ского обзывали его трусом?
   - Не помню, - сказал Барабанов. Потом посмотрел  в  глаза  Серпилину  и
сказал: - Обзывал.
   Встретясь глазами с Барабановым и  очутившись  во  власти  пришедшей  в
голову неожиданной мысли, Серпилин подошел  к  столу  и,  перевернув  свой
лежавший на столе блокнот, пододвинул его к Барабанову.
   - Садитесь за стол и пишите.
   - Что писать, товарищ  генерал?  -  спросил  Барабанов,  беря  карандаш
багровыми, опухшими пальцами.
   "Обморозил сегодня ночью", - мельком подумал Серпилин, взглянув на  эти
пальцы.
   По лицу Барабанова видел:  думает,  что  ему  предстоит  сейчас  писать
объяснение на имя командира дивизии; ему и в голову не приходит, что  речь
идет совсем о другом.
   - Пишите лично, своей рукой, похоронную жене Тараховского. Пишите,  как
вы убили ее мужа... Ей и пятерым ее детям... Что смотрите на меня?
   Но Барабанов продолжал молчать и смотреть в  лицо  Серпилину,  с  силой
сжимая карандаш в своих обмороженных пальцах.
   То, что сказал ему Серпилин, было  невероятно,  не  лезло  ни  в  какие
ворота.
   - Как же так - написать, что я убил? Что я.  Петрушка,  что  ли?  Лучше
трибунал, что хотите, - наконец сказал сильно побледневший Барабанов.
   Но Серпилин, которому  мысль  -  заставить  Барабанова  лично  написать
письмо  жене  убитого  -  пришла   совершенно   внезапно,   не   собирался
отказываться от нее. Мысль была жестокая, но справедливая.
   - Не могу я написать, что я его убил, товарищ генерал, - побледнев  еще
больше, повторил Барабанов.
   Лицо Серпилина оставалось спокойным, и от этого  Барабанову  стало  еще
страшнее.
   - Я не требую, чтобы вы писали именно эти  слова,  -  помолчав,  сказал
Серпилин. - Вы просто опишите  его  жене,  -  он  пододвинул  по  столу  к
Барабанову выписку из послужного списка Тараховского, - и детям  все,  как
было. А они уж сами сделают вывод, кто его убил, вы или немцы, если честно
напишете... Что смотрите на меня?.. Я не шучу.
   Барабанов инстинктивно придвинул к себе документы Тараховского,  увидел
графу "семейное положение" и, вдруг почувствовав, как  у  него  темнеет  в
глазах, выпустил из пальцев карандаш и поднялся. Грубый и сильный человек,
он был близок к обмороку от испытанного душевного потрясения.
   - Товарищ генерал, даю  вам  честное  слово,  я  напишу,  но  разрешите
поехать к себе в полк, не могу  при  вас...  -  сказал  Барабанов  мертвым
голосом.
   - Не можете, - сказал Серпилин, - а по делу надо было бы вас  заставить
не только вдове комбата написать, а и семьям тех солдат, которых вы ни  за
понюшку табаку загубили. Уже звонили из медсанбата, докладывали, что  трое
умерли. - Он пригасил свой вновь вспыхнувший гневом голос. - Можете идти.
   Барабанов откозырял непослушной, ватной рукой и пошел  к  двери,  но  у
самой двери повернулся.
   - А что потом с письмом? - растерянно спросил он. До сих пор  он  думал
только о том, как будет писать это письмо; мысль - что потом? - пришла ему
в голову лишь теперь.
   - Пошлем ей, - сказал Серпилин.
   - Да разве можно в тыл такое письмо? - крикнул Барабанов.
   - А что ж, - сказал Серпилин, - вы будете творить тут у всех на  глазах
такие дела, а там, в тылу, никто ничего не должен знать об этом?
   Несмотря на все свое волнение,  Серпилин  знал,  конечно,  что  никакая
военная цензура не пропустит в тыл такое письмо, да и, не будь цензуры, он
сам бы не отправил: это было невозможно.
   Но Барабанов все равно должен был написать это письмо.
   - Идите, у меня все!
   Барабанов молча повернулся и вышел.



3

   Когда в десятом часу  Серпилин  доложил  по  телефону  командующему  об
отстранении   Барабанова,   Батюк   горестно   выругался,   согласился   с
отстранением командира полка впредь до разбора дела  и  оборвал  разговор,
сказав, что сейчас у него будут гости; он сам позвонит после их отъезда.
   "Наверное, командующий фронтом приехал", - подумал Серпилин и вызвал  к
себе Пикина.
   После того как Сталинградский фронт в декабре остановил  и  разбил  под
Котельниковом шедшую на выручку Паулюсу  армейскую  группу  Гота  и  пошел
дальше к Ростову, в армиях, окружавших Сталинград, началась  подготовка  к
штурму. Операция предполагалась с решительным  исходом,  все  войска  были
объединены в одних руках, подчинены Донскому фронту, и  на  фронте  сидели
представители Ставки.


   У Серпилина, как и в большинстве дивизий, был свой план  боев  местного
значения, которые предстояло провести, чтобы улучшить  исходное  положение
перед общим наступлением.
   Треклятым Бугром, где  разыгралась  сегодняшняя  драма,  предполагалось
заняться через три-четыре дня,  но  Левашов  прав:  после  случившегося  в
первую очередь надо покончить именно с этим Бугром. Теперь в этом есть  не
только тактическая, но и психологическая потребность.
   - Ну, что скажешь, Геннадий Николаевич? - спросил Серпилин, когда злой,
невыспавшийся Пикин появился у него в землянке со своей вечной папкой  под
мышкой.
   - Барабанов - стервец! А Тараховский -  размазня,  был  о  нем  лучшего
мнения.
   - Полегче о мертвых.
   - Ничего, с того света не услышит! - непримиримо сказал Пикин. - Обязан
был взять трубку и  доложить:  командир  полка  пьян  и  толкает  меня  на
авантюру!
   - Верно, Геннадий Николаевич. Верно, и, казалось  бы,  чего  проще.  Но
прежде чем других судить, иногда  подумаешь:  а  если  на  самого  себя  в
зеркало взглянуть?
   - А я каждое утро, когда бреюсь, гляжусь! - сказал Пикин.  По  резкости
его ответов чувствовалось, как он  тяжело  переживает  случившееся,  но  у
каждого своя натура.
   - Ладно, оставим это, - сказал Серпилин. - На  Тараховского  все  равно
живой водой не брызнешь, а вот на его батальон, на полк?  Что  думаешь  по
этому поводу?
   - Надо брать Бугор. Я потребность в огне уже при кинул, - сказал Пикин,
открывая свою папку.
   И Серпилин обрадовался, что они опять, как это ужо  не  раз  случалось,
порознь, не сговариваясь, пришли с начальником штаба к единому мнению.
   Они около часа работали вдвоем, обдумывая предстоящий бой, потом  Пикин
ушел, а Серпилин уже собрался было прилечь на  часок  поспать,  как  вдруг
затрещал телефон и Туманян доложил, что майор Барабанов застрелился у себя
в землянке.
   - Сейчас еду к вам, - сказал Серпилин и положил трубку.
   Потом снова взял ее и позвонил в армию. Командующего не было на  месте,
начальника штаба тоже. В конце концов  он  дозвонился  до  члена  Военного
совета, бригадного комиссара Захарова.
   - Слышал о ваших делах, - сказал Захаров.
   - Это еще не все, - сказал Серпилин, преодолев желание сперва  съездить
в полк, а потом уже докладывать. - Барабанов застрелился. Еду в полк.
   - Вот дурья башка! - охнул в трубку Захаров. - Как это случилось?
   - Не знаю.
   - А где Бережной?
   Серпилин объяснил.
   - Ладно, езжай в полк, - сказал Захаров. - Командующему сообщу,  но  он
еще долго будет занят, а я приеду часа через два. Уже вернешься?
   - Вернусь.
   Всю дорогу в полк Серпилин ехал в машине молча, думая о том,  что  хотя
Барабанова и не любили в полку, но  то,  что  он  застрелился,  все  равно
произведет на людей тяжелое впечатление.
   Он и теперь, после всего случившегося, не каялся в  том,  что  приказал
Барабанову писать это письмо. Он был виноват в другом  -  в  том,  что  не
поставил в свое время вопрос о снятии Барабанова с полка. Было  ясно,  что
надо ставить, а он не поставил. С этого все и началось.
   Он вошел в землянку Барабанова, ожидая  увидеть  там  его  тело.  Но  в
землянке валялся  на  койке  только  черный  полушубок  Барабанова  да  на
затоптанном валенками полу темнело пятно крови. Туманян доложил,  что  уже
после того, как он позвонил, в Барабанове обнаружились  признаки  жизни  и
его увезли в медсанбат.
   - Ну и что? - быстро спросил Серпилин.
   - Еще не знаем.
   Серпилин сел за стол и приказал соединить себя с медсанбатом.  Держа  в
руке трубку и дожидаясь,  когда  его  соединят,  он  смотрел  на  лежавший
посреди стола недописанный лист бумаги.
   "Уважаемая Варвара Аммосовна, -  было  написано  там.  -  Как  командир
полка, должен известить вас и вашу семью о постигшем вас  горе.  Ваш  муж,
капитан Тараховский Николай  Константинович,  пал  сегодня  в  ночном  бою
смертью храбрых. Я лично, как командир полка..." На этом письмо Барабанова
обрывалось. Он так и не смог  написать,  что  же  сделал  он  "лично,  как
командир полка...". Предпочел умереть, чем объяснить это.
   Голос из медсанбата был еле слышен. Со связью, как назло, не  ладилось.
Серпилин назвал себя и спросил, как положение с Барабановым. Он  не  сразу
понял слово, которое ему несколько раз повторяли, и  только  потом  понял:
"извлекают".
   Операция только началась. Значит, почему-то  дальше,  в  госпиталь,  не
повезли. Решили делать в медсанбате.
   -  Пулю  извлекают,  -  сказал  Серпилин  Туманяну  и  еще   нескольким
столпившимся в землянке офицерам. - Может, еще  выживет.  -  И,  приказав,
чтоб ему позвонили, когда закончится операция, положил трубку.
   Туманян, как всегда неторопливо, начал излагать подробности  -  как  он
вошел, как увидел лежавшего на полу Барабанова, как крикнул ординарца, как
они подняли и положили  Барабанова  на  койку,  как  он  сначала  позвонил
Серпилину, а потом уже прибежала врачиха и обнаружилось, что Барабанов еще
жив.
   - А где она? - спросил Серпилин о враче.
   - С ним в медсанбат поехала, - сказал Туманян. -  Совсем  с  ума  сошла
женщина! - На его угрюмом длинноносом лице впервые за все время выразилось
волнение.
   Серпилин ничего не ответил. Он знал, что Барабанов был холост, жил, как
с женой, с уже немолодой - старше его - врачихой  из  полевого  госпиталя,
которая, когда он пошел на полк, тоже добилась перевода сюда.
   - Долго он лежал тут, пока вы не вошли?
   Туманян пожал плечами:
   - Не знаю.
   Серпилин пробыл в полку час, отдавая распоряжения, имевшие отношение  к
предстоящему бою за Бугор, потом посмотрел на часы и заспешил в дивизию.
   Из медсанбата позвонили уже перед самым его отъездом, сказали, что пуля
извлечена, но состояние пока тяжелое, поручиться за жизнь нельзя.
   Когда Серпилин вернулся к себе, Захаров еще не приехал.  Бережной  тоже
не возвращался, из Зубовки уехал, а в медсанбат не  прибыл,  и  неизвестно
было, где его  искать.  Вполне  возможно,  что  решил  десяток  километров
протопать вместе с пополнением. Это в его натуре.
   "Вот уж кто будет переживать!" - подумал Серпилин, пожалев, что  с  ним
рядом нет сейчас Бережного.
   "Все-таки вместе было бы легче говорить с Захаровым. Второй  самоубийца
на моей душе. Тогда Баранов, теперь Барабанов".
   Он мысленно  поставил  эти  имена  рядом,  по  вдруг  поразившему  слух
созвучию, хотя ничего общего, кроме созвучия имен, не было ни между  этими
двумя людьми, ни между обстоятельствами, в которых они оба сделали это.
   Тогда, в сорок первом, солгал вдове Баранова: "Пал смертью  храбрых..."
Теперь лгать  некому  и  незачем!  Эта  врачиха,  которая  сейчас  там,  в
медсанбате, все сама знает о своем Барабанове, и хорошее и  плохое.  Может
быть, сегодня ночью даже и пила вместе с ним, а он перед ней кочевряжился,
а потом полез на передовую... А может, и нет. Левашов говорил про нее, что
она оказывает на Барабанова хорошее влияние.
   - Некому и незачем, - вслух повторил он.
   "Как так некому? А вдове Тараховского? А семьям тех  солдат,  что  были
тяжело ранены и умерли в медсанбате, тоже  ведь  будем  писать,  что  пали
смертью храбрых, как говорится, не  вдаваясь  в  подробности...  И  ничего
другого не сделаешь и нельзя сделать".
   Он снова вспомнил о Баранове и задумался: почему столько людей тогда, в
сорок первом, растерялись, не выдержали?
   Говорят, если водолаза сразу, одним махом, без остановок  погружают  на
всю глубину,  то  кровь  ушами  идет.  Так  и  с  людьми  на  войне.  Один
выдерживает, а у другого кровь ушами идет,  если  сразу  опустить  на  всю
глубину ответственности... Сейчас стали победы одерживать,  но  война  все
равно никогда не сахар, особенно если не выпускать  из  памяти,  что  люди
умирают каждый день и час. Написал в приказе букву - а кто-то умер. Провел
сантиметр по карте - а кто-то умер.  Крикнул  в  телефон  командиру  полка
"нажми", - и  надо  крикнуть,  обстановка  требует,  -  а  кто-то  умер...
Закончил в июне месяце генерал-майор Серпилин формирование своей  дивизии,
девять тысяч человек... А сколько из них  осталось  в  строю  на  нынешний
день? Да и не за девять тысяч человек ответственность, а, считая детей,  и
жен, и матерей, у которых единственные и не единственные, пожалуй, за  все
сорок тысяч человек, если не больше, легла ему  ответственность  на  плечи
тогда, в июне сорок второго. И уже не в первый раз за войну,  и  до  этого
ложилась... Паскудное дело война, и самое паскудное, что раньше конца  все
равно не кончится. И каждая стрела на карте, и каждый приказ - кому-нибудь
смерть... "Так как же ты можешь, сволочь, в пьяном виде приказывать?" - со
вновь вспыхнувшим против Барабанова гневом подумал Серпилин.
   Но он не поддался этой  вспышке  гнева,  и  не  потому,  что  она  была
несправедлива, а потому, что человек, ее вызвавший, был сам  сейчас  между
жизнью и смертью, взял трубку и позвонил в медсанбат.
   Хирург доложил, что Барабанов все еще не вышел из шокового состояния.
   - Ясно. Позвоните мне сами, - сказал Серпилин.
   Бригадный комиссар Захаров вошел в землянку один,  без  сопровождающих,
выслушал  рапорт,  пожал  руку  Серпилину  и  стал   расстегивать   крючки
полушубка. Полушубок не сразу скинулся с его грузных плеч - рука  застряла
в рукаве.  Серпилин  сделал  шаг,  чтобы  помочь,  но  Захаров  уклонился,
отступил на шаг, поспешно сдирая с себя полушубок.
   - Спасибо за гостеприимство, Федор Федорович,  но  неловко:  ты  годами
старше меня.
   Он повесил полушубок, снял ушанку, пригладил короткие волосы  на  седой
круглой голове и сел напротив Серпилина.
   -  Откровенно  говоря,  повезло  тебе,  что  мне,  а  не   командующему
докладываешь, - рвал и метал в  телефон,  когда  от  меня  о  самоубийстве
услышал! Что, Бережного еще нет?
   Серпилин ответил,  что  Бережного  еще  нет,  и  начал  свой  доклад  с
последнего звонка в медсанбат.
   На лице Захарова откровенно выражалось все, что он чувствовал  по  ходу
рассказа.
   Бригадный комиссар Захаров не имел привычки скрывать свои  чувства,  не
стеснялся думать вслух, а говорил, за редкими исключениями, то, что думал.
Хотя они воевали вместе не так уж давно, Серпилину казалось, что он  знает
Захарова давно и хорошо не  только  потому,  что  Захаров  много  бывал  в
дивизии у Серпилина, но и потому, что оба они в общем-то были  люди  одной
судьбы. Один командовал в гражданскую  батальоном  и  полком,  другой  был
политруком эскадрона, и оба протрубили  в  Красной  Армии  ровно  столько,
сколько она  существовала.  Правда,  у  Захарова  не  было  четырехлетнего
перерыва, как у Серпилина, но, хотя они никогда не говорили на  эту  тему,
Серпилину казалось, что и Захарову  с  его  прямым  характером,  наверное,
нелегко дались те годы. Не зная ничего определенного, он думал о  Захарове
именно так, и ему было легче  оттого,  что  сейчас,  в  невеселую  минуту,
напротив него сидел не кто-нибудь  иной,  а  бригадный  комиссар  Захаров,
которого в армии солдаты звали за глаза Костей за его открытую душу и всем
очевидную храбрость и за то ощущение его близости к себе, которое  русские
люди выражают одним словом  -  "простой",  вкладывая  в  это  слово  самый
высокий и похвальный смысл.
   Когда Серпилин дошел до того, как приказал  Барабанову  писать  письмо,
Захаров вздохнул и поморщился. Он предпочел бы не слышать этого.
   Серпилин и сам понимал  всю  тяжесть  для  себя  того,  что  он  сейчас
рассказывал Захарову. Умри Барабанов, и, нет сомнения,  найдутся  охотники
сказать: глумился над командиром полка, довел  до  самоубийства.  Могут  и
дело завести, и с дивизии снять...
   Однако,  как  бы  там  ни  обернулось  в  дальнейшем,  Серпилин  считал
необходимым говорить все, как было, не ставя меру откровенности рассказа в
зависимость от того, умрет или выживет Барабанов.
   - В чем считаешь причину, будем пока говорить, попытки к  самоубийству?
- спросил Захаров, упорно молчавший, пока Серпилин не договорил до конца.
   - Причина - мой разговор с ним.
   - Если бы не удержался - под горячую руку  дал  ему  в  морду,  пьяному
дураку, такой, как он, легче пережил бы! - сказал Захаров.
   - Этому не научен, - сказал Серпилин. - Меня били, я не бил, не признаю
пользы этого.
   - А от твоего разговора вышла  большая  польза!  -  сказал  Захаров.  -
Человек мог бы еще воевать, а он пустил себе пулю...
   - Не подумал о такой возможности.
   - Плохо знаешь людей.
   - Видимо, так, - сказал Серпилин, хотя был не согласен с тем, что плохо
знает людей.
   Захаров понял, что ответ не откровенен, и спросил:
   - Значит, не рассчитывал, что совесть в нем заговорит?
   - Не рассчитывал.
   - А зачем же тогда письмо писать заставлял, если  не  рассчитывал?  Ну,
написал бы он тебе письмо и не застрелился, что б ты с  письмом  делал?  В
тыл ведь не послал бы?
   - Не послал бы.
   - Так для чего же заставил писать? Чтоб совесть в нем  заговорила?  Или
так, или я тебя не понимаю! И не крути со мной, пожалуйста!
   - А я не кручу с вами, товарищ член Военного  совета...  -  начал  было
Серпилин, но Захаров прервал его.
   -  Брось,  брось,  слышишь,  брось!  -  закричал  он.  -  Я   с   тобой
по-товарищески говорю, брось ты это со мной!
   От гнева у него вздулись жилы на лбу.
   - Я не кручу с тобой, Константин Прокофьевич, - тихо,  уже  без  вызова
повторил Серпилин. - В таких вещах  не  сразу  сам  разберешься.  Конечно,
подумал о совести. А о возможных последствиях - нет.
   - Вот именно, -  сказал  Захаров.  -  А  когда  в  человеке  совесть  с
предохранителя соскочит, а особенно если она у него заржавелая, - тут  все
может быть. Ты не  подумал,  а  теперь  пойдет  писать  губерния...  -  Он
неопределенно повел рукой. - Какое мнение имел, что делать с  Барабановым,
если бы... - Он не договорил. Все было ясно и без того.
   - Трибунал и штрафной батальон, - сказал Серпилин. - Если бы  свыше  не
спасли.
   - Кто это "свыше"? Я, что ли? - спросил Захаров.
   Серпилин пожал плечами и не ответил. Он сказал, его поняли, а  называть
вещи своими именами в данном случае не хотел.
   - Да-а. Командир полка все-таки  фигура,  -  сказал  Захаров,  встав  и
пройдясь по землянке.
   Серпилин молчал.
   - Что молчишь?
   Не хотелось сейчас плохо говорить о Барабанове,  но  на  прямой  вопрос
приходилось отвечать то, что думал.
   - Вот именно - фигура, - сказал Серпилин.
   - Да, -  сказал  Захаров.  -  А  командующий  говорил,  что  хорош  был
Барабанов в сорок  первом,  очень  хорош;  и  в  сорок  втором,  когда  из
харьковского окружения выходили, тоже себя проявил. Выходит, был хорош,  а
стал плох?
   - Не знаю, - сказал Серпилин. - Наверное,  и  сейчас  можно  найти  ему
дело, на котором будет хорош. Знаю одно: полком командовать  не  может.  И
кляну себя, что не добился его снятия.
   - Не добился! Ишь ты какой! - сказал Захаров. - А что, разве тебе такая
власть дана - раз-два, и добился?
   И хотя внешне то, что он сказал, было щелчком  по  носу  Серпилина,  на
самом деле фраза его имела другой, более  важный  смысл:  командующий  был
упрям и нетерпим и работать с ним было трудно не только  Серпилину,  но  и
Захарову.
   - Все равно, - сказал Серпилин, - я обязан был ставить вопрос, раз  так
считал!
   Захаров посмотрел на него, отвернулся и еще несколько раз  прошелся  по
землянке взад и вперед.
   Серпилин снял телефонную трубку. Звонили из медсанбата, у  хирурга  был
довольный голос.
   -  Все  в  порядке,  товарищ  генерал.  Из  шокового  состояния  вышел,
непосредственно