, от ее имени.
   Так, неизвестные ему раньше, до гибели  сына,  эта  женщина  и  ребенок
постепенно нашли свое место в его занятой делами войны жизни.  Он  отвечал
через два письма на  третье  -  чаще  не  выходило,  переводил  деньги  по
аттестату  и  посылал  посылки  -  последний  раз  осенью,  с  этим  самым
адъютантом, ездившим по другим делам в Москву.
   Тогда-то они и познакомились. Адъютант, вернувшись, описывал  ему  свое
посещение, жену сына называл Анна Петровна и рассказывал,  как  она  поила
его чаем. Нет, тогда у них ничего не было.  Он  бы  заметил:  у  адъютанта
всегда все наружу. Честный, как некоторые выражаются, даже до глупости. За
это, за возможность доверять ему без колебаний, прежде всего и ценил его.
   Серпилин  подумал  о  предстоящей  утрате,  может  быть,  и  не   такой
чувствительной для человека менее одинокого, чем он. А что  утрата  будет,
закрывать глаза не приходилось. Ей стыдно перед ним. И будет стыдно при ее
характере. Не приехала сегодня, стыдясь того, что его сын убит  всего  год
назад,  а  она  уже  с  другим.  Стыдится,  что  писала   ему   на   фронт
"здравствуйте, папа", стыдится, что сошлась с другим,  получая  деньги  по
аттестату от него, от отца убитого мужа. И будет  теперь  отказываться  от
этих денег, уже, наверное, думала об этом.
   Конечно, он сделает так, чтобы она и приехала и поговорила с ним, чтобы
все это не выходило так по-дурацки. Но  утрата  все  равно  будет,  ее  не
миновать.
   И не просто утрата, а двойная утрата, потому что  Евстигнеев,  который,
конечно, распишется с ней, теперь  окажется  тоже  вроде  родственника.  А
родственников в адъютантах не держат. Придется от  него  отказаться,  хотя
отказаться трудно: привык к его молчаливому присутствию, уже второй год на
войне, день за днем рядом.
   "И чего она в нем нашла?.. Очень просто, чего нашла: молодой и сильный.
И ласковый, наверно, как телок. Чего же его не любить? И не  таких  любят.
Хуже, что ли, сына? - с обычным своим стремлением к справедливости подумал
Серпилин. - А баба второй год без мужика. Почему  второй?  -  поправил  он
себя, вспомнив, что сын до своей гибели больше года не видел  жены.  -  Не
второй, а третий. Удивляться приходится, что так долго одна прожила".
   Серпилин посмотрел  на  адъютанта,  все  продолжавшего  водить  за  ним
глазами, пока он ходил, и сказал:
   - Голову отвертишь. Подвинься!
   Закинув руки  за  спинку  скамейки,  он  еще  раз  искоса  взглянул  на
адъютанта. Тот сидел теперь, уставившись на кончик сапога. Пока  стоял  во
весь рост, казался  мужчиной.  А  вот  так,  сидя  без  фуражки,  выглядел
мальчиком - насупился и губы оттопырил, как маленький.
   - Давай подробно выкладывай.
   Адъютант еще больше оттопырил вздрогнувшие  губы  и  хотя  и  тихо,  но
твердо сказал:
   - Подробно - не буду, товарищ командующий.
   Вообразил, что у него спрашивают подробности, как все это у них вышло.
   - Как так "не буду"? Все же вдову за себя берешь,  да  с  четырехлетним
ребенком, да старше себя на шесть лет.  На  все  ли  готов,  обо  всем  ли
подумал? Про это спрашиваю!
   - Ничего я не знаю и даже не думаю, - с каким-то  счастливым  отчаянием
громким шепотом сказал адъютант. - Она еще сама не сказала мне, как будет.
Как скажет, так и будет.
   - "Скажет, скажет", - проворчал Серпилин.  -  Что  ж  теперь,  выходит,
женщина за тебя еще и решать сама должна?
   Он хотел добавить еще что-то в этом  же  духе,  но  вдруг  пришедшая  в
голову мысль остановила его.
   - Что, она у тебя первая в жизни, что ли?
   - Первая,  -  тихо  сказал  адъютант  и,  подняв  на  Серпилина  глаза,
посмотрел ему  прямо  в  лицо  так  пристально,  словно  от  будущих  слов
Серпилина и даже от выражения его лица в эту минуту зависит,  будет  ли  и
дальше так же, как до этого, любить и уважать его этот вымахавший в сажень
мальчик с офицерскими погонами на плечах.
   "Она-то, конечно, не забыла и что старше тебя на шесть  лет,  и  что  в
приданое за ней возьмешь чужого ребенка, сто раз все вспомнила, - чувствуя
на себе этот взгляд, подумал Серпилин. -  И  все  же  как  ни  страшно,  а
решилась. Значит, поверила и в твою любовь и в свою силу".
   И еще об одном подумал - о войне, о том, что вдовая женщина с  ребенком
бросается очертя голову на шею тому,  кто  через  неделю  будет  вновь  на
фронте, вдали от нее.
   А  адъютант,  глядя  на  спокойное,   печальное   лицо   Серпилина,   с
возобновившимся чувством вины перед ним  подумал,  что  лицо  командующего
стало таким потому, что он, верно, вспомнил о своем убитом сыне.
   - Я маме сегодня написал, - сказал адъютант, продолжая глядеть  в  лицо
Серпилина.
   "Ну вот, стало быть, теперь еще и мама, - с тем же печальным выражением
лица кивнув головой, подумал Серпилин. - Сидит за тридевять земель и  ждет
каждый день  треугольничка,  что  жив  и  здоров,  и  боится  каждый  день
извещения,  что  "пал  смертью  храбрых",  а  теперь   сразу   из   одного
треугольничка узнает про себя, что  и  свекровь  и  бабушка.  Но  о  самой
существенной для нее перемене она из этого письма все-таки  не  узнает.  А
самая существенная для матери перемена, которая к тому  времени,  как  она
получит письмо, скорей всего уже произойдет, будет не та, что сын  женится
на вдовой женщине с ребенком, а та, что он  перестанет  из-за  этого  быть
адъютантом у командующего армией и начнет снова служить в строю,  ближе  к
фронту, а значит, и к смерти.  И  ничего  тут  не  поделаешь,  потому  что
держать его  дальше  в  адъютантах  нельзя,  а  пристраиваться  в  тыловые
канцелярии он сам не захочет".
   - Вот что, Анатолий. - Серпилин непривычно для себя назвал адъютанта по
имени, бессознательно стремясь смягчить этим то, что предстояло сказать. -
Если нуждаешься в моем благословении, считай, что получил. Как  вам  обоим
лучше, так пусть и будет. Но хочу внести ясность. Когда вернемся на фронт,
подумай о новом месте. Ленин еще в двадцатом году нам  посоветовал,  чтобы
родственники в одном учреждении не служили. - Он  улыбнулся,  еще  и  этой
улыбкой смягчая бесповоротность сказанного.
   - Я понимаю. Я ей сегодня утром уже сказал, - ответил  адъютант,  и  по
лицу его было видно, что но врет, действительно сказал ей, но видно было и
другое, как поразила его быстрота, с которой принял это решение Серпилин.
   - В какую она завтра смену? - спросил Серпилин о жене сына.
   - Во вторую.
   - Скажи, пусть завтра днем до работы ко мне приедет. - Он  остановился,
вспоминая, какие и когда у него завтра процедуры. - Дай ей "виллис", пусть
к тринадцати часам приедет. Одна. - И, увидев на лице  адъютанта  тревогу,
добавил: - Не бойся, не обижу ее. Ты в моих глазах не хуже никого другого,
а может, и лучше. - Сказал, подумав не только о нем и о ней, но и о  своем
покойном сыне. - Поезжай.
   Адъютант вскочил и надел фуражку.
   - А как ей, дочку с собой к вам брать?
   Наверно, решил, что ей будет легче приехать сюда с ребенком.
   -  Сказано:  одной.  -  Серпилину  хотелось  увидеть  внучку,  но   при
завтрашнем разговоре, а может, и слезах девочка ни к чему, это не для нее.
   Адъютант откозырял и пошел по дорожке.
   - Евстигнеев! - окликнул его Серпилин.
   - Слушаю вас, товарищ командующий!
   - Как там с вызовом?
   - Обещали завтра оформить.
   - Если завтра оформят, послезавтра готовься ехать.
   - Ясно. Разрешите идти?
   - Иди.
   Адъютант снова повернулся  и  пошел.  А  Серпилин  стоял  и  долго,  до
поворота, глядел вслед. И выражение лица у него  было  такое  растерянное,
что  адъютант,  наверное,  удивился  бы,  увидев  это  выражение  на  лице
человека, который только что, казалось, так легко и быстро,  в  два  счета
решил его судьбу.
   Растерянность Серпилина относилась к самому себе. Сказав адъютанту, что
тот, на его взгляд, не хуже всякого другого, а может, и  лучше,  он  выдал
этим меру своей привязанности к нему.
   В   адъютанты   попадают   по-разному.   Иногда    благодаря    чьим-то
домогательствам.  А  иногда  неизвестно  почему.  Раньше  Евстигнеев   был
адъютантом у Батюка.  Отправив  своего  Барабанова  "расти"  на  командира
полка, Батюк тогда же взял из офицерского  резерва  этого  Евстигнеева.  И
как-то за ужином,  одобрительно  отозвавшись  о  нем,  что  отлично  водит
машину, подменяет водителя, сказал  про  него,  что  это  сын  одного  его
покойного однокашника, с которым вместе  кормили  вшей  еще  в  германскую
войну, потому и взял в адъютанты, когда подвернулся.
   Это было все, что знал Серпилин о Евстигнееве к тому времени, когда тот
стал его собственным адъютантом.
   Когда Серпилина вдруг вызвали в Москву,  он  отпустил  своего  прежнего
адъютанта, чтоб зря не болтался, попросил, чтоб куда-нибудь пристроили.  А
вернувшись из Москвы с назначением и уже не застав  Батюка,  с  удивлением
увидел представившегося ему Евстигнеева. То ли Батюк не взял его с  собой,
то ли Евстигнеев сам захотел остаться в армии, Серпилин не стал спрашивать
почему. Подойдет - останется, не подойдет - подберут другого.
   По его поведению в первые дни увидел: не старается,  чтоб  оставил  его
при себе. И это было первое, что тогда понравилось ему в Евстигнееве.  Был
молчалив, исполнителен, грамотен, хорошо  ориентировался  по  карте  и  на
местности, ни разу не  застрял  и  не  заблудился,  когда  посылал  его  с
приказаниями,  всегда  находил  тех,  к  кому   послан,   что   на   войне
свидетельство не только хорошей ориентировки, но и храбрости.  Чаще  всего
не находят не потому, что не нашли, а потому, что не  рискнули  добраться.
Этот всегда находил.
   А через полтора месяца, под  Харьковом,  показал,  что  способен  и  на
большое.
   День был тяжелый с утра до вечера. Началось с того, что утром, поехав в
одну из своих отходивших дивизий,  наскочили  на  чьи-то,  неизвестно  чьи
даже, перепутавшиеся и отступавшие чужие тылы. Свои или чужие, а  пришлось
задержаться для наведения порядка: в армии чужого нет!
   Пока доехали до своей дивизии, попали под первую бомбежку, потом, когда
добрались из этой дивизии в другую, - под вторую.  А  когда  к  концу  дня
возвращались с передовой на свой  командный  пункт,  заехали  под  обстрел
тяжелых немецких орудий, лупивших по перекрестку дорог. Водителя ранило  в
спину осколком.  И  "виллис"  перевернулся  бы,  если  бы  не  Евстигнеев,
успевший сзади перехватить баранку и вывернуть машину.  Переждав  налет  в
залитом грязью кювете, мокрые, грязные по  уши,  снова  влезли  в  машину.
Водителя положили сзади, а за руль сел Евстигнеев.
   Казалось, уже все позади,  как  вдруг  из  низких  облаков,  прямо  над
дорогой, вынырнули два "мессершмитта"  и  с  визгом  прошли  над  машиной.
Евстигнеев, затормозив, всем телом навалился на Серпилина, подмяв его  под
себя и чуть не вывалив из "виллиса". Серпилин даже  не  сразу  понял,  что
адъютант хотел закрыть его собой. Понял только потом, когда все кончилось,
"мессершмиттов" как не бывало, ушли снова в  облака,  смотровое  стекло  в
трещинах, а пуля у Евстигнеева в  предплечье,  в  мякоти.  Это  уже  потом
выяснилось, а сперва он ничего не сказал, вел машину еще три километра  до
командного пункта. Спас или  не  спас,  когда  кинулся  и  прижал  тебя  к
сиденью, трудно сказать: пуля - дура. Может быть, спас этим как раз самого
себя. Но хотел спасти тебя, о себе не думал.
   Когда  Евстигнеева  отправили  на  неделю  после  этого  в   госпиталь,
Серпилин, подписывая на него наградной лист, взял  посмотреть  его  личное
дело.
   Отец -  комполка,  убит  в  1929  году  на  КВЖД.  Мать  -  машинистка.
Единственный сын, пошел на фронт  добровольцем  восемнадцати  лет  в  июле
сорок первого. Медаль "За отвагу", сержант, ранение, госпиталь. Ускоренный
выпуск пехотного училища, окончил с отличием, получил лейтенанта  и  снова
на фронт.
   Биография недлинная, но вызывала уважение.
   В адъютанты к Батюку навряд ли  все-таки  с  неба  свалился.  Мелькнула
мысль: может быть, мать по знакомству написала, попросила за сына?
   Когда адъютант вернулся из  госпиталя,  Серпилин  от  себя  сказал  ему
"спасибо" и посмеялся, что от его ручищ неделю ходил с синяками. А от лица
службы привинтил на грудь "Звезду".
   С тех пор продолжали служить вместе, должно быть любя друг друга каждый
по-своему. И служили бы и дальше, если б не сегодняшние новости.
   "Да, тяжело его отрывать от себя. Ни разу не подвел, не вышел из  веры,
ни разу никому не снагличал, пользуясь своим положением адъютанта, -  тоже
много значит! Пожалуй, сможет пойти помощником начальника штаба  полка  по
разведке: достаточно смелый для этого. Небось уже подъезжает сейчас  туда,
к своей. Особенно если сам за рулем. Спешит обсудить с  пей.  А  нам  тоже
надо идти ужинать, есть свой творог с простоквашей. Каждому свое..."
   Серпилин вздохнул: жизнь против  его  воли  сама  отшвыривала  от  него
людей, то одного, то другого. Не вернуться ли в комнату за лежавшей там на
столе коробкой "Казбека", не закурить ли по такому случаю? Но не вернулся,
не стал нарушать уговора с самим собой - не курить до выписки.
   По дороге в столовую нагнал шедшего туда же Батюка. Днем  Батюк  был  в
пижаме, а теперь в полной генеральской форме.
   - Жену встречать ездил, - сказал Батюк.
   - Встретил?
   - А ну их к бесу! - Батюк сердито махнул рукой. - Обещали  доставить  и
не доставили. Лучше б не обещали. Посадили ночевать в Куйбышеве,  говорят,
в Москве погоды нет. А как нет, когда она есть!
   Серпилин посмотрел наверх. Небо было густо затянуто тучами.
   - Может, дали прогноз на грозу?
   - Какая гроза? Наверное, у пилота жена в Куйбышеве, вот  и  вся  гроза.
Разве это плохая погода?
   Серпилин не стал спорить. Какая бы ни была  погода,  а  Батюк  надеялся
встретить сегодня жену, которой не видел с начала войны. Понять можно!
   - Федор Федорович, - пройдя рядом с ним несколько шагов, сказал  Батюк,
- когда ты был у товарища Сталина, он ничего про  меня  не  говорил  и  не
спрашивал?
   Наверное, его еще утром тянуло спросить об этом.
   - Меня ни о чем не спрашивал.
   - А сам говорил? - настороженно спросил Батюк.
   В ответ на прямой вопрос пришлось  сказать,  как  было;  что  когда  он
спросил Сталина, на какую армию назначен, то Сталин ответил, что на  место
Батюка, и объяснил почему.
   Понимая  значение,  которое  имело  для  Батюка  все  сказанное  о  нем
Сталиным, Серпилин повторил слово в  слово  то,  что  услышал  тогда:  что
товарищ Батюк  засиделся  на  армии  и  есть  мнение  его  повысить,  дать
возможность шире развернуть свои способности!
   То, что он почувствовал за  словами  Сталина  какую-то  непонятную  ему
тогда иронию, добавлять не стал, счел, что делать этого не  обязан,  да  и
зачем?
   -  Да,  -  задумчиво  сказал  Батюк,  -  возможно,  проектировал  тогда
повысить, а потом какие-то  друзья  там,  наверху,  нашлись  и  ножку  мне
подставили... Спасибо,  что  сказал.  Будет  над  чем  подумать.  -  Потом
вздохнул в добавил: - Так и не вызвал меня к себе оба  раза:  и  когда  на
тот, богом забытый фронт посылал для укрепления, и  когда  на  гвардейскую
армию назначал.
   То, что Сталин, так хорошо знавший его по гражданской войне, ни разу за
всю эту войну так и не вызвал к себе, продолжало тревожить Батюка, хотя он
и старался объяснить это в лучшую для себя  сторону  -  просто  непомерной
занятостью Сталина. А между тем рядом с ним шагал человек, которого Сталин
все же нашел время тогда, год назад, вызвать к себе.
   - Мне Захаров объяснял, - снова помолчав, сказал он, - что  тебя  тогда
по твоему письму о Гринько вызывали?
   - Да.
   - Ну и чего?
   - Сказал, что вернут, если найдут.
   - Видать, не нашли.
   - Умер он, - коротко ответил Серпилин.
   - Да, не дождался своего часа Павел  Ефимович,  -  сказал  Батюк.  -  А
может, и вообще судьба его была б другая, кабы не поехал тогда  к  нам  на
Дальний Восток этот, знаешь его... - Батюк назвал хорошо известную в армии
фамилию. - Ломал там дрова!
   И вдруг без всякой связи с предыдущим сказал:
   -  А  Евстигнеев,  оказывается,  у  тебя  до  сих  пор!  Возвращаюсь  с
аэродрома, вижу, он отсюда на "виллисе"  выезжает.  Выходит,  пришелся  ко
двору, раз "Звезду" ему дал.
   - "Звезду" - за дело, - сказал Серпилин. - Был бы не мой адъютант,  мог
бы за это и "Знамя" получить. Чего ты его тогда оставил, с собой не взял?
   Батюк покачал головой.
   - Чудно рассуждаешь. Думаешь, только ты это  испытал,  когда  в  Москву
вызывали: куда еду, знаю, а что будет, не ведаю! У меня тоже, когда  вдруг
приказ: "Армию сдать и явиться", - кошки скребли. Все, что за душой  было,
перебирал, пока ехал. Куда ж тут  за  собой  адъютанта  с  фронта  тащить?
Срывать человека с места, не зная, куда  и  для  чего?  Тем  более  парень
стоящий, не проныра. Это хорошо, что он у тебя.
   "Да, это хорошо, что он у меня, -  подумал  Серпилин.  -  Для  нее,  во
всяком случае, оказалось хорошо", - подумал он о жене сына.
   Хотел было под  настроение  объяснить  Батюку,  что  приходится  теперь
расставаться с Евстигнеевым, но не стал; они уже подходили к столовой.
   - После ужина еще погуляем? - спросил Батюк.
   - Пойду к себе, уже нагулялся сегодня, - слукавил Серпилин,  помнивший,
что приглашен пить чай, и не хотевший опаздывать.
   - Что-то сердце сегодня щемит, на  воздух  тянет,  -  сказал  Батюк.  -
Может, и правда погода  меняется.  С  одной  стороны,  кулаком  еще  доску
перешибу, а с другой стороны, как вспомнишь: в мировую войну одно ранение,
в гражданскую - три, в эту - тяжелое, если все  вместе  сложить...  Иногда
все хорошо, а иногда защемит, и подумаешь: вот довоюешь до последнего дня,
до победы, и помрешь!
   - С чего это вдруг? - спросил Серпилин.  -  Я,  наоборот,  считаю,  что
победа всем нам  здоровья  прибавит.  Только  жить  и  жить,  когда  война
кончится!
   И, вспомнив о предстоящем отъезде на фронт, подумал о Львове, корпусном
комиссаре, а теперь генерал-лейтенанте, о котором, заговорив  про  Дальний
Восток, помянул Батюк.
   - Между прочим, Львова при формировании нашего фронта  членом  Военного
совета назначили.
   Батюк даже присвистнул.
   - Эту новость не слыхал еще! И куда его  только  не  шлют  с  места  на
место! За два года, считай, на пятом фронте! Ни  с  одним  командующим  не
уживается. И все как с гуся вода. Не завидую вашему командующему фронтом -
работать с таким членом Военного совета.
   - Не знаю. Первое впечатление от него у меня хорошее.  -  Серпилину  не
хотелось спорить с Батюком, но это была правда. - Может, и лишнее про него
говорят. Дурная слава прилипчива.
   - А сколько ты его видел? - спросил Батюк.
   - Пока один раз.
   - Ладно, продолжай знакомиться, - усмехнулся Батюк.



3

   Женщина, к которой Серпилин собирался идти пить чай, сидела одна у себя
в комнате и ждала его. Чайник, накрытый сверху  салфеткой,  а  поверх  нее
ушанкой, стоял у нее под  рукой.  И,  кроме  этого  чайника,  сахарницы  и
тарелки с печеньем, на столе ничего не было.  Она  заварила  чай  заранее,
потому что не любила хозяйничать.
   Комната, в которой она сидела, была  казенная,  но  она  любила  ее  за
чистоту и отсутствие лишних вещей, в которых  сейчас,  во  время  войны  и
разлуки с близкими, есть что-то бессмысленное. Она сидела, положив на стол
свои нравившиеся Серпилину красивые руки с  длинными  пальцами  и  коротко
обрезанными ногтями, и думала о том, что ей сегодня сорок  лет  и  хорошо,
что в этот день к ней придет человек, которого она хочет видеть.
   Она не собиралась говорить Серпилину, что ей сегодня сорок лет,  потому
что это могло бы повернуть их разговор как-то по-другому, не так, как  она
хотела. Он бы мог,  пожалуй,  вернуться  к  себе  в  комнату  за  бутылкой
коньяка, стоявшей у него на столе рядом с папиросами, как он смеялся:  для
борьбы с соблазнами.  А  ей  хотелось,  чтобы  их  разговор  сегодня  стал
продолжением  того,  вчерашнего,  посл