огда они уже больше  часа  сидели  у
Сталина, вдруг в кабинет вошел  какой-то  генерал-лейтенант,  наверное  на
доклад, с папкой в руках, и Сталин полуобернулся через  плечо,  ничего  не
сказал и только махнул на него рукой. Генерал постоял и вышел,  а  Сталин,
не обращая на него внимания, продолжал слушать то,  что  ему  рассказывали
партизаны. И как потом, наверное еще  через  час,  этот  генерал-лейтенант
опять зашел со своей папкой и  сказал:  "Товарищ  Сталин,  у  меня  важное
сообщение". И Сталин снова полуобернулся к нему и сказал тихо  и  сердито:
"Подождите немного, пока не закончим  с  товарищами  партизанами.  Они  не
каждый день к нам в Москву прилетают". И всем партизанам очень понравилось
это, а генерал опять потоптался несколько секунд, хотел,  кажется,  что-то
возразить, но не возразил и вышел. А Сталин, когда за генералом  закрылась
дверь, посмотрел ему вслед, неторопливо развел руками, улыбнулся и сказал:
"Не понимают у нас некоторые  люди,  что  не  всегда  их  сообщение  самое
важное, что могут быть и более важные  сообщения,  чем  их  сообщение".  И
повернулся к отвечавшему  перед  этим  на  его  вопрос  командиру  бригады
Гусарову: "Продолжайте, товарищ Гусаров, не спешите". И  всем  партизанам,
которые были у Сталина, очень понравилось это,  потому  что,  оказывается,
для Сталина самыми важными сообщениями были  именно  те,  с  которыми  они
прилетели к нему.
   Каширин с увлечением и даже восторгом рассказывал об этом Тане, а  Таня
с таким же увлечением  и  восторгом  слушала,  радуясь  такому  отеческому
вниманию Сталина ко всем подробностям их партизанской  жизни,  и  радостно
смеялась над этим генерал-лейтенантом, которого, чтоб он не мешал говорить
с партизанами, два раза прогнал товарищ Сталин.  Смеялась  от  всей  души,
даже и не задумываясь над тем, что, может быть, то  сообщение,  с  которым
два раза приходил и топтался этот генерал, и  на  самом  деле  было  таким
важным, что его надо было выслушать, не откладывая ни на минуту...
   Когда партизаны собрались все  вместе  в  маленьком  красном  зданьице,
прилепленном к Кремлевской стене, слева от  Спасской  башни,  и  когда  им
выписали пропуска и они пошли мимо ворот, их  остановил  резкий  звонок  и
несколько военных преградили им дорогу. Потом из  ворот  Кремля  вынеслась
машина. Звонок был такой  резкий  и  так  стремительно  выскочили  поперек
дороги люди, что Таня подумала: это едет Сталин.  Но  в  машине  никто  не
ехал, в ней сидел только шофер.
   Потом их пропустили, они прошли мимо ворот, и Таня, как ни  быстро  они
шли, не утерпела и с любопытством посмотрела  туда,  внутрь.  За  воротами
была накатанная шинами брусчатка с белыми полосками снега между камней,  а
дальше виднелись сбегавшие по склону елки.
   Они  прошли  мимо  нескольких  человек,  внимательно   проверивших   их
документы в проходе около ворот, потом прошли еще через один проход, где у
них тоже проверили документы.  Потом  вошли  в  здание,  где  у  входа  их
остановили в третий раз. А потом еще - в четвертый, уже на втором этаже.
   Проверяя документы, им все  время  заглядывали  в  лица  и  внимательно
читали и то, что написано в пропусках, и то, что написано в удостоверениях
личности,  так,  как   будто   там   было   написано   что-то   особенное,
необыкновенное,  во  что  нужно  было  долго   вчитываться.   И   в   лица
всматривались тоже очень внимательно.
   Таня понимала, что так, наверное, и нужно: ведь они входили  в  Кремль,
где жил товарищ Сталин, и его надо было охранять.
   Документы у каждого проверяли очень долго, и все очень долго  стояли  и
ждали каждый раз, и на лицах у всех были неловкие,  одобрительные  улыбки,
как будто все хотели сказать друг  другу:  да,  да,  это  так  нужно,  это
совершенно правильно, иначе и быть не может.
   Потом, когда все расселись в первых двух рядах  круглого  белого  зала,
где Калинин должен был вручать ордена, это  ощущение  неловкости  исчезло,
забылось.
   Таня очень ждала, когда же наконец войдет Калинин, а  когда  он  вошел,
удивилась. Она никогда не видела Калинина и заранее представляла себе, что
он будет такой, как на портретах: сойдет с них и  придет  сюда  в  зал.  А
Калинин был не такой, гораздо старше, и была у  него  старческая  походка,
которой не было на  портретах,  и  почти  совсем  белая  бородка.  Он  был
старичок, просто старичок.
   И Таня еще очень долго, целых полчаса, пока ее не вызвали, привыкала  к
тому, что этот старичок - Михаил Иванович Калинин.
   Партизаны вставали один за другим, подходили к Калинину  и,  возвратись
на свои места, начинали тут же привертывать ордена.
   Когда наконец вызвали Таню, она почувствовала, что все на нее  смотрят.
И, проходя мимо Каширина, увидела, как он улыбнулся ей,  и  в  ответ  тоже
улыбнулась и так, улыбаясь, и подошла к Калинину.
   Улыбка, наверно, сделала ее  еще  моложе,  и  Калинин,  отдав  орден  и
протянув ей руку, посмотрел  на  нее  с  добрым  стариковским  сожалением,
словно ему было жаль, что на этой войне приходится вручать ордена Красного
Знамени таким маленьким стриженым девочкам в военной форме.  Посмотрел  и,
поймав ее руку, потому что она  растерялась  и  не  подала  ее,  о  чем-то
спросил.
   Он спросил, сколько ей лет. Но она не поняла и, только  уже  вернувшись
на место и сев, словно заново услышала его слова:  "Сколько  вам  лет?"  А
тогда, когда Калинин пожимал ей руку, она не услышала слов:  "Сколько  вам
лет?", а просто услышала, как он ей что-то сказал,  и  ответила:  "Спасибо
большое, Михаил Иванович!" - "Это вам спасибо", - сказал Калинин, отпустив
ее руку, и, пока она шла  назад,  продолжал  все  с  тем  же  стариковским
сожалением глядеть ей вслед.
   После награждения сначала вывалились все вместе на Красную  площадь,  а
потом, распрощавшись с остальными и покричав друг другу вдогонку, пошли  к
гостинице "Москва", где жил Каширин, уже вчетвером: Таня, Каширин, Гусаров
из Брянского партизанского края, тот самый,  чей  рассказ  Сталин  не  дал
прервать генералу, и  красивый  капитан  из  газеты,  который  в  сентябре
прилетал к партизанам и почти две недели жил в  бригаде.  Его  сегодня  не
наградили, он  просто  присутствовал,  чтобы  потом  написать,  и  Каширин
подшучивал над ним:
   - Это даже удачно вышло, Люсин, что тебя сегодня не  наградили.  А  все
почему? Обманул нас. Товарищ Сталин нас спрашивал о  тебе:  как,  говорит,
там у вас Люсин себя вел? Я говорю: вел неплохо, но  обманул.  Обещал  про
нас десять очерков написать, а написал три. Раз так,  говорит,  пусть  еще
слетает, допишет, тогда наградим.
   - Ладно врать-то, - сказал капитан из газеты.
   - Лучше ко мне прилетай, - сказал Гусаров, - я человек  интеллигентный,
не чета Каширину, литературу ценю и два раза летать к себе не заставлю.
   - Ну  да,  нашелся  интеллигент!  -  сказал  Каширин.  -  Похож  ты  на
интеллигента, как тот казак, что турецкому султану письмо писал!
   Все, включая Гусарова, рассмеялись. Он и в самом деле был похож на того
казака с картины Репина, что,  полуголый,  в  одних  шароварах,  сидит  за
столом  наискосок  от  писаря,  грузный,   наголо   бритый,   с   длинными
запорожскими усами.
   - Только и разница вся, что он свой жупан успел пропить, а ты свой нет.
- Каширин ткнул пальцем в полушубок Гусарова.  -  Как  у  нас,  кстати,  с
войсковым запасом? Горилка не вся еще вышла? Надо зайти выпить  по  такому
случаю.
   Гусаров ответил своим густым, как из бочки,  голосом,  что  для  такого
случая горилка еще есть, и, повернувшись к Тане и прихватив ее под локоть,
с неожиданной для его голоса и вида церемонностью добавил:
   - И вас милости прошу в нашу честную компанию,  если,  конечно,  других
личных планов нет.
   - Какие же у меня планы? - сказала Таня, радуясь приглашению.
   - А что у вас за горилка? Типа "тархун"? - спросил капитан из газеты.
   - Подымай выше. Типа "сырец", - сказал Гусаров, - а для  вас,  -  снова
обратился он к Тане, - есть бутылка портвейна "три семерки". Одну для жены
оставлю, а вторую истребляйте! Шутка ли дело,  какой  орден  заработали  -
боевое Красное Знамя! У нас в  гражданскую  всего  три  краснознаменца  на
дивизию было.
   - А ты расскажи, расскажи ей, - сказал Каширин, - как тебя тогда хотели
к ордену представить, а ты попросил, чтобы  лучше  в  благодарность  новую
кожанку и штаны кожаные выдали.
   - Да, было такое дело, по дурости молодых лет, - сказал  Гусаров.  -  Я
Каширину рассказал, а он смеется, думает, вру. А я не вру, так оно и было,
хотя сейчас и трудно поверить.
   - Гусаров  у  нас  сегодня  тройной  именинник,  -  сказал  Каширин.  -
Во-первых, как-никак орден, а не полушубок на этот раз выбрал;  во-вторых,
до того боевой доклад сделал, что товарищ Сталин  всех  генералов  побоку,
чтобы только Гусарова дослушать; а в-третьих, жена приезжает... Когда  мне
с вещичками из номера удаляться?
   - Вечером, - сказал Гусаров. - Придем, буду еще на вокзал звонить.
   - Правда, жена приезжает? - спросила Таня, как всегда торопливо радуясь
чужому счастью.
   - Должна приехать, - вздохнул Гусаров.
   - А чего ты вздыхаешь? - сказал Каширин. - Грехов за тобой  нет.  Могу,
как сосед, справку с печатью выдать!
   - Грех тот, - сказал Гусаров, -  что  едет,  бедная,  из  Омска  шестые
сутки, а не знает, что сегодня встретимся, а завтра простимся.
   - Опять улетаете? - спросила Таня.
   - А что мне делать, я ж  не  военный,  как  он,  -  кивнул  Гусаров  на
Каширина. - Ему,  если  б  попросился,  и  на  фронте  место  нашли,  а  я
райкомщик, мне дорога одна - обратно, к себе в район... Заходил на днях  в
МК, к старому товарищу, и  даже  позавидовал:  как  немцев  из-под  Москвы
погнали, так сразу все райкомщики, кто жив и  не  на  фронте,  обратно  на
своих местах. А наша Брянщина когда еще к нормальной жизни вернется!..
   - Тем более что ты там у себя ни одного моста в  живых  не  оставил,  -
сказал Каширин.
   - А что делать? - невесело отозвался Гусаров. - Фронт ближе подойдет  -
все, что еще цело, дыбом поставим. Через это не перепрыгнешь!
   - Ладно прибедняться, - сказал Каширин и обернулся к Тане: -  Его  там,
где мы были, знаешь как хвалили? Мастер рельсовой войны!
   - Мастер-ломастер, - снова невесело усмехнулся Гусаров.
   - А вы не могли попросить у товарища Сталина, чтобы вас самого к  семье
отпустили? - спросила Таня. Слушая разговор Каширина и Гусарова,  она  все
время удивлялась: неужели ничего нельзя придумать,  чтобы  Гусаров  и  его
жена повидались подольше?
   - Как-то не попросилось, - сказал Гусаров. - Когда  в  Москву  вызвали,
надеялся, что сам к ней слетаю, а потом ждали приема со дня на день,  куда
ж улетишь? А теперь обстановка требует - обратно в Брянский  лес.  Хорошо,
заранее догадался ее вызвать, а  то  б  и  доехать  не  успела.  Маловато,
конечно, сутки, но ничего, у других и этого нет, - добавил он, но в глазах
его была тревога. Видимо, предчувствовал, что свидание будет нелегким.
   Так, разговаривая, дошли до гостиницы и поднялись  на  третий  этаж,  в
угловой двухкомнатный номер, который занимали вместе Каширин и Гусаров.
   Гусаров сразу взялся за телефон: звонить на вокзал, а Каширин и капитан
из газеты стали  собирать  на  стол.  Таня  помогала  им,  мыла  взятые  с
умывальника стаканы.
   - Можно из буфета посуду попросить, - сказал  Гусаров,  оторвавшись  от
телефона. - Да и принесут, глядишь, еще чего-нибудь, у меня талоны есть.
   Но Каширин махнул рукой.
   - Побереги свои талоны для жены. Обойдемся наличностью.
   Капитан из газеты отстегнул от пояса нож с красивой наборной ручкой,  и
Таня стала резать им хлеб.
   - Покойник Дегтярь подарил, - сказал про нож капитан из газеты, стоя  у
Тани за спиной.
   Она ничего не ответила.
   - Не забыли его?
   Таня обернулась и посмотрела капитану из газеты прямо в глаза:
   - Нет, не забыла, товарищ Люсин.
   Она знала, что вопрос задан со значением, не отвергала этого  значения,
но говорить об этом не хотела.
   - Хороший был мужик, верно? - не успокаивался капитан из газеты.
   - Хороший был мужик, верно, товарищ Люсин, - как  эхо,  ответила  Таня,
продолжая смотреть ему в глаза до тех пор, пока он не отвел их.
   - А что ты с ним так официально? - обрывая их разговор, сказал Каширин.
- У него имя есть - Николай, можно и Коля.
   - Слушаюсь, товарищ полковник.
   - Чего "слушаюсь"?
   - Буду звать товарища капитана Колей...
   Она улыбнулась, насильно погасив в себе  неприязнь  к  этому  человеку,
заговорившему о том, о чем не надо было заговаривать. Не хотелось  портить
праздник ни Каширину, ни себе.
   Гусаров наконец оторвался от телефона и сказал, что если  не  врут,  то
жена вроде бы приезжает не в одиннадцать, как думали  раньше,  а  в  семь,
поезд нагоняет опоздание. У него было радостное лицо. Да и не удивительно:
ему, бедняге, приходилось теперь считать каждый час.
   Он вышел в соседнюю комнату и вернулся с флягой и поллитровой  бутылкой
портвейна.
   - Под пробку, - удовлетворенно сказал Люсин, тряхнув  флягу  над  ухом.
Потом, отбив сургуч вилкой, открыл портвейн.
   Сырец перелили в графин и разбавили водой. Стаканов было всего  два,  и
Люсин налил первым Тане и  Каширину.  Таня  придержала  его  руку,  но  он
все-таки налил ей почти полный стакан портвейна.
   - А может, Гурского подождем, он прийти обещал. - Каширин  поглядел  на
часы.
   Гурский был второй корреспондент, прилетавший тогда в бригаду с Люсиным
и вдвоем с ним писавший потом очерки. Таня обрадовалась, услышав,  что  он
тоже придет: там, в бригаде, он показался ей веселым человеком.
   - Ничего, догонит, - сказал Гусаров.
   Каширин встал, поднял стакан и долго молчал.
   - Может быть, я тебя, дочка, и не увижу, - сказал он наконец, когда  на
лицах у Гусарова и Люсина уже появилось томление. - А если увижу, то может
не оказаться случая выпить за тебя. Поэтому выпью сразу и за твой орден, и
за твое геройство, и за твои красивые глаза, и чтобы никогда ни  один  гад
их плакать не заставил!
   И, не двинувшись, не потянувшись к ней, с какой-то странной  строгостью
спросил:
   - Можно тебя поцеловать?
   А когда Таня сама шагнула к нему, обнял ее и коротко и крепко поцеловал
прямо в губы. И хотя Каширин был с головы до ног мужчиной, его неожиданный
порыв не смутил Таню.
   Он просто прощался с ней. И может  быть,  навсегда,  внезапно  подумала
Таня, близко-близко увидев его глаза в ту секунду, когда он целовал ее.
   Таня выпила за себя полстакана,  а  вторую  половину  подняла  за  жену
Гусарова и за их встречу. Потом, спохватившись и даже застеснявшись  того,
что не сделали  этого  с  самого  начала,  выпили  за  Сталина.  Потом  за
товарищей, оставшихся там, по ту сторону фронта,  потом  -  это  предложил
Гусаров - выпили за капитана из газеты и за то, чтоб он еще раз побывал  у
партизан. И Каширин стал хвалить его с великодушием человека, которому  не
жаль передать лишнего другому.
   - За товарища Люсина, - сказал он, - который вместе  со  своим  дружком
прилетел к нам в самый тяжелый момент.  Другой  бы  не  прилетел  в  такое
время.
   Таня  хорошо  помнила  это  время,  когда  немецкая  охранная   дивизия
прочесывала леса вокруг Смоленска. Время и правда было  неважное.  Правдой
было и то,  что  этот  капитан  из  газеты,  Люсин,  когда  прилетел,  сам
напросился и участвовал в нескольких операциях.  Для  себя  и  для  других
Каширин считал все это само собой разумеющимся. Но капитан был человек  из
Москвы, из газеты, он прилетел, хотя мог бы и  не  прилетать,  и  ходил  в
операции, хотя мог бы в не ходить! В общем, по Каширину  выходило,  что  и
капитан из газеты, и его товарищ были почти героями.
   Среди этих подогретых спиртом похвал и связанных с  ними  воспоминаний,
встреченный   радостными   возгласами,   вошел   Гурский,    тот    второй
корреспондент, который был у них в  бригаде  вместе  с  Люсиным.  Тогда  в
бригаду, Таня хорошо помнила это, он прилетал  в  гимнастерке  без  знаков
различия, в безрукавке, ватнике и  пилотке.  А  сейчас  вошел  в  номер  в
штатском пальто, в шляпе и, сбросив пальто на кресло, оказался в костюме и
накрахмаленной белой рубашке с галстуком. И только надетая поверх  костюма
меховая безрукавка напоминала о его прежнем виде, в каком  он  прилетал  в
бригаду. Он удобно  развалился  в  кресле  и  сразу  же  принялся  шутить,
чуть-чуть заикаясь, так, словно внутри него от времени до  времени  что-то
вдруг заедало.
   - Я вижу, вы тут, воспользовавшись моим  отсутствием,  п-производите  в
герои Люсина... Н-не делайте этого, потому что вся наша редакция уже и так
стонет  от  п-проявленного  им  героизма,  и,  между  прочим,   совершенно
напрасно. Я вам открою секрет того, как мы попали к вам.  Редактор  вызвал
нас и спросил: хотим ли мы лететь в т-тыл? Мы не возражали, разумеется.  А
когда  выяснилось,  что   редактор,   говоря   "т-тыл",   имеет   в   виду
н-направление, совершенно п-противоположное тому, которое имели в виду мы,
то отступать было уже п-поздно. И мы с Люсиным, как  м-мужественные  люди,
сказали единственное, что нам оставалось сказать: есть...
   - Не ломай дурочку, - сказал Люсин.
   - Скажите лучше, когда прилетите к нам еще раз? - спросил Каширин.
   -  Откровенно  говоря,  думаю,  что  никогда,  -  сказал   Гурский.   -
Хорошенького  п-понемножку.  Прошу  обратить  внимание  на  мою   п-полную
откровенность. От Люсина  вы  ее  не  дождетесь.  А  вы  п-полетите  туда,
обратно? - обратился он к Тане.
   - Нет, - сказала она.
   - И очень п-правильно сделаете.
   - И не жалко вам будет отпустить туда одного Каширина? - спросил  Люсин
у Тани.
   - Не обращайте внимания на его вопросы, -  сказал  Гурский,  кивнув  на
Люсина. - Он молодой и красивый и п-поэтому считает,  что  может  задавать
женщинам любые глуп-пейшие вопросы. Он еще не  догадывается,  что  женщины
ценят в ч-человеке ум гораздо чаще, чем это п-принято  считать.  А  теперь
п-позвольте задать вам с-сравнительно более  умный  вопрос.  Как  вы  себя
чувствуете?
   - Почти хорошо, - сказала Таня.
   - К-каширин говорил мне, что у вас отпуск п-после больницы.  А  вы  мне
говорили, когда я был там у вас, п-помните, что у вас есть п-папа и  мама,
т-только вы не знаете где. В-вы узнали, где они?
   - Я послала телеграмму и жду ответа.
   - Вот это умно. Я бы лично д-дорого дал, чтобы съездить к своим  п-папе
и м-маме.
   - А ты попросись у редактора, - сказал Люсин.
   - П-просятся дети в уборную, - сказал Гурский, - и собачки во д-двор. А
мужчины во время войны п-просятся на фронт. А в  остальных  случаях  ждут,
пока им п-предложат что-нибудь другое, а если им не предлагают, они  и  не
п-просятся. И это, между п-прочим, вп-полне серьезно.
   - Это правильно, - сказал вдруг Гусаров, должно быть подумав о своем.
   - А почему? - не согласился Каширин. - Все же вы  как-никак  слетали  к
нам, в партизанский край, могли после этого и сказать редактору...
   - С-слушай, Каширин, - сказал Гурский, - т-ты слишком добрая д-душа. Ты
можешь нас исп-портить, боюсь даже, что ты начинаешь нас п-портить.  Между
прочим, я бы хотел знать, какие п-подвиги ты уже пприписал нам  с  Люсиным
по широте твоей души. Лично я твердо п-помню все, чего я не  совершал.  Но
боюсь, что Люсина может п-подвести п-память.
   Люсин, слушая все это, то смеялся, то отшучивался  и,  подсев  к  Тане,
настойчиво заботился о том, чтобы она пила свой портвейн.
   Он и правда был очень красивый - светло-русый,  с  синими  глазами,  но
красота его, под стать фамилии, была какая-то девичья, вкрадчивая.
   - Послушай, Люсин, - сказал Гурский, - я хочу предложить  один  т-тост,
но п-перестань ей подливать. Во-первых, она недавно вышла из госпиталя  и,
по-моему, уже побледнела. А во-вторых, п-по-моему, ты не в ее вкусе.
   - Нет, почему же... - Тане Люсин действительно не нравился, но  она  не
любила, когда ее опекали.
   - В таком случае п-простите.