - Я беру ее на себя.
   - Ты уже п-пробовал взять ее на себя, - сказал Гурский. - До сих пор на
п-пальцы дуешь!
   - Ничего, - сказал Люсин, - как раз такие и бывают с неожиданностями...
Выпьет еще немного - и сама себя  не  узнает.  Мне  Дегтярь,  если  хочешь
знать, сам о ней рассказывал...
   "Оказывается, он и ему рассказывал", - подумала Таня с тоской и злостью
- не на Дегтяря, а на себя.
   - Было у нее с ним или нет? Или он врал мне? - спросил Люсин.
   - Было, - сказал Каширин. - Я даже вызывал его, чтоб не звонил по  всей
бригаде.
   - Ну так в чем же дело, - сказал Люсин, - беру ее на себя, и пойдем все
вместе.
   - Лично я п-против, - сказал Гурский.
   - Почему? - спросил Люсин. - Ведь было же у нее с Дегтярем, Каширин сам
подтвердил...
   - С Дегтярем было, а с тобой не будет, - сказал Гурский. -  Весь  вечер
п-пойдет прахом... И потом, есть в этом что-то п-противное.
   - Чья бы корова мычала... - сказал Люсин.
   - И даже п-подлое... - перебил его Гурский.
   - А ну вас всех к черту! Лучше поломаем это  дело  вообще...  -  сказал
Каширин.
   И, уже договаривая эти слова, увидел вошедшую в комнату Таню.
   Стоя там, в той комнате, она говорила  самой  себе,  что  просто  ждет,
когда они наконец замолчат и ей можно будет войти как ни в чем не  бывало.
Но на самом деле она жадно слушала, что о ней  говорили.  Слушала,  потому
что это было ее право, потому что она оказалась одна среди  мужчин  и  они
никогда не скажут ей самой того, что говорят о ней, считая, что она их  не
слышит. А ей нужно знать, что они говорят и думают о ней.  Нужно,  обидно,
стыдно, интересно - все вместе.
   Она вошла, не выдержав этого путаного, тревожного чувства, задохнувшись
от него, как от быстрого бега, и, еще  не  совладав  с  собой,  задыхаясь,
сказала:
   - Спасибо, Иван Иванович. Я немного вздремнула у вас. Мне пора  идти...
- И, столкнувшись с трезвым, неверящим взглядом Гурского,  выдержала  этот
взгляд и подошла к Каширину.
   - А, дочка, - сказал Каширин, вставая и с грохотом  отодвигая  стул.  У
него было виноватое лицо и виноватый голос. Он выпил, и ему не приходило в
голову, что она слышала, как они говорили о ней, но, должно быть, он и без
того испытывал чувство стыда перед ней...
   Гурский и Люсин поднялись вслед за Кашириным.  Гусарова  в  комнате  не
было: он куда-то ушел. Поэтому Таня и не слышала ни разу его голоса.
   - Куда ж ты пойдешь?
   - Свидание назначила, чуть было не проспала у вас.
   - Вот уж не думал... - сказал Каширин.
   - Почему?
   - А может, с нами? Мы как раз собираемся... - начал Люсин  и  замолчал.
Кажется, Гурский толкнул его.
   Таня ничего не ответила, даже не повернулась  к  Люсину,  и,  продолжая
глядеть на Каширина, который растерянно взял ее за руку, сказала:
   - Всем там у нас, в бригаде, передайте привет  от  меня,  а  вас,  если
можно, я обниму...
   И она потянулась и крепко поцеловала его, не превозмогая  себя,  потому
что сейчас, на прощание, целовала не этого подвыпившего  и  чувствовавшего
себя виноватым Каширина, а другого, того, каким он был и каким снова будет
там, в бригаде, куда он улетает сегодня ночью.
   Потом она подала руку Гурскому, повернулась к Люсину и  заставила  себя
улыбнуться:
   - Вам не подаю, у вас рука болит...
   - Ничего, я не злопамятный, - сказал Люсин.
   Он порывался подойти к ней, но Гурский оттеснил его плечом, вышел вслед
за Таней в переднюю и молча подал ей  полушубок.  Она  благодарно  кивнула
ему, закрыла за собой  дверь,  быстро  прошла  мимо  смерившей  ее  долгим
взглядом дежурной по этажу и стала спускаться.
   Спустившись в вестибюль, она увидела издали стоявшего  около  портье  и
звонившего по телефону Гусарова. "Наверное, опять справляется о жене.  Вот
почему он ушел:  оттуда,  из  номера,  звонить  не  хотел..."  И  помахала
Гусарову на прощанье рукой. И он тоже заметил и помахал ей рукой.



12

   Когда Таня сказала Каширину "мне нужно идти", она еще  сама  не  знала,
куда пойдет, а сейчас, спустившись в вестибюль и  увидев  Гусарова,  вдруг
решила. Кроме поручения, которое она уже выполнила, повидав  Артемьева,  у
нее было в Москве еще одно, такое же невеселое, от той  старухи,  врачихи,
Софьи Леонидовны, у которой она жила в Смоленске.
   Таня уже два раза ходила  по  адресу,  который  ее  когда-то  заставила
наизусть заучить Софья Леонидовна. Два раза была в этом  глухом  дворе,  в
Брюсовском переулке, и два раза не  заставала  женщины,  которая  ей  была
нужна.
   "Ну что ж, схожу в третий раз, как раз сегодня и пойду. Может,  даже  и
хорошо, что сегодня", - подумала она, хотя сегодня  с  утра  ей  никак  не
приходило в голову идти туда с этим печальным поручением.
   Свернув с улицы  Горького  в  Брюсовский  переулок,  она  вошла  в  уже
знакомые низкие и глубокие ворота, похожие на положенный на землю каменный
колодец, дошла до самого дальнего углового подъезда и постучала в дверь на
первом этаже. Она мысленно примирилась с тем, что и теперь, в третий  раз,
не застанет той женщины, но терпеливо стояла и стучала в дверь,  глядя  на
лохмотья драной дерюги, на концы проводов  и  круглые  следы  звонков,  на
остатки таблички с фамилиями жильцов: "Никодимов - 1 зв. Волосевич - 2 зв.
Курдю..." Дальше было оборвано.
   Наконец, когда она решила уходить, дверь открыл тот же старик,  который
открывал ей и раньше, худой, заросший седой щетиной и с такой кривой шеей,
что казалось, ему когда-то отрезали голову, а потом снова  приставили,  но
уже не там, где она была, а ближе к одному плечу и дальше от другого.
   - Волынская дома? - спросила Таня.
   Но старик не стал, как в прошлые разы, молча вертеть головой на  кривой
шее, а сказал тонким, детским голосом:
   - Дома. А вы к ней?
   - К ней.
   - Пройдите.
   Он пропустил Таню, запер дверь на ключ и  поплелся  в  глубь  квартиры,
волоча ноги в обрезанных, как калоши, валенках. Думая, что  он  показывает
ей дорогу, Таня пошла за ним, но он обернулся и сказал:
   - Не сюда, вон туда, по коридору последняя дверь.
   И ткнул рукой налево.
   Таня пошла налево, но коридора  не  увидела  -  увидела  дверь;  других
дверей не было, и она открыла  ее.  За  дверью  действительно  был  темный
коридор. Ударившись обо что-то, она пошла  по  коридору,  шаря  руками  по
стенам. Сначала она нащупала дверь справа, потом другую слева и уже думала
постучать в нее, но где-то впереди услышала стук машинки и, вспомнив,  как
Софья Леонидовна говорила, что ее сестра машинистка, ощупью  добралась  до
последней двери.
   Машинка за дверью остановилась и снова застучала. Таня отворила дверь и
шагнула в комнату.
   - Можно?
   Накрытая прожженной газетой настольная лампа освещала стол, у которого,
сгорбясь,  сидела  за  пишущей  машинкой  старуха  в  пальто  с   поднятым
воротником и в вязаном платке, намотанном на шею так, что он  закрывал  ей
рот. Старуха повернулась, и Таня вздрогнула: сидевшая за  машинкой  старая
женщина  была  так  похожа  на  свою  сестру,  что  казалось,  сама  Софья
Леонидовна ожила и сидит здесь, в этой комнате, перед Таней.
   - Если за работой, то еще не готово, - сказала старуха.  -  Я  болею...
Тридцать страниц осталось.
   - Нет, - ра