они из танка огонь открыли, одним снарядом  десять  человек
убили. Вот нас всего...  -  он  растерянно  посмотрел  на  стоявших  рядом
красноармейцев, - всего семь осталось... Хоть бы взрывчатка или гранаты  с
собою были, а то что из нее танку сделаешь?! - Сержант в сердцах стукнул о
землю прикладом винтовки.
   Синцов все еще колебался, не веря, что немцы в самом деле  так  близко,
но мотор грузовика  заглох  -  и  сразу  стала  отчетливо  слышна  сильная
пулеметная стрельба слева от дороги, совсем рядом, несомненно уже на  этой
стороне Березины.
   - Товарищ политрук! - Люсин впервые  за  всю  поездку  подал  голос  из
кузова. - Разрешите обратиться? Может, повернем до выяснения?
   На его обычно  румяном,  а  сейчас  бледном  лице  был  написан  страх,
который, однако, не помешал ему обратиться к Синцову по всей форме.
   - Повернули, - сказал Синцов, в свою очередь бледнея.
   До сих пор ему не приходило в голову, что еще полкилометра, километр  -
и они заедут в плен к немцам! Шофер с грохотом выжал сцепление,  развернул
машину, и перед Синцовым мелькнули  растерянные  лица  оставленных  им  на
дороге бойцов.
   - Стой! - устыдясь собственной слабости, заорал он и сжал плечо  шофера
с такой силой, что тот охнул от боли. - Лезьте в кузов! -  высовываясь  из
кабины, крикнул Синцов красноармейцам. - Поедете со мной.
   Несмотря на полтора года службы  в  военной  газете,  он,  в  сущности,
впервые в жизни приказывал сейчас другим по  праву  человека,  у  которого
оказалось больше, чем у них, кубиков на петлицах.  Красноармейцы  один  за
другим попрыгали в кузов, последний замешкался. Товарищи стали подтягивать
его вверх на руках, и Синцов только теперь увидел,  что  тот  ранен:  одна
нога обута в сапог, а другая, разутая, вся в крови.
   Синцов выскочил из кабины и приказал посадить раненого на  свое  место.
Почувствовав, что его приказаний слушаются, он  продолжал  приказывать,  и
его слушались снова. Красноармейца пересадили в кабину, а Синцов перелез в
кузов. Шофер, подгоняемый все  отчетливей  слышной  пулеметной  стрельбой,
погнал машину назад, к Могилеву.
   - Самолеты! - испуганно крикнул один из красноармейцев.
   - Наши, - сказал другой.
   Синцов поднял голову. Прямо  над  дорогой,  на  сравнительно  небольшой
высоте, шли обратно три ТБ-3. Наверно, бомбежка,  которую  слышал  Синцов,
была результатом их работы. Теперь они благополучно возвращались, медленно
набирая  потолок,  но  острое  предчувствие  несчастья,  которое  охватило
Синцова, когда самолеты шли в ту сторону, не покидало его и теперь.
   И в самом деле,  откуда-то  сверху,  из-за  редких  облаков,  выпрыгнул
маленький, быстрый, как оса, "мессершмитт" и  с  пугающей  скоростью  стал
догонять бомбардировщики.
   Все ехавшие в полуторке, молча вцепившись  в  борта,  забыв  о  себе  и
собственном, только что владевшем ими страхе, забыв обо всем на  свете,  с
ужасным ожиданием смотрели в небо. "Мессершмитт" вкось  прошел  под  хвост
заднего, отставшего  от  двух  других  бомбардировщика,  и  бомбардировщик
задымился так мгновенно, словно поднесли спичку к лежавшей в печке бумаге.
Он продолжал еще идти, снижаясь и все сильнее дымя, потом повис  на  месте
и, прочертив воздух черной полосой дыма, упал на лес.
   "Мессершмитт" тонкой стальной полоской сверкнул на солнце, ушел  вверх,
развернулся  и,  визжа,  зашел   в   хвост   следующего   бомбардировщика.
Послышалась короткая трескотня пулеметов.  "Мессершмитт"  снова  взмыл,  а
второй бомбардировщик полминуты тянул над лесом, все  сильнее  кренясь  на
одно крыло, и, перевернувшись, тяжело рухнул на лес вслед за первым.
   "Мессершмитт" с визгом описал петлю и  по  косой  линии,  сверху  вниз,
понесся к хвосту третьего, последнего, ушедшего вперед бомбардировщика.  И
снова повторилось то же самое. Еле слышный издали треск пулеметов,  тонкий
визг выходящего из пике "мессершмитта",  молчаливо  стелющаяся  над  лесом
длинная черная полоса и далекий грохот взрыва.
   - Еще идут! - в ужасе крикнул сержант,  прежде  чем  все  опомнились-от
только увиденного.
   Он стоял в кузове и странно размахивал руками, словно хотел  остановить
и спасти от беды показавшуюся сзади  над  лесом  вторую  тройку  шедших  с
бомбежки машин.
   Потрясенный Синцов смотрел вверх, вцепившись обеими руками в  портупею;
милиционер сидел рядом с ним, молитвенно сложив руки: он  умолял  летчиков
заметить, поскорее заметить эту вьющуюся в небе страшную стальную осу!
   Все, кто ехал в грузовике, молили их об этом, но летчики или ничего  не
замечали, или видели, но ничего не  могли  сделать.  "Мессершмитт"  свечой
ушел в облака и исчез. У Синцова мелькнула надежда, что у немца больше нет
патронов.
   - Смотри, второй! - сказал милиционер. - Смотри, второй!
   И Синцов увидел, как уже не один, а  два  "мессершмитта"  вынырнули  из
облаков  и  вместе,  почти  рядом,  с  невероятной  скоростью  догнав  три
тихоходные машины, прошли мимо заднего бомбардировщика. Он задымил, а они,
весело взмыв кверху, словно радуясь встрече друг с другом,  разминулись  в
воздухе, поменялись местами и еще раз прошли  над  бомбардировщиком,  сухо
треща пулеметами. Он вспыхнул весь сразу и стал  падать,  разваливаясь  на
куски еще в воздухе.
   А истребители пошли за другими. Две тяжелые  машины,  стремясь  набрать
высоту, все еще упрямо тянули и тянули над лесом, удаляясь  от  гнавшегося
вслед за ними по дороге грузовика  с  людьми,  молчаливо  сгрудившимися  в
едином порыве горя.
   Что думали сейчас летчики на этих двух тихоходных  ночных  машинах,  на
что они надеялись? Что они могли сделать, кроме того, чтобы вот так тянуть
и тянуть над лесом на своей безысходно малой скорости, надеясь  только  на
одно - что враг вдруг  зарвется,  не  рассчитает  и  сам  сунется  под  их
хвостовые пулеметы.
   "Почему не выбрасываются на парашютах? - думал Синцов. - А может, у них
там вообще нет парашютов?"
   Стук пулеметов  на  этот  раз  послышался  раньше,  чем  "мессершмитты"
подошли к бомбардировщику:  он  пробовал  отстреливаться.  И  вдруг  почти
вплотную пронесшийся рядом с ним "мессершмитт", так и не выходя  из  пике,
исчез за стеною леса. Все произошло так мгновенно, что люди  на  грузовике
даже не сразу поняли, что немец сбит; потом поняли, закричали от радости и
сразу  оборвали  крик:   второй   "мессершмитт"   еще   раз   прошел   над
бомбардировщиком и зажег  его.  На  этот  раз,  словно  отвечая  на  мысли
Синцова, из бомбардировщика один за другим  вывалилось  несколько  комков,
один камнем промелькнул вниз, а над четырьмя другими раскрылись парашюты.
   Потерявший своего напарника немец, мстительно потрескивая из пулеметов,
стал описывать круги над парашютистами. Он расстреливал висевших над лесом
летчиков - с грузовика были слышны его короткие  очереди.  Немец  экономил
патроны, а парашютисты спускались над лесом так медленно, что если  б  все
ехавшие в грузовике были в состоянии сейчас посмотреть друг на друга,  они
бы заметили, как их руки делают одинаковое движение: вниз, вниз, к земле!
   "Мессершмитт", круживший над парашютистами, проводил их до самого леса,
низко прошел над деревьями, словно высматривая  что-то  еще  на  земле,  и
исчез.
   Шестой, последний бомбардировщик растаял на горизонте.  В  небе  больше
ничего не было, словно вообще никогда не было  на  свете  этих  громадных,
медленных, беспомощных машин; не было ни машин, ни людей, сидевших в  них,
ни трескотни пулеметов, ни "мессершмиттов", - не было ничего, было  только
совершенно  пустое  небо  и  несколько  черных  столбов  дыма,  начинавших
расползаться над лесом.
   Синцов стоял в кузове несшегося по шоссе грузовика и плакал от  ярости.
Он плакал, слизывая языком стекавшие на губы соленые слезы и  не  замечая,
что все остальные плачут вместе с ним.
   - Стой, стой! - первым опомнился он  и  забарабанил  кулаком  по  крыше
кабины.
   - Что? - высунулся шофер.
   - Надо искать! - сказал Синцов. - Надо искать, -  может,  они  все-таки
живы, эти, на парашютах...
   - Если искать, то еще немножко проехать  надо,  товарищ  начальник,  их
дальше отнесло, - сказал милиционер; лицо  его  вспухло  от  слез,  как  у
ребенка.
   Они проехали еще километр, остановились и слезли с машины. Все  помнили
о переправившихся через Березину немцах и в то  же  время  забыли  о  них.
Когда Синцов приказал разделиться и идти искать летчиков  по  обе  стороны
дороги, никто не стал спорить.
   Синцов, двое милиционеров и сержант долго ходили  по  лесу,  справа  от
дороги, кричали, звали, но так никого и не обнаружили - ни  парашютов,  ни
летчиков. А между тем летчики упали где-то здесь, в этом лесу, и  их  надо
было непременно найти, потому что иначе их найдут немцы! Только после часа
упорных и безуспешных поисков Синцов наконец вышел обратно на дорогу.
   Люсин и  все  остальные  уже  стояли  у  машины.  Лицо  у  Люсина  было
расцарапано, гимнастерка разорвана, а карманы ее так туго набиты,  что  на
одном даже оторвалась пуговица. В руке он держал пистолет.
   - Убили, товарищ политрук, обоих до смерти, - горестно сказал  Люсин  и
потер рукой расцарапанное лицо.
   - Что с вами?
   - На сосну лазил. Зацепился один, бедный,  за  самую  верхушку,  так  и
висел вверх ногами, мертвый, еще в воздухе его убили.
   - А второй?
   - И второй.
   -  Издевается  фашист  над  людьми!  -  с  ненавистью  сказал  один  из
красноармейцев.
   -  Документы  забрал.  -  Люсин  дотронулся  до  кармана  с  оторванной
пуговицей. - Передать вам?
   - Оставьте у себя.
   - Тогда пистолет возьмите. - Люсин протянул Синцову маленький браунинг.
   Синцов посмотрел на браунинг и сунул его в карман.
   - А вы не нашли, товарищ политрук? - спросил Люсин.
   - Нет.
   - А мне сдается, тех, что по правую  руку  спустились,  их  еще  дальше
отнесло, - сказал Люсин. - Надо подъехать еще метров четыреста,  слезть  и
цепью прочесать лес.
   Но прочесывать лес не  пришлось.  Когда  машина  прошла  еще  четыреста
метров и остановилась, навстречу ей из лесу, сгибаясь под  тяжестью  ноши,
вышел коренастый летчик в гимнастерке и надвинутом на самые  глаза  летном
шлеме. Он тащил на себе второго  летчика,  в  комбинезоне;  руки  раненого
обнимали шею товарища, а ноги волочились по земле.
   - Примите, - коротко сказал летчик.
   Люсин и подскочившие  красноармейцы  приняли  с  его  плеч  раненого  и
положили на траву у дороги. У него были прострелены обе ноги, он лежал  на
траве,  тяжело  дыша,  то  открывая,  то  снова  зажмуривая  глаза.   Пока
расторопный  Люсин,  разрезав  перочинным  ножом  сапоги   и   комбинезон,
перевязывал раненого индивидуальным пакетом, коренастый летчик, сняв шлем,
вытирал пот, градом катившийся по лицу,  и  поводил  занемевшими  от  ноши
плечами.
   - Видели? - угрюмо спросил он наконец, вытерев пот, снова надев шлем  и
так глубоко надвинув его, словно и сам не хотел ни на кого смотреть  и  не
хотел, чтобы кто-нибудь видел его глаза.
   - Прямо над нами... - сказал Синцов.
   - Видели, как сталинских соколов, как слепых котят... -  начал  летчик.
Голос его горько дрогнул, но он пересилил себя и, ничего не  добавив,  еще
глубже надвинул шлем.
   Синцов молчал. Он не знал, что ответить.
   - Одним словом, переправу разбомбили, мост вместе с  танками  под  воду
пустили, задание выполнили, - сказал летчик. - Хоть бы один истребитель на
всех дали в прикрытие!
   - Ваших двух товарищей нашли, но они мертвые, - сказал Синцов.
   - Мы тоже уже не живые, - сказал летчик. - Документы  и  оружие  с  них
взяли? - добавил он совсем другим тоном, тоном человека,  решившего  взять
себя в руки и умевшего это делать.
   - Взяли, - сказал Синцов.
   - Лучший штурман полка по слепым и ночным  полетам,  -  сказал  летчик,
повернувшись к раненому, которого перевязывал Люсин. - Мой штурман! Лучший
экипаж в полку был, отдали на съедение ни за  грош!  -  опять  срываясь  в
рыдание, крикнул он и, так же мгновенно, как и в первый раз, взяв  себя  в
руки, деловито спросил: - Поехали?
   Раненого штурмана положил в кузов, к задней стенке кабины, чтобы меньше
трясло, и подложили ему под ноги кипы газет. Летчик  сел  рядом  со  своим
штурманом, в головах. Потом сели все остальные. Машина тронулась  и  почти
сразу же круто затормозила.
   Это был тот перекресток, где Синцов недавно делился сухарями с часовым.
Красноармеец по-прежнему стоял здесь.  Увидев  возвращавшуюся  машину,  он
выскочил на середину дороги, размахивая  гранатой  так,  словно  собирался
бросить ее под грузовик.
   - Товарищ политрук, - спросил он Синцова голосом, от  которого  у  того
похолодело внутри, -  товарищ  политрук,  что  же  это?  Вторые  сутки  не
сменяют... Неужели не будет другого приказа, товарищ политрук?
   И Синцов понял, если твердо ответить ему, что другого приказа не будет,
что его придут и сменят, он останется и будет стоять.  Но  кто  поручится,
что его действительно придут и сменят.
   - Я снимаю вас с поста, - сказал Синцов, пытаясь вспомнить, как  назло,
выскочившую из головы формулу, при помощи которой старший начальник  может
снять с поста часового. - Я снимаю вас с поста, потом доложите! - повторил
он, не вспомнив ничего  другого  и  боясь,  что  из-за  неточно  отданного
приказа красноармеец не послушается его, останется на посту и погибнет.  -
Садитесь, поедете со мной!
   Красноармеец облегченно вздохнул, прицепил гранату к поясу  и  полез  в
кузов машины.
   Едва машина тронулась снова, как в небе показались шедшие  к  Бобруйску
еще три ТБ-3. На этот  раз  их  сопровождал  наш  истребитель.  Он  высоко
взмывал в небо и снова проносился над  ними,  соразмеряя  с  их  медленным
движением свою двойную скорость.
   - Хоть эту тройку сопровождают, -  сказал  Синцову  летчик  со  сбитого
бомбардировщика; в его голосе было отрешенное от собственной беды  чувство
облегчения.
   Но  не  успел  Синцов  ответить,   как   из   облаков   вынырнули   два
"мессершмитта".  Они  понеслись  к   бомбардировщикам,   наш   истребитель
развернулся  им  навстречу,  на  встречных  курсах  свечкой  пошел  вверх,
перевернулся через крыло и, пронесшись  мимо  одного  из  "мессершмиттов",
зажег его.
   - Горит, горит! - закричал летчик. - Смотрите, горит!
   Мстительная радость овладела людьми, сидевшими в  машине.  Даже  шофер,
оставив  на  баранке  одну  руку,  высунулся   всем   телом   из   кабины.
"Мессершмитт" падал, из него вывалился немец, высоко в небе раскрыв  купол
парашюта.
   - Сейчас и второго собьет, - крикнул летчик, - вот увидишь!  -  Сам  не
замечая этого, он все время тряс Синцова за руку.
   "Ястребок" круто  набирал  высоту,  но  второй  немец  вдруг  почему-то
оказался уже над ним; снова раздался стук пулеметов, "мессершмитт" вынесся
вверх, а наш истребитель, дымя,  пошел  вниз.  От  него  оторвался  черный
комочек и с почти неуловимой для глаз быстротой стал  падать  все  ниже  и
ниже, и лишь  над  самыми  верхушками  сосен,  когда,  казалось,  уже  все
пропало, наконец раскрылся парашют. "Мессершмитт" сделал  в  небе  широкий
спокойный разворот и пошел к Бобруйску вслед за бомбардировщиками.
   Летчик вскочил на ноги в кузове, он ругался страшными словами  и  махал
руками, слезы текли по его лицу. Синцов видел  все  это  уже  пять  раз  и
сейчас отвернулся, чтобы больше не видеть. Он  только  слышал,  как  снова
издали донесся стук пулеметов, как летчик,  скрипнув  зубами,  в  отчаянии
сказал "готов" и, закрыв руками лицо, бросился на доски кузова.
   Синцов приказал остановить машину. Немецкий парашют еще болтался высоко
над головами, наш летчик уже опустился, и на  глаз  казалось  -  недалеко,
километра за два в сторону Бобруйска.
   - Пойдите в лес, поймайте этого фашиста!  -  сказал  Синцов  Люсину.  -
Возьмите с собой бойцов.
   - Живым взять? - деловито спросил Люсин.
   - Как выйдет.
   Синцову было все равно,  живым  или  неживым  возьмут  немца,  хотелось
только одного - чтобы, когда сюда придут другие фашисты, он не  встретился
с ними!
   Обоих раненых - штурмана и сидевшего в кабине красноармейца - выгрузили
из машины и положили под  деревом:  охранять  их  оставили  того  бойца  с
гранатами, которого Синцов снял с поста.  "Что  бы  ни  случилось,  он  не
бросит раненых", - подумал Синцов.
   Люсин, сержант и остальные красноармейцы пошли в лес  ловить  немца,  а
Синцов, взяв с собой летчика и двух милиционеров, погнал машину назад.
   Они снова ехали к Бобруйску,  напряженно  глядя  по  сторонам,  надеясь
заметить парашют прямо с машины; им  казалось,  что  он  опустился  совсем
рядом с дорогой.
   В это время летчик, которого они  искали,  действительно  лежал  в  ста
шагах от дороги, на  маленькой  лесной  полянке.  Не  желая,  чтобы  немцы
расстреляли его в воздухе, он хладнокровно затянул прыжок, но не рассчитал
до конца и выдернул кольцо парашюта на  секунду  позднее,  чем  следовало.
Парашют раскрылся почти у самой земли, и летчик сломал обе ноги и ударился
о пень позвоночником. Теперь он лежал  возле  этого  пня,  зная,  что  все
кончено: тело ниже пояса было чужое, парализованное, он не мог даже ползти
по земле. Он лежал на боку и, харкая кровью, смотрел в небо.  Сбивший  его
"мессершмитт" погнался за беззащитными теперь  бомбардировщиками;  в  небе
уже был виден один дымный хвост.
   На земле лежал человек, никогда особенно не боявшийся смерти.  За  свою
недолгую жизнь он не раз бестрепетно думал о  том,  что  когда-нибудь  его
могут сбить или сжечь точно так же, как он сам много раз сбивал  и  сжигал
других. Однако, несмотря на его  вызывавшее  зависть  товарищей  природное
бесстрашие, сейчас ему было страшно до отчаяния.
   Он полетел сопровождать бомбардировщики, но  на  его  глазах  загорелся
один из них, а два других ушли к горизонту, и  он  уже  ничем  не  мог  им
помочь. Он считал, что лежит на территории, занятой немцами, и  со  злобой
думал о том, как фашисты будут стоять над ним и радоваться, что он мертвый
валяется у их ног, он, человек, о котором,  начиная  с  тридцать  седьмого
года, с Испании, десятки раз писали газеты! До  сих  пор  он  гордился,  а
порой и тщеславился этим. Но сейчас был бы рад, если бы о  нем  никогда  и
ничего не писали, если б фашисты, придя сюда, нашли тело  того  никому  не
известного старшего лейтенанта, который четыре года назад сбил свой первый
"фоккер" над Мадридом, а не тело генерал-лейтенанта Козырева. Он со злобой
и отчаянием думал о том, что,  даже  если  у  него  достанет  сил  порвать
документы, все равно  немцы  узнают  его  и  будут  расписывать,  как  они
задешево сбили его, Козырева, одного из первых советских асов.
   Он впервые в жизни проклинал тот день и час, которым  раньше  гордился,
когда после Халхин-Гола его вызвал сам Сталин и, произведя из  полковников
прямо в генерал-лейтенанты, назначил командовать  истребительной  авиацией
целого округа.
   Сейчас,  перед  лицом  смерти,  ему  некому  было  лгать:  он  не  умел
командовать никем,  кроме  самого  себя,  и  стал  генералом,  в  сущности
оставаясь старшим лейтенантом. Это подтвердилось с первого  же  дня  войны
самым  ужасным  образом,  и  не  только  с  ним  одним.   Причиной   таких
молниеносных возвышений, как его,  были  безупречная  храбрость  и  кровью
заработанные  ордена.  Но  генеральские  звезды  не  принесли  ему  умения
командовать тысячами людей и сотнями самолетов.
   Полумертвый, изломанный, лежа на земле, не в силах двинуться  с  места,
он сейчас впервые за последние, кружившие ему голову годы чувствовал  весь
трагизм происшедшего с ним и  всю  меру  своей  невольной  вины  человека,
бегом, без  оглядки  взлетевшего  на  верхушку  длинной  лестницы  военной
службы. Он вспоминал о том, с какой беспечностью  относился  к  тому,  что
вот-вот начнется война, и как плохо командовал,  когда  она  началась.  Он
вспоминал свои аэродромы, где половина самолетов  оказалась  не  в  боевой
готовности, свои