чаяния,  до
неудержимой, дикой потребности сорвать свой гнев на других. С тем  и  ехал
сюда прямо под бомбами, гнал машину с прилипшим к рулю от  ужаса  шофером,
готовый - черт с ним! - тоже погибнуть  здесь,  где  зря  погибло  столько
людей. Собственная  смерть  казалась  ему  не  важной  рядом  с  тем,  что
произошло, - с неудачным наступлением его армии...
   С тем и  ворвался  сюда,  в  блиндаж,  и  вдруг  после  слов  Бережного
остановился, тяжело сел на табуретку и сказал Серпилину:
   - Давай карту.
   Подвинув к себе карту, но еще не глядя на нее, осмотрелся - в землянке,
к счастью, не было никого, кроме них  троих,  -  повернулся  к  Бережному,
поднял на него усталые глаза и сказал:
   - Дурак ты, комиссар. Думаешь, меня ласкают, думаешь, на моей душе хоть
одно живое место осталось?.. Дай воды попить.
   Да, разные минуты жизни были связаны в памяти с Бережным и с Пикиным, и
все это был кровавый сорок второй, кончавшийся сегодня год...
   - Федор Федорович, точка... Ты  что  задумался?  -  откуда-то  издалека
донесся до Серпилина голос Пикина.
   - Слышу, что закончил, - сказал Серпилин. - Наливай. Всего  две  минуты
осталось.
   Пока Пикин разливал шампанское по кружкам, Бережной включил радио. Было
самое время: музыка ворвалась в шорохи и гудочки Красной площади. Все трое
поднялись и, стоя у стола навытяжку, слушали, как в Москве далеко и громко
падают удары часов.
   Когда заиграли "Интернационал", Бережной  запел  его  сильным,  высоким
голосом и пел до самого конца, а Серпилин я Пикин стояли и слушали молча.
   Едва успели выпить, как затрещал телефон. Серпилин взял трубку.
   - Спасибо, товарищ командующий. Благодарим... И вас также.  Поздравляем
Военный совет армии. Спасибо, все в порядке, тишина... Ближе к утру  думаю
в полки съездить. Так точно, празднуем...  Спасибо...  Командующий  просил
передать  вам  поздравление  Военного  совета  с  Новым  годом,  -  сказал
Серпилин, положив трубку.
   - Судя по времени, - сказал Пикин, взглянув на часы, - в нашу дивизию в
первую позвонил.
   Пикин был чувствителен к таким вещам, гордился, что дивизия  на  лучшем
счету, и ревновал, когда хвалили соседей.
   - Да, - сказал Бережной. -  Что-то  такое  на  душе  творится,  сам  не
разберу. Что же это за год за такой, сорок второй! Что было и что стало  с
нами!
   - Да, если бы не товарищ Сталин с его железной выдержкой, не знаю,  чем
бы этот год кончился, - сказал Пикин. - В  прошлом  году  под  Москвой  до
последней минуты три армии держал в кулаке, не дал растащить по частям - и
ударил! А теперь здесь, у нас, тоже сумел дождаться часа!  Железные  нервы
на войне - великое дело. Половина всей стратегии.
   Серпилин молчал. Спорить с этим  не  приходилось,  Не  только  не  было
возможности, но сейчас, после все новых и новых успехов, не  было  желания
спорить.
   И только в глубине души,  несмотря  на  все  происшедшее  за  последнее
время, как камень лежал старый вопрос: как же так? Откуда же все-таки  она
взялась, та  принесшая  необозримые  последствия  внезапность  июня  сорок
первого? Как мог Сталин так слепо верить в невозможность  войны  тогда,  в
июне? Да, слепо. Об этом не  скажешь  вслух,  но  другого  слова,  как  ни
насилуй себя, не подберешь. А ведь, если глядеть правде в глаза, именно та
прошлогодняя внезапность в конце-то концов и привела нас  сюда,  к  Волге.
Да, Пикин прав: когда мы громим теперь немцев, за  этим  стоят  и  воля  и
выдержка - это Сталин.
   Ну, а то, что было вначале? Это кто?..
   - Ты что, в самом деле на рассвете в полки поедешь? - спросил  Бережной
Серпилина.
   С этого вопроса начался разговор о разных дивизионных делах и  мелочах,
не имевших отношения к новогодней ночи.
   Серпилин  уже  несколько  дней  собирался  походить  ночью  по   окопам
переднего края, посмотреть, как идет служба.
   - Посплю три часа и  поеду.  Начну  с  Цветкова.  Могу  взять  тебя  за
компанию, - сказал он Бережному.
   Но, оказывается, у Бережного были свои планы. Он еще до рассвета  хотел
выехать в тыл, в Зубовку, куда завтра к утру должны прибыть двести человек
пополнения. Собирался встретить их там и  поговорить  еще  до  отправки  в
дивизию.
   - Не терпится, - сказал Серпилин.
   - Да, просто не верится такому счастью. Я бы, например,  сейчас,  когда
на других фронтах такая война идет, нам бы ни одного человека не отвалил.
   - Ну, это как сказать. И мы тут не  до  конца  войны  стоять  будем,  -
заметил Серпилин и добавил, что раз Бережной едет в Зубовку, пусть днем на
обратном пути заглянет в  медсанбат  -  посмотрит,  не  создались  ли  там
излишне мирные настроения в связи с затишьем. Есть  много  признаков,  что
ему скоро конец!
   - Боюсь, как бы Бережной там  в  медсанбате  не  задержался,  -  сказал
Пикин. - Туда, говорят, новый хирург прибыл - красивейшая женщина.
   - Не беспокойся, не задержится, он не такой бабник, как  ты,  -  сказал
Серпилин. - Между прочим, ты хоть бы фигуру, что ли, сменил, а то мне  тут
зам по тылу на днях говорит: видел вас, товарищ  генерал,  издали  в  роте
связи, но пока туда-сюда - не догнал: уже уехали. А в роте  связи  и  ноги
моей не было!
   Пикин с его долговязой, жилистой фигурой в самом деле был издали  похож
на Серпилина, и это уже не впервые служило в их кругу предметом шуток.
   - Вот ты о конце войны заговорил, - посмеявшись  над  Пикиным  и  снова
став серьезным, обратился Бережной к Серпилину. - А когда  он,  по-твоему,
будет, конец войны, не уточнишь?
   - Где? У нас, в Сталинграде, или вообще?
   - Вообще.
   - Мне про Жукова прошлой зимой  рассказывали,  когда  он  еще  Западным
фронтом командовал. Его водителя другие все подбивали: "Спроси  у  Жукова,
когда конец войны будет". Жукова не больно-то спросишь, но водитель как-то
ехал с ним  вдвоем  и  все  же  решился...  Только  открыл  рот,  а  Жуков
потянулся, вздохнул и говорит: "Эх, и когда только эта война кончится!.."
   - Ладно, - рассмеялся Бережной, - допустим, Жуков не знает. А ты?
   - Если сегодняшний день считать за середину, - значит,  еще  год  шесть
месяцев и девять дней. Девятого июля тысяча девятьсот сорок четвертого.
   - Точно, - наморщив лоб, видимо пересчитав уме, сказал Пикин.
   - А по-твоему, сегодняшний день можно считать за  середину?  -  спросил
Бережной, не уловив по интонации Серпилина, шутит он или говорит серьезно.
   - Судя по событиям последнего времени, можно, - сказал Серпилин.
   - Долговато, - мрачно сказал Бережной. -  Боюсь,  как  бы  бабам  после
войны не пришлось рожать от беспорочного зачатия!
   - Союзники называется! - сказал Пикин. - Неужели и в этом году  второго
фронта не откроют?
   - Ну, раз мы о втором фронте  заговорили,  значит,  сотрясение  воздуха
началось. Не знаю, как вы, а я намерен на боковую! - Серпилин заложил руки
за голову и сладко потянулся.
   Когда Бережной и Пикин ушли, он, приказав Птицыну разбудить себя  ровно
через три часа, разобрал койку, разделся и  лег.  И,  уже  лежа,  еще  раз
подумал: "Неужели и в самом деле только середина войны?"
   Очень хотелось думать иначе. С тем и заснул...



2

   К половине пятого утра Серпилин, как и намеревался,  уже  был  в  полку
Цветкова. В дороге чуть было не передумал и не  поехал  к  Барабанову,  но
потом сердито решил: "Ничего, не маленький в  конце  концов".  И  начал  с
левого фланга, с Цветкова.
   Подполковник Цветков, когда приехал Серпилин, спал. И Серпилин приказал
оперативному дежурному не будить командира полка.
   - Пусть спит, обойдусь без него, дайте провожатого.
   Но Цветкова все же разбудили, и он нагнал Серпилина на переднем крае, в
ходе сообщения.
   - Интересно у тебя дело поставлено,  Цветков,  -  притворился  сердитым
Серпилин. - Командир дивизии одно приказывает, а твои  офицеры  по-другому
делают.
   - Сам проснулся, товарищ генерал, - соврал Цветков.
   Он раз и навсегда заранее отдал  приказание:  кто  бы  и  когда  бы  ни
приехал в полк, все равно немедля будить его,  если  спит,  или  извещать,
если отсутствует. Это было предусмотрено и на тот случай,  если  прикажут:
не будить и не искать! У Цветкова всегда все было предусмотрено.
   - Как спишь, Цветков, одетый или раздевшись?
   - Раздеваюсь, товарищ генерал. Я своим солдатам доверяю, в кальсонах  в
плен не попаду.
   - Так до сих пор в шинели и ходишь?
   - Ничего, товарищ генерал, не воробей, не замерзну, - сказал Цветков.
   Он любил форму и в самые трескучие морозы ходил  в  шипели  и  сапогах,
полушубок и валенки за форму не признавая. Во всяком случае, для себя.
   "Цветков есть Цветков", - идя вслед за попросившим разрешения  обогнать
его, чтобы показывать дорогу, Цветковым, подумал  Серпилин,  подумал  теми
самыми словами, которые часто можно было услышать в штабе  дивизии,  когда
речь шла о Цветкове.
   "Цветков есть Цветков", - говорили с разными  интонациями.  Говорили  и
тогда, когда Цветков выполнил в точности задачу дня, но, не успев получить
новую, начинал топтаться на месте, не развивал  успеха  на  свой  страх  и
риск; говорили и тогда, когда он в  самом  безвыходном  положении  мертвой
хваткой удерживал позиции, не помышляя ни отойти без приказа, ни запросить
разрешения на отход. "Цветков есть Цветков", - говорили и тогда, когда он,
не раскрывая рта, сидел на совещаниях, и тогда, когда  он  гораздо  скупей
соседей представлял к наградам, считая, что в его полку не сделано  ничего
сверх должного, и тогда, когда из политдонесений выяснялось, что именно  у
Цветкова нет ни одного случая самострела, ни одного ЧП, ни одного  перебоя
с подачей горячей пищи на передовую.
   Цветков был командиром полка одновременно и средним и образцовым.  И  в
зависимости от обстановки на первый план выступало  то  одно,  то  другое.
Восхищались им редко, но не уважать его было невозможно.
   У него и сейчас, в  эту  ночь,  в  полку,  разумеется,  был  образцовый
порядок. Все, кому было положено спать, спали,  все,  кому  было  положено
дежурить, дежурили в полной боевой готовности.


   Пройдя полтора километра по окопам переднего края,  Серпилин  вместе  с
Цветковым остановились около одного из дежуривших в окопах солдат.
   С тех пор как солдат заступил на пост, у немцев ничего не было  слышно.
В их траншеях, тянувшихся по краю хутора, вдребезги  разбитого  бомбежкой,
всю ночь стояла мертвая тишина.
   - Только час назад один свисток был и  небольшое  хождение,  -  доложил
солдат.
   - Возможно, разводящего вызывали, - сказал Серпилин.
   - Всю ночь молчат фрицы, - сказал солдат. - На пустой желудок много  не
наговоришь.
   - А как у вас с пищей, с наркомовским  пайком?  Жалоб  нет?  -  спросил
Серпилин и почувствовал, как Цветков весь напрягся за его спиной.
   - Никак нет, товарищ генерал, - сказал солдат.
   "Черт его знает, - подумал Серпилин, - не вводили мы этого "никак  нет"
и не культивировали; само собой, незаметно из старой  армии  переползло  и
возродилось, и все чаще приходится его слышать...  Парень  молодой,  не  с
собой его принес, здесь приобрел".
   Он спросил у солдата фамилию,  какого  он  года  и  откуда.  Фамилия  у
солдата оказалась редкая -  Димитриади,  он  был  грек  из-под  Мариуполя,
двадцатого года рождения.
   - Говорят, товарищ генерал, что Сталинградский фронт уже на полдороге к
нашему Азовскому морю.
   - Примерно так, - сказал Серпилин. - Об итогах  боев  за  шесть  недель
слышали или еще не слышали?
   - Говорят, богатое сообщение. Обещали утром в роту доставить.
   Серпилин уже собирался идти дальше, но солдат остановил его вопросом:
   - Товарищ генерал, разрешите спросить?
   - Ну?
   - Правда, по радио передали, что союзники сегодня ночью по всей  Европе
высаживаются?
   - Кто это вам сказал?
   -  Солдаты  говорят.  Говорят,  Черчилль  обещал  свое  слово  все-таки
выдержать, которое товарищу Сталину дал, -  чтобы  их  высадка  хоть  и  в
последний день, а все-таки по сорок второму году считалась.
   - Тише, - сказал Серпилин и приложил палец к губам.
   Солдат удивленно посмотрел на Серпилина и шепотом спросил:
   - Почему?
   - Немцы услышат, - сказал Серпилин. - По какому радио эту военную тайну
приняли - по московскому или по солдатскому?
   - По солдатскому, - поняв шутку, улыбнулся солдат.
   - Нет, товарищ боец, - уже серьезно сказал Серпилин.  -  Не  высадились
наши многоуважаемые союзники и пока не собираются. Так что придется нам  и
в дальнейшем на самих себя рассчитывать.
   - Конечно, - ответил солдат  с  готовностью,  в  которой  чувствовалось
разочарование. Ему было жаль, что  солдатское  радио  набрехало  и,  стало
быть, опять выходит, что войну не укоротит никакое чудо.
   Следующий солдат, с которым говорил Серпилин, был ему знаком и  раньше.
Фамилия забылась, остался на памяти только  подвиг:  в  одну  сентябрьскую
ночь, когда дивизии до зарезу нужен был "язык", этот невидный и  немолодой
уже солдат вызвался пойти взять "языка"; и пошел и взял.
   - "За отвагу" вам вручили, а, Мартыненко? - спросил Серпилин,  радуясь,
что все же вспомнил фамилию солдата.
   - Вручили, - сказал Мартыненко, а по его тону  чувствовалось,  что  все
это давно прошедшее. Сейчас его занимало другое: он был родом из Мелового,
Ворошиловградской области, слышал сегодня, что по радио  передавали  итоги
боев, и хотел знать, не указано ли там в итогах их Меловое. - Что  станцию
Чертково взяли, это еще три дня назад было в сводке, а Чертково и Меловое,
можно сказать, одно и то же, - рядом!
   Серпилин сказал, что в итогах вообще нет  названий  освобожденных  нами
населенных пунктов, только указано их общее количество  -  около  полутора
тысяч.
   - А я все жду, жду, когда в  сводке  про  наше  Меловое  напишут.  Хуже
всего, если передний край там встал  между  Чертковом  и  Меловым,  тогда,
значит, все в порошок сотрут. - Мартыненко с ожесточением махнул рукой.
   Он был прав - знал войну по-солдатски и еще сам других мог поучить, что
такое война. Серпилин только сказал ему в утешение, что помнит  эти  места
еще по гражданской и навряд ли  наши,  взяв  Чертково,  застряли,  сильных
естественных рубежей там нет, и наши, скорей всего, сразу продвинулись  за
Меловое, до Камышовой.
   То, что командир дивизии, оказывается, знал эту  их  донбасскую  речку,
обрадовало Мартыненко. Речка вдруг стала как бы их общей знакомой.
   - Так думаете, разом до Камышовой дошли, товарищ генерал?
   Серпилин развел руками.
   - По здравому смыслу - так, но отсюда не видно.
   - А когда здесь в наступление  на  фрица  пойдем?  Когда  его  к  ногтю
возьмем? - жестко, с озлоблением спросил Мартыненко, и в его  голосе  было
нетерпение, хотя в тот день, когда фрицев будут брать здесь  к  ногтю,  не
кому другому, а именно ему придется первым вылезать из этого ближайшего  к
немцам окопа и идти по открытому полю под пулями  к  вон  тем  виднеющимся
вдали снежным буграм.
   "Наступление, наступление, - подумал  Серпилин,  когда,  простившись  с
Мартыненко, пошел по окопу дальше. - Одно дело - с нетерпением ждать  его,
планируя в армейском или дивизионном масштабе, а другое  дело  -  вот  так
ждать, как солдаты ждут. Закончилась артподготовка - вылез и пошел,  а  не
пойдешь,  прижмешься  к  земле  под  пулями,  вот  и  не  будет   никакого
наступления. И "вперед" некому кричать, кроме самого себя. А  что  кого-то
во время первой же атаки убьют, или тебя, или другого, - это у  начальства
уже запланировано, и солдат знает, что запланировано,  что  без  этого  не
обойдется. Знает, а все же спрашивает: когда фрица к ногтю? И не для  виду
спрашивает, а по делу. И хотя у тебя больше орденов на груди, чем у него и
есть и будет, а высшая доблесть - все же солдатская.  И  коли  ты  стоящий
генерал, про тебя, так и быть, скажут: "Это солдат!" А если нестоящий, так
в не дождешься это услышать".
   - Что, товарищ генерал, к командиру роты зайдем? - спросил Цветков.
   - А кто у тебя сейчас на роте? Алферов? - через плечо спросил Серпилин.
   - Алферов.
   Серпилин прислонился грудью к  брустверу  окопа,  чувствуя  даже  через
полушубок ледяной, пронзительный холод окаменевшей земли.
   Там, впереди, за тишиной, были немцы.
   Что они делали в эту новогоднюю ночь  в  своих  ледяных  норах?  О  чем
думали, на что  надеялись?  Но  что  бы  они  там  ни  думали,  каждый  по
отдельности, все вместе они  думают  как  раз  противоположное  тому,  что
думаем мы. И каждое наше желание  сталкивается  с  их  противоположным,  и
каждая наша надежда - с их противоположной, и каждый наш  расчет  -  с  их
противоположным. И все, что было и будет хорошо  для  нас,  было  и  будет
плохо для них. И так до конца войны, до последнего  ее  часа,  потому  что
война как монета: сколько ни катится, а все равно на  ребро  не  станет  -
ляжет или орлом, или решкой, кто-то сверху, кто-то снизу; пощады нет и  не
будет ни нам от них, ни им от нас...
   Отсюда, из этого окопа на передовой, все казалось огромным: и  то,  что
впереди, и то, что сзади. А ты, человек, находился как бы на самом  острие
громадного клина, молча упертого в этой тишине в грудь врага. И  какая  бы
великая сила ни была там, позади тебя, все равно,  когда  _начнется_,  она
тобой, твоим телом, вдавится в это лежащее впереди враждебное,  молчаливое
пространство.
   "Да, нелегкая солдатская должность, - подумал  Серпилин.  -  А  сколько
людей на ней..."
   - Ну что ж, зайдем к Алферову.
   Когда они зашли в землянку, лейтенант Алферов, бледный, худенький юноша
в съехавшей на затылок ушанке и полушубке внакидку,  сидел  на  корточках,
притулясь к железной печке-времянке, и, прижав к  уху  телефонную  трубку,
чему-то задумчиво улыбался. Огонек "катюши" - сплющенной снарядной  гильзы
- освещал улыбавшееся лицо Алферова и спавших вповалку на полу людей.
   Увидя входящее начальство, Алферов  положил  трубку,  стряхнул  с  плеч
полушубок, нахлобучил ушанку, вытянулся в струнку и стал докладывать.
   - За дежурного самого  себя  оставили?  -  спросил  Серпилин,  выслушав
доклад.
   - Так точно. Решил: пусть поспят. А мне не спится.
   - С кем говорили? - спросил Серпилин. - Возьмите трубку, договаривайте,
раз начали.
   По  смущенному  виду  командира  роты  ему  показалось,  что  тот   вел
новогодний, неслужебный разговор.  Может  быть,  с  каким-нибудь  знакомым
санинструктором, хотя Цветков стремился обходиться в  полку  без  женского
пола и у него санинструкторы - почти все мужчины.
   - Я ни с кем не говорил, товарищ генерал, - сказал Алферов. -  Я  песню
слушал.
   - Вон как! - удивился Серпилин. - Объясните, недопонял.
   - У нас тут есть одна связистка на промежуточной, - сказал  Алферов,  с
опаской покосившись в  сторону  командира  полка,  -  очень  поет  хорошо.
Иногда, когда она ночью дежурная бывает, мы ее по линии спеть просим.
   Серпилин перехватил взгляд Алферова и повернулся  к  Цветкову.  Цветков
смотрел на своего командира роты  со  смешанным  выражением  свирепости  и
удивления. От удивления брови Цветкова поднялись так высоко, что казалось,
сейчас сорвутся с лица и улетят.
   - И какие же она песни поет? - спросил Серпилин.
   - Разные, товарищ генерал, - сказал Алферов. -  Сейчас  "Землянку"  мне
пела. - И опять покосился на Цветкова.
   - Хорошая песня, - сказал Серпилин. - Может,  ее  и  нам  с  командиром
полка можно послушать?
   Алферов неуверенно посмотрел на него,  не  шутит  ли;  увидел,  что  не
шутит, и взял трубку.
   - Селиверстова, а Селиверстова... Селиверстова... Давай еще спой. -  Он
вопросительно посмотрел на Серпилина: сказать, для кого придется петь, или
не говорить?
   Серпилин покачал головой: "Не надо".
   - Спой, Селиверстова, - просительно повторил Алферов, - только сначала,
а то меня тут прервали.
   И, подождав несколько  секунд,  подался  в  сторону  и  передал  трубку
Серпилину.
   Серпилин услышал  доносившийся  сквозь  хриплые  потрескивания  молодой
женский голос:

   Бьется в тесной печурке огонь,
   На