увшись  из  блиндажа.  -  Хоть  блиндаж-то
очистите. Все же КП!
   В блиндаж влезли  усатый  старик,  ординарец  Ильина,  и  мальчик,  они
вытащили из блиндажа труп.
   - Офицер? - крикнул вдогонку Синцов.
   - Офицер, с крестом, - отозвался снаружи мальчик.
   "Все же много их сегодня набили, - подумал Синцов. - Главное,  конечно,
артиллерия, но и мы тоже. В несколько раз больше, чем сами потеряли".
   - Все еще чухаетесь со связью? - нетерпеливо спросил он.
   - Готово, - сказал связист.
   Слышно было плохо, провод где-то заземлило. На том  его  конце,  против
ожидания, оказался не Туманян, а Левашов.
   - Объявился, пропащая душа! - закричал Левашов и весело выматерился  по
телефону. - Где находишься?
   Синцов доложил, где находится и что в этом узле  обороны  пять  больших
блиндажей, - очевидно, тут был  штаб  немецкого  полка.  Сейчас  все  они,
конечно, дыбом, но один-два можно будет привести в порядок.
   - Вот и хорошо! - сказал Левашов. - Командир полка вернется -  свой  КП
перенесем к тебе, а тебя вперед выпихнем.
   - Вперед - некуда. Впереди немцы. А где командир полка?
   - Ушел в первый батальон, комбата менять. Комбат на мину нарвался,  все
хорошее настроение испортил... Корреспондент там, у тебя?
   - Какой корреспондент? - спросил Синцов,  вспомнив,  что,  когда  взяли
первую немецкую траншею, заметил неподалеку от себя обоих корреспондентов,
а с тех пор не видел ни того, ни другого.
   - Очкарик у меня, - сказал Левашов. - А старший политрук должен быть  у
тебя. Очкарик за него беспокоится.
   - Не видели.
   - А ты поищи, ты за него отвечаешь.
   - Слушаюсь. А где начальник штаба?
   - Где-то передвигается, - сказал Левашов. - Со старого места снялся,  а
сюда еще не пришел. Зачем он тебе?
   Синцов решил не дожидаться возвращения Туманяна и доложил Левашову свой
план: сразу после  наступления  темноты  тихо,  без  артподготовки,  взять
высоту перед ротой Лунина. Объяснил, что, как  только  возьмем  ее,  сразу
нависнем на фланге у той, другой, большой высоты.
   - Подожди, сейчас по карте посмотрю. - Левашов с минуту молчал. -  Так,
ясно, вижу. В успех веришь?
   - Не верил - не просил бы разрешения. - Синцов окончательно расставался
с подавленным, но еще существовавшим в душе желанием, чтобы атаку отложили
до завтра.
   - Раз так - не возражаю! Но если почувствуешь, что уперся,  остановись,
не клади зря людей.
   - Ясно, - недовольно ответил Синцов: то,  что  сказал  сейчас  Левашов,
говорить было лишнее: все это слова, хотя и хорошие, а все равно слова.
   - Корреспондента найди!  -  крикнул  в  телефон  Левашов.  -  Под  твою
ответственность.
   - Мне некогда, я в роту ухожу.
   - Все равно под твою ответственность.
   - Прикажу искать. У меня все.
   - Ладно, готовься. Но перед началом позвони, еще раз запроси "добро"  у
командира полка.
   Синцов вышел из блиндажа и удивился тому, как сильно  резанул  в  глаза
свет.  Пока  был  в  блиндаже,  думал,  что  на  дворе  начало  сереть,  а
оказывается, еще совсем светло. И нужно  через  несколько  минут  идти  по
этому свету через вон ту, хорошо просматриваемую немцами белую ложбину.
   - Синцов! - услышал он радостный окрик, повернулся и увидел подходивших
к нему по окопу Люсина и Завалишина.
   - Здорово! - все так  же  громко  крикнул  Люсин,  подойдя  вплотную  к
Синцову, и с силой потряс его руку, как будто они сегодня еще не виделись.
- Так рад, что ты живой, не представляешь себе! -  И  в  этих  словах  "не
представляешь себе" была откровенная просьба забыть все,  что  было  между
ними. Вчера делал вид, что  ничего  не  было,  а  сегодня  просил  забыть.
Считал, что, раз весь  день  пробыл  в  батальоне  и  подвергался  тем  же
опасностям, что Синцов, все старое этим  списано.  "Ну  и  черт  с  тобой,
списано так списано!" - глядя в  сиявшее  радостью  лицо  Люсина,  подумал
Синцов.
   - Все о вас спрашивал, где вы, - кивнув на Люсина, сказал Завалишин.
   - Слушай, Завалишин. - Синцов пропустил эти  слова  мимо  ушей.  -  Мне
некогда, я ухожу, а ты позвони  замполиту  полка  и  сообщи,  что  нашелся
корреспондент, а то он звонит, беспокоится.
   - Беспокоится! - довольно хохотнул Люсин. - Пусть не беспокоится! Мы  с
тобой и не в таких переделках были и не пропали!
   - А вы куда? - спросил Завалишин.
   Синцов коротко объяснил.
   - Разрешите с вами пойти? - спросил Завалишин.
   - Пока Ильин не пришел, будь тут, -  сказал  Синцов.  -  А  там  решите
вместе с ним, по обстановке.
   - Ну, а я с тобой пойду, - сказал Люсин.
   - Это пока лишнее, - сказал Синцов.
   - Почему лишнее?
   - Ну, этого мы обсуждать не будем. Лишнее - значит  лишнее,  -  отрезал
Синцов и повернулся к Завалишину. - Сейчас же позвоните.
   Мальчик поднял автомат и повесил на шею.
   - Со мной не пойдешь, - сказал Синцов.
   - Почему?
   - Без "почему". Останешься.
   - А я, когда с капитаном Поливановым...
   - С капитаном Поливановым было одно,  а  со  мной  другое.  В  блиндаже
порядок наведи, пока меня нет. Понял?
   Он ничего не добавил, повернулся и пошел, взяв с собою  связным  чужого
усатого пожилого ординарца.
   Уже вылезая из окопа, еще раз подумал: как все же светло! Но для того и
шел, не откладывая, чтоб быть на месте.
   Ординарец Ильина, вылезший из окопа вслед за Синцовым, шел сзади молча;
раз комбат приказал, значит, надо идти за ним. Да и как иначе - в одиночку
комбату ходить в бою не положено.
   Сначала шли в рост,  глубоко  проваливаясь  в  снегу.  Потом,  когда  с
дальней высоты стеганул пулемет, легли  и  шагов  тридцать  ползли.  Потом
поднялись и побежали, но по-настоящему  бежать  глубокий  снег  не  давал.
Пулемет опять стеганул очередью, стреляли снова с дальней высоты, наудачу,
почти на предельную дистанцию.
   А на ближней высотке молчали, кто их знает  почему.  Может,  не  хотели
напрашиваться на ответный огонь.
   Когда прошли половину ложбины, она стала  понемногу  мелеть.  Но  и  на
самом открытом, опасном месте, где Синцов ожидал, что  стеганут  еще  раз,
все сошло благополучно. Немцы больше не стреляли.
   За перекатом вздохнули спокойно.  Маленькое,  издали  незаметное  глазу
понижение местности закрывало от немцев  и  делало  последние  сто  метров
безопасными. Еще не успели дойти до  окопов,  как  оттуда  вылез  и  пошел
навстречу Богословский.
   - А мне донесли: идут! Побежал сам поглядеть: кто? Оказывается, вы...
   - Почему до сих пор  не  донесли  о  выполнении  задачи?  -  недовольно
прервал его Синцов.
   - Полчаса, как отправил посыльного с запиской. Считал, что вы уже...
   - Куда вы его послали? Назад, что ли, к черту на кулички?
   - Назад, где вы раньше были.
   - Думать надо,  -  сказал  Синцов.  -  Разве  я  могу,  по  обстановке,
находиться сейчас за полтора километра от переднего края?  А  кроме  того,
когда уходил от вас, предупредил: буду у Караева.
   - Наверно, в горячке недослышал, товарищ старший лейтенант.
   И Синцов понял по  лицу  Богословского,  что  не  врет,  правда  -  или
недослышал, или не понял. Да и действительно, была в тот момент такая каша
- Лунина убило, роту только что принял, - мог и упустить.
   Они уже спрыгнули и шли теперь по окопу.
   - Связи у немцев много взяли?
   - Много, - сказал Богословский. - Телефонист целую катушку намотал.
   - Ну и тяните ее скорей, откуда я пришел. Исправляйте ошибку! Да  пусть
прямиком тянет, мы прошли, и он пройдет. Мне связь нужна. Какие потери?
   Богословский  доложил  о  потерях,  которые  понесла   рота   под   его
командованием при взятии последних двух траншей.  Потери  были  небольшие;
это облегчало решение предстоящей задачи.
   - Командир взвода, старший сержант Чичибабин, спас от потерь, -  сказал
Богословский. - В последний момент на пулемет кинулся и грудью закрыл.
   Синцов посмотрел недоверчиво. Знал,  что,  докладывая  о  таких  вещах,
иногда прибавляют лишку.
   - Так точно, - понял взгляд комбата Богословский. - Я вам  в  донесении
написал. Вон и пулемет этот...
   Они подошли к немецкому пулеметному  гнезду.  В  окопе  лежали  мертвые
немцы, а на снегу, прямо перед пулеметом, отброшенное силой  удара  назад,
раскинулось на снегу тело бойца в распахнутом полушубке.  На  гимнастерке,
на середине груди,  темнело  большое  заледенелое  пятно.  Ноги  были  без
валенок. Одна - босая, в разметавшейся по снегу портянке.
   - Герой... А  валенки  уже  сняли,  -  сказал  Синцов.  -  В  донесении
написали, а прибрать, хотя бы в окоп положить, не додумались!
   - Сейчас прикажу. - Богословский,  оправдываясь,  стал  объяснять,  что
один боец в горячке, в атаке, валенок потерял, в окоп вскочил на одну ногу
босой. Поэтому и пришлось разрешить ему снять валенки с убитого.
   - Все у вас в горячке, - по-прежнему  недовольно  сказал  Синцов,  хотя
понимал, что на месте Богословского сделал бы то же самое.
   Двое бойцов подошли к телу убитого и  стали  затаскивать  его  в  окоп.
Синцов смотрел с тяжелым чувством на душе.  Казалось  бы,  ко  всему  пора
привыкнуть, а доходит до какой-то минуты, - и оказывается, все  равно  нет
ее, этой привычки. Нет.
   - Документы забрали?
   - Заберем.
   - Сохраните у  себя.  -  Синцов  подумал,  что  теперь  этого  старшего
сержанта Чичибабина, фамилию которого он узнал только после его  смерти  и
которого не помнил в лицо живым,  надо  будет  представить  за  подвиг  на
Героя. Наверное, потом и в газете напишут. Да, бежал впереди всех,  первый
рванулся к пулемету, а уж сознательно бросился на него грудью  или  просто
так вышло, что оказался перед ним вплотную и  спас  этим  других,  его  не
спросишь. Да, был смел и сделал все, что  мог.  Это  правда!  А  остальное
допишут. И остальное, дописанное, тоже будет правдой. Был  человек,  и  не
пощадил своей жизни, и умер, и уже валенки его пошли в дело... И возражать
против этого - надо дураком быть...
   - Пойдем, оглядим всю вашу позицию, - сказал  Синцов.  -  Откуда  лучше
всего подходы к той высотке? Вы тут по ней огонь вели, а отвечает вроде не
в полную силу?
   - Вроде не в полную, - сказал Богословский. - Трудно знать, что  у  них
там есть в действительности. Остатки тех, кто отсюда добежал, теперь  там.
Но там и до этого были. Высотка существенная...
   - О том и речь.
   Они пошли вдоль окопов, время от времени приподнимаясь,  чтобы  получше
разглядеть местность. Немцы не стреляли. Только когда стали  возвращаться,
с высотки вдруг повел огонь ручной пулемет, но не по окопам, а правей,  по
ложбине, через которую недавно прошел Синцов.
   - По ком это, интересно?
   - Связист уже прошел, по нему не били, - сказал Богословский.
   Пулемет продолжал стрелять короткими очередями.
   Дойдя до правого конца траншеи, увидели, в чем дело: по  предвечернему,
начинавшему сереть снегу  двигались  два  человека,  залегали,  перебегали
несколько шагов и опять залегали под огнем.
   Синцов собрался было приказать - прикрыть огнем идущих сюда  людей,  но
солдаты сообразили и без того.  Два  наших  пулемета,  один  отсюда,  один
оттуда, от Караева, длинными очередями повели огонь по  высотке.  Немецкий
ручной  пулемет  замолчал,  но  потом  снова  открыл  огонь,  и   к   нему
присоединился станковый. Решили не дать этим двоим добраться живыми.
   Двое еще раз залегли, и перебежали, и опять залегли,  уже  недалеко  от
гребешка, за которым начинался безопасный скат  в  нашу  сторону.  Теперь,
когда они перебегали в последний раз. Синцов понял по фигурам, что второй,
маленький, сзади, был мальчик.
   - Вот сволочь! - сквозь зубы сказал  Синцов;  ругань  относилась  не  к
мальчику, а к тому, кто посмел взять его с собой вопреки запрещению.
   Мальчик и тот, второй, - Синцов еще не  разглядел,  кто  это,  -  снова
вскочили, добежали до снежного гребешка,  и  здесь  их  застала  еще  одна
очередь. Взрослый продолжал бежать, а мальчик остановился и стоял,  потому
что в него попали. Стоял секунду или две, прежде чем упасть, а потом  упал
в снег на самом гребне, за пять шагов до начинавшегося спуска...
   А тот, кто бежал первым,  пробежал  еще  несколько  шагов,  споткнулся,
упал, поднялся и, не оглянувшись, побежал вниз по склону, сюда, к окопам.
   Немцы больше не стреляли. Только два наших пулемета продолжали стучать,
запоздало пытаясь помочь тому, чему уже не поможешь.
   Люсин - теперь Синцов увидел, что  это  был  Люсин,  -  по-прежнему  не
оглядываясь, добежал до самого окопа и спрыгнул в него, в  двух  шагах  от
Синцова. У него было улыбающееся потное лицо. Одной рукой  он  придерживал
чуть не слетевшую на бегу ушанку.
   - Все-таки добрался до тебя, - сказал он и глубоко, счастливо вздохнул.
   Синцов ничего не ответил, глядя мимо него туда,  где  на  гребне  снега
темнело неподвижное маленькое тело с выкинутыми вперед руками.
   Только теперь,  подчиняясь  этим  глядевшим  мимо  него  глазам,  Люсин
наконец сделал то, что должен, обязан был сделать много раз  до  этого,  -
пять,  десять,  двадцать  раз!  -  обернулся  и  тоже   увидел   маленькое
неподвижное тело на снежном гребне.
   - А я и не заметил, - сказал Люсин так просто, как  будто  наступил  на
ногу.
   Синцов не отвечал и продолжал смотреть  на  мальчика,  считая,  что  он
убит, и все же еще надеясь заметить хоть какое-то слабое движение, которое
показало бы, что это не так.
   - А я думал, он все время  за  мной...  Нисколько  не  сомневался...  -
новым, извиняющимся тоном сказал Люсин. Радостное  сознание,  что  он  сам
остался жив, до сих пор мешало ему думать о чем-либо еще.
   Синцов, по-прежнему не отвечая ему, увидел, как на  снегу  шевельнулась
сначала одна выброшенная вперед  рука,  потом  другая.  Потом  дрогнула  и
шевельнулась нога, потом немножко подвинулось все тело... Мальчик там,  на
снежном гребне, пробовал ползти. Но он или не видел, или не  понимал,  что
делает, потому что полз не в сторону спасительного уклона,  а  туда,  куда
упал головой, - по гребню к немцам.
   - Идите вытаскивайте! - сказал Синцов, поворачиваясь  к  Люсину  и  уже
понимая по его лицу, что этот человек сейчас сам, по своей воле, никуда не
пойдет и никого не вытащит. После пережитой смертельной  опасности  в  нем
кончился тот завод смелости, который бросил его сюда через ложбину.
   Лицо Люсина было как остановившиеся часы.
   - А почему вы мне приказываете? - визгливым, не своим голосом вскрикнул
он.
   Синцов потянулся к кобуре, но удержал руку, не  дотянувшись.  Будь  они
здесь вдвоем, он бы погнал его, этого, который  ни  разу  не  оглянулся...
Погнал бы назад, к мальчишке. А если б не  подчинился  -  застрелил  бы  и
пошел сам. Но сделать это сейчас, здесь, на глазах у солдат, было  нельзя,
и он не позволил себе этого.
   - Уже пошли! - крикнул Люсин все тем же взвизгивающим голосом.
   Но Синцов и сам увидел, что пошли.  Усатый  старик,  ординарец  Ильина,
вылез из окопа и быстро пошел по снегу к продолжавшему  ползти  в  сторону
немцев мальчику. Пошел, не дожидаясь ни приказа, ни разрешения, не  сказав
ни слова.
   - Богословский, - крикнул Синцов, - огонь по немцам из всего  наличного
оружия! С минометчиками есть связь?
   - Они еще на подходе.
   - Пошлите связного! Пусть ведут огонь с того места, где застанете!
   Он говорил все это Богословскому, не оборачиваясь, продолжая следить за
мальчиком и приближавшимся к нему ординарцем. Он предчувствовал, что немцы
сейчас снова откроют огонь. Надо прикрыть людей, прикрыть всем, чем только
можно!
   Ординарец поднялся по склону и, не вылезая на гребень, прошел несколько
шагов вдоль - хотел оказаться прямо под мальчиком, чтобы меньше ползти  по
открытому месту. Потом поднялся до гребня, лег  и  пополз.  И  как  только
пополз, оттуда, с бугра, сразу застрочил пулемет.  Одна  очередь,  вторая,
третья... Ординарец все еще полз. Еще  одна  -  четвертая...  Он  замер  и
больше не двигался.
   А мальчик все еще продолжал ползти под новыми очередями, медленно и  не
туда, отдаляясь от неподвижно лежавшего солдата.
   - Повернись, эй ты, повернись! - отчаянно кричал кто-то  в  окопе,  над
ухом Синцова.
   Синцов сорвал автомат, поставил на дно окопа  и  вылез.  Сейчас,  после
гибели солдата, он уже не думал о том, что он командир батальона, что  ему
предстоит операция и он должен удержать себя от этого шага.  Та  узда,  на
которой он держал себя, пока солдат полз к мальчику, оборвалась,  лопнула.
Положено, не положено... Иногда, чтобы и дальше выполнять  на  войне  все,
что ему положено, человек должен вдруг, ни с чем не считаясь, сделать  то,
что ему не положено. В такие секунды войны командир, совершив неположенное
и умерев, навсегда  остается  в  сознании  подчиненных  командиром.  А  не
совершив и оставшись в живых, перестает быть самим собой.
   Синцов бежал вверх по склону, проваливаясь в снег,  вытаскивая  ноги  и
снова проваливаясь, бежал, не зная того, что за ним уже сорвался и побежал
один солдат и следом еще один. Добежав до гребня и услышав у ног  шуршание
взрывшей снег очереди, он упал и пополз мимо  мертвого,  ничком  лежавшего
солдата к мальчику...
   - Ваня, Ваня! - крикнул он.
   По снегу хрустнула еще одна очередь, забросав лицо снегом.
   Мальчик больше не полз. Теперь он лежал неподвижно,  приподняв  бритую,
без шапки, голову.
   - Голову вниз! - крикнул Синцов.
   Но  мальчик  продолжал  лежать  неподвижно,  приподняв  голову,  словно
прислушиваясь к чему-то, что слышал, но не мог понять.
   Синцов дополз до него и насильно пригнул голову в  снег.  Потом,  одной
рукой, со спины,  обхватив  мальчика  под  мышки,  загребая  снег  ногами,
повернул его и пополз назад, волоча его за собой. Услышав  рядом  шуршание
еще одной очереди, взбившей снежные фонтанчики, и хлопки  наших  минометов
впереди, и взрывы мин сзади, у немцев, и проталкиваясь  головой  в  снегу,
увидел ползшего навстречу солдата.
   - Давайте перейму, - сказал солдат.
   - Не надо. Проверь Прохорова, по-моему, он мертвый.
   Солдат ничего не ответил, только глазами показал, что понял,  и  пополз
дальше.
   Продолжая тянуть мальчика левой рукой, чувствуя, что, кажется,  неловко
подвернул руку в кисти. Синцов смахнул снег с лица, увидел впереди уклон и
поднимающегося по нему второго солдата. Только теперь понял, что он уже не
виден отсюда немцам, сел на снегу, подтащил  на  колени  тело  мальчика  и
впервые увидел его лицо - окровавленное, исцарапанное настом, с  закрытыми
глазами.
   - Давайте я понесу... - сказал солдат.
   - Вместе. - Синцов поднялся на ноги.
   Солдат  взял  мальчика  под  мышки,  а  Синцов  перехватил  колени   и,
перехватывая, почувствовал острую боль. Кисть была в крови.  Он  пошевелил
пальцами - пальцы двигались. Значит, ничего  не  перебито,  только  мякоть
между большим и указательным до кости разорвана пулей.
   Мальчик открыл глаза и застонал.
   - Живой, - сказал солдат. - Не зря вы старались, товарищ комбат.
   - Чего ж ты, дурак, к немцам-то полз?  Растерялся?  -  спросил  Синцов,
хотя спрашивать было бессмысленно.
   - Ничего... - сказал мальчик. И слабо повторил: - Ничего...
   - Прохоров насмерть убитый,  -  сказал,  догоняя  Синцова,  тот  первый
солдат, что выполз навстречу  на  гребень.  И,  поравнявшись,  спросил:  -
Может, вытащить его? Немцы больше не бьют.
   - Заберем, как стемнеет, - сказал Синцов.
   - Давайте понесу... - Солдат потянулся к мальчику.
   Солдаты понесли мальчика, а Синцов пошел рядом, шаря в карманах  ватных
брюк. Там должен был лежать индивидуальный пакет, но его не было. И только
потом, уже удивившись - как же так! - вспомнил, что отдал его раненому еще
утром, в первой взятой траншее.
   - У меня есть. - Один из солдат заметил, как Синцов шарит в кармане,  и
остановил второго: - Погоди, дай пакет достану.
   - Не надо, - сказал Синцов. - Сейчас дойдем...
   Богословского не было, наверно, распоряжался огнем, а Люсин  стоял  как
вкопанный там, где остался.
   Синцов увидел его бледное лицо и прошел мимо.
   - Санинструкт