гимнастерку  и
постучала в дверь.
   - Входите! - послышался голос изнутри.
   Маша вошла, закрыла за собой дверь  и  сказала  то,  что  уже  привыкла
говорить за три месяца пребывания в школе:
   - Товарищ полковник, разрешите к вам обратиться?
   - Здравствуйте, Артемьева. - Человек за столом  оторвался  от  лежавших
перед ним бумаг. - Что у вас ко мне?
   - Личный вопрос, товарищ полковник.
   - Сходите к комиссару.
   - Комиссар уехал в Москву, товарищ полковник, а у меня срочный вопрос.
   - Тогда садитесь, ждите. - И полковник Шмелев снова уткнулся в бумаги.
   - Может быть, я вам мешаю, товарищ полковник? Я выйду, - сказала Маша.
   - Если бы мешали, сказал бы, - не поднимая  головы  от  бумаг,  ответил
Шмелев, и Маша, сев на стул у стены, стала ждать.
   Полковник Шмелев был в школе человеком новым. Прежний начальник  неделю
назад исчез из школы, как говорили, улетел со специальным заданием,  а  на
следующий день вместо него явился этот  Шмелев.  Он  прибыл  из  госпиталя
после ранения и быстро и ловко шнырял  по  коридорам  школы  на  костылях,
пробуя ступать на раненую ногу.
   На второй же день он поразил слушателей своей удивительной  памятью  на
фамилии и лица, а в общем, несмотря на это,  не  понравился  Маше:  по  ее
мнению,  он  был  какой-то  слишком  веселый,   разговорчивый   и   вообще
легкомысленный для того дела, которому их здесь обучали. Разговаривая,  он
иногда смешно заикался, дергал головой и подмигивал. Маша знала,  что  это
подмигивание вовсе не шутка, а последствие  старой  контузии,  видела  два
привинченных к гимнастерке полковника ордена Красного Знамени, знала,  что
он ранен на фронте уже в эту войну. И все-таки у нее не лежала душа идти к
начальнику школы. Если бы  то,  что  она  хотела  рассказать,  терпело  до
завтра,  она  непременно  дождалась  бы   возвращения   комиссара,   редко
улыбавшегося и мало говорившего. Он внушал ей больше доверия.
   Она сидела, ждала и смотрела на Шмелева.  Сейчас  он  не  заикался,  не
подмигивал и не шутил - он молча сидел и  писал  за  столом,  надев  очки,
которых Маша еще не видела на нем. В курчавой шапке  его  волос  виднелась
густая седина, а его неуловимое, меняющееся, улыбающееся лицо было  сейчас
усталым, неподвижным и старым.
   Наверное забыв о присутствии Маши, Шмелев  два  раза  громко  вздохнул,
нахмурился, сильно потер лоб, словно отгоняя трудные  мысли,  и  продолжал
писать.
   Маша еще никому не говорила о том, что встретилась с мужем. В ответ  на
вопрос ждавшей ее у машины, встревоженной Нюси  -  что  случилось?  -  она
сказала, что прилегла и проспала до утра.
   Она и сейчас еще до конца не пришла  в  себя  и  даже  была  рада,  что
начальник школы дал ей эту невольную передышку.
   Шмелев дописал бумагу, запечатал пакет  и,  вызвав  звонком  адъютанта,
приказал отнести пакет к заместителю начальника  школы  майору  Карпову  и
передать, чтобы тот выезжал согласно ранее полученному приказанию.
   Майору  Карпову  в  связи  с  ухудшением  положения  под  Москвой  было
приказано  принять  на  одной  из  станций  Горьковской  дороги   запасные
помещения для школы. Маша еще ничего не знала об этом, но Шмелев занимался
передислокацией школы со вчерашнего вечера и был в скверном настроении.
   - Садитесь ближе, Артемьева,  -  сказал  он  после  ухода  адъютанта  и
переставил свои прислоненные к столу костыли с правой  стороны  на  левую.
Маша придвинула стул и села. - Слушаю вас.
   Шмелев дернул головой и подмигнул левым  глазом,  но  это  подмигивание
вышло не веселым, как обычно, а усталым и мрачным.
   - Я вчера была в отпуске, в Москве, и  виделась  со  своим  мужем...  -
начала Маша.
   - Муж у вас Синцов? - чуть наморщив лоб, сказал Шмелев. - Иван, Иван...
   - ...Петрович, - докончила за него Маша упавшим голосом. Ей показалось,
что Шмелеву известно о Синцове что-то страшное, чего она еще не знает.
   - Политработник, ушел на фронт,  и  вы  до  сих  пор  не  имели  о  нем
сведений, а теперь, значит, увидели,  вернулся  в  Москву...  -  продолжал
Шмелев.
   - Да, вернулся,  -  сказала  Маша,  мучаясь  догадкой:  что  же  такое,
неизвестное ей самой, знает о Синцове Шмелев?
   Но Шмелев знал о Синцове только то, что содержалось в личном деле Маши,
а это личное дело вместе с двумя другими лежало  у  него  сейчас  в  ящике
стола. Троих курсантов  сегодня  ночью  предстояло  перебросить  в  тыл  к
немцам, и, прежде чем разговаривать с ними перед  отправкой,  он  еще  раз
смотрел их личные дела.
   - Значит, вернулся муж. Ну и что?
   Сидевшая  перед  Шмелевым  молодая  женщина  с   девичьим   бледным   и
решительным лицом не была похожа на  такую,  которая  могла  бы  попросить
никуда не отправлять ее в связи с тем, что к ней вернулся  муж.  Но  тогда
зачем  она  пришла  к  нему  и  почему  взволнована,  хотя   и   старается
сдерживаться?
   - Во-первых, - начала Маша задрожавшим голосом  приготовленную  еще  по
дороге из Москвы фразу, - что мне  делать,  если  там,  после  переброски,
окажется, что у меня будет ребенок? Я знаю, что не имела на это права,  но
что мне делать, если так будет?
   "Вон что, - подумал Шмелев, - все-таки, значит,  испугалась,  не  хочет
лететь!"
   Он гордился своим знанием людей, и ему было неприятно, что он ошибся.
   - Значит, ставите вопрос о том, что не  сможете  пойти  на  задание?  -
спросил он.
   Маша вспыхнула:
   - Как вы могли подумать, товарищ полковник?!
   - Подумать я могу все, что мне подумается, -  сказал  Шмелев,  понимая,
что его первое впечатление было правильным, а второе - ложным,  и  радуясь
этому.
   - Я не для этого добровольно пошла в школу. - Маша чувствовала,  как  у
нее горит лицо.
   - Понимаю, что не для этого, - прервал ее Шмелев. Теперь  он  хотел  ей
помочь. - Но, если так, если вы намерены делать то, к чему себя  готовили,
о чем же вы меня спрашиваете? Я не врач и не гадалка.
   - Я спрашиваю потому, - успокаиваясь именно от  резкого  тона,  взятого
Шмелевым, сказала Маша, - что вдруг это мне сможет там помешать.  Что  мне
тогда делать? Я сделаю так, как это будет нужно.
   -  Помешать  разведчику  может   все,   если   он   будет   подчиняться
обстоятельствам, и мало что может помешать, если  он  сам  подчиняет  себе
обстоятельства. Разведчиком может быть женщина с ребенком, старик, слепой,
глухой, инвалид, и все это можно повернуть против себя и против врага. Все
зависит от человека и того, какие дополнительные трудности он ради  пользы
дела готов взять на себя. Я знал случай, -  помолчав,  добавил  Шмелев,  -
когда разведчику пришлось сломать ногу, потому что его заподозрили, что он
до этого притворялся хромым.
   Маша невольно взглянула на прислоненные к столу костыли Шмелева.
   - Это было давно и не со  мной,  -  перехватил  он  ее  взгляд.  -  Как
начальник школы, я не придаю вашему вопросу значения  по  службе,  а  если
хотите советоваться об этом как о своем личном деле, советуйтесь  с  нашим
врачом. Кстати, она женщина.
   "Честная, подумал он, глядя на Машу. - Можно посылать - не продаст".
   Он считал разговор оконченным и, сказав Маше, что еще раз вызовет ее по
делам службы, уже собирался отпустить ее,  но  для  Маши  разговор  только
начался.
   Вместо того чтобы встать и уйти,  она  ответила,  что  еще  не  сказала
самого главного.
   Шмелев искоса взглянул на часы - время  было  дорого,  -  но  что-то  в
голосе этой курсантки помешало ему прервать ее. Маша  придвинулась  вместе
со стулом, сцепила руки и начала говорить.
   Шмелев умел слушать и не привык удивляться. Он умел слушать так хорошо,
что усилием воли сдерживал даже свой нервный тик,  когда  чувствовал,  что
это может помешать рассказу. И, конечно, Маша не могла удивить  его  своим
рассказом о муже, который сначала искал свою часть, потом воевал в  чужой,
потом выходил из окружения, потом попал в другое, был в  плену,  бежал  из
плена и в конце концов пришел к ней.
   Сюжет этой истории был слишком хорошо знаком Шмелеву по другим  похожим
рассказам и собственному опыту человека, уже успевшего  два  раза  туда  и
обратно пересечь линию фронта.
   Но трагический смысл того, о чем говорила Шмелеву  эта  сидевшая  перед
ним молодая женщина, будил отзвук в его собственной душе,  потому  что  он
успел повидать в тылу врага вещи и похуже тех, что услышала эта женщина от
своего мужа, и помнил минуты, когда только выдержка и  опыт  помешали  ему
принять ошибочное решение.
   По мнению Шмелева, положение, в котором оказался муж этой женщины, было
действительно трудным, и даже если он под конец поступил не  самым  лучшим
образом, его нельзя было винить так, словно в этом не был  виноват  никто,
кроме него.
   Но когда Маша, рассказывая, как Синцов  попал  в  Москву,  и  глядя  на
Шмелева ожидающими глазами, искала  у  него  подтверждения,  что  в  конце
концов все будет хорошо, он не мог поручиться за  это.  Да,  если  ее  муж
попадет в руки не к сухарям, а к людям, то они пошлют его на  фронт  и  он
еще повоюет. Но если он  попадет  к  какому-нибудь  крючкотвору,  тут  еще
бабушка надвое сказала. С такими никогда не знаешь, чем кончится!
   А  Маша  говорила,  и  смотрела  на  Шмелева,  и  чувствовала  странное
раздвоение между теми  утвердительными  "да-да",  "так-так",  которыми  он
изредка отзывался на ее слова, и тем недовольным выражением лица,  которое
у него было при этом.
   И когда она договорила все до конца и он спросил  ее,  все  ли,  и  она
сказала, что все, и он коротко сказал: "Ну что ж, вы свободны, хорошо",  -
она почувствовала: нет, не хорошо. Он так же, как  она,  хочет,  чтоб  все
было хорошо, но не знает, будет ли это так, несмотря на все свои "да-да" и
"так-так".
   Маша уже пошла было к двери, когда Шмелев остановил ее.
   - Вот что, - вдруг решившись, сказал он о том, о чем думал  все  время,
слушая ее. - То, что вы мне рассказали  о  муже,  можете  не  рассказывать
больше никому. Говорю вам это официально. Я это знаю и учитываю,  а  кроме
меня, этого никому нет нужды знать. Понятно вам?
   Маше было не совсем понятно, почему он  так  сказал,  но  она  испытала
облегчение оттого, что ей больше не придется повторять своих признаний.
   - Понятно.
   - В семнадцать часов явитесь ко мне вместе с инструктором вашей группы.
Идите!
   Маша вышла. В дверь заглянул адъютант.
   - Подождите, - сказал Шмелев.
   Он был взволнован, и ему хотелось несколько минут побыть одному.
   Почти не знавший страха,  когда  ему  приходилось  отвечать  только  за
самого себя, Шмелев не очень-то любил отвечать за других.
   За эти  несколько  секунд  в  его  голове  пронесся  целый  ряд  быстро
сменявших друг друга соображений. Отменить  или  не  отменить  в  связи  с
услышанным отправку этой курсантки в тыл к немцам? Сам он был уверен в ней
и не видел причин отменять ее полет,  но  полет  можно  было  и  отменить,
поскольку другие люди в школе могли держаться на этот счет другого мнения.
   "А как сама она? - подумал он. - Собирались отправить и не отправили  -
для нее это будет целой трагедией. Даже если она не узнает, что ее  должны
были отправить сегодня, она будет ждать, что ее отправят со дня на день, а
ее все не будут и не будут отправлять, и она решит, что ей не доверяют.  А
это  самое  худшее  для  разведчика,  это  может  сделать   его   навсегда
непригодным к своей профессии".
   Если  он  Шмелев,  поделится  рассказом,  который  сегодня  услышал  от
курсантки Артемьевой, с комиссаром  школы  (тем  самым,  к  которому  Маша
предпочитала попасть вместо Шмелева), то этот, может,  и  неплохой,  но  в
таких  делах  сугубо  формальный  человек  непременно  предложит  отложить
отправку Артемьевой. И сделает это так, что  Шмелеву  будет  уже  неудобно
настаивать. Если же он сам ничего не скажет об  этом  комиссару  школы,  а
Артемьева проболтается, то он, Шмелев, не  только  не  придавший  значения
своему разговору с курсанткой Артемьевой, но и ни с  кем  не  поделившийся
этим разговором, будет и вовсе в странном положении.
   И при всем этом ее нужно посылать, нужно для дела, нужно для нее самой,
нет никаких причин не посылать!
   "Пошлю! - обозлился Шмелев. - Возьму на себя ответственность  и  пошлю,
без всякой предварительной говорильни!"
   Итогом всех этих мыслей и было то  восклицание,  которым  он  остановил
Машу в дверях. Теперь, когда он сделал так, как  решил,  и  она  ушла,  он
желчно усмехнулся над собой. Подумаешь, храбрец начальник  школы,  который
решился на великое дело - послать своего  агента,  в  которого  он  верит,
туда, куда он считает нужным его послать!
   "Эх,  Шмелев,  Шмелев,  -  вспомнил  он  уязвивший  его   когда-то   на
Халхин-Голе упрек своего непосредственного начальника, - орден  на  груди,
грудь прострелена, военный человек, а гражданского мужества ни на грош".
   Насчет "ни на грош", положим, и тогда было неправдой, но теперь,  когда
на груди  уже  два  Красных  Знамени,  за  плечами  новая  гора  пережитых
опасностей, а немцы  стоят  под  Москвой,  пора  тебе,  полковник  Шмелев,
проявлять все свое гражданское мужество, сколько есть за  душой.  Если  не
сейчас, то когда же?
   Халхин-Гол! Вот уж поистине горькая доля, - видев своими  глазами,  как
стерли там в порошок японцев, через два  года  пережить  все  то,  что  он
пережил на этой войне. Летать через фронт в окруженные  армии,  налаживать
агентуру в городах, о которых и в самом дурном сне бы не  приснилось,  что
сдадим их немцам! А тысячные колонны наших пленных на дорогах  и  вереницы
горелых танков, тех самых, что когда-то решили успех  при  Баин-Цагане,  -
душа переворачивалась от этого зрелища!
   Да, сейчас многое из того, что происходило на Халхин-Голе, виделось ему
в другом свете, чем раньше. Он и теперь не  считал,  что  японский  солдат
хуже немецкого, но как-никак у нас было тогда двойное,  если  не  тройное,
превосходство в технике, а что это такое - мы теперь узнали на собственной
шкуре!
   "Вообще пора смотреть правде в глаза, - подумал Шмелев, -  давно  пора.
Если бы до конца, до самого конца посмотрели ей в глаза еще после  финской
войны, а главное - сделали бы все надлежащие выводы, может, сейчас все уже
оборачивалось бы по-другому. Но и сейчас не поздно, и не только не поздно,
а нужно, необходимо во всех случаях смотреть правде в лицо!"
   Он с досадой на самого себя подумал о том, что у них в школе все еще не
говорят необходимой правды о сложившемся положении. И кому? Людям, которых
завтра же забросят в тыл к немцам и которые там  столкнутся  не  только  с
действительным положением вещей, но и с преувеличенными  слухами  об  этом
положении, с пропагандой, с клеветой. Столкнутся, в еще  большей  мере  не
готовые к этому, чем та женщина, которая только что вышла из его кабинета.
Это надо изменить, разведчиков надо начать информировать иначе - правдивее
и смелее.
   И Шмелев поморщился, подумав о том, сколько больших и малых препятствий
придется ему преодолеть, если пойти на это.  Насколько,  по  крайней  мере
лично ему, было бы проще, залечив  ногу,  снова  полететь  через  фронт  и
выполнить еще одно из тех рискованных  заданий,  к  которым  он  привык  и
которых, в общем, не боялся!


   Самолет давно пересек линию фронта и  по  расчету  времени  подходил  к
Смоленску.
   Ночь была ветреная, машину бросало, она то входила в облака,  то  снова
выходила из них.
   Внизу расстилалась однообразная чернота; все было затемнено,  и  только
несколько раз Маша видела через боковое стекло, как где-то  глубоко  внизу
мелькали точки света. Один раз их было много, целая цепочка. Сначала  Маша
подумала, что это деревня, а потом поняла, что  это  движущиеся  по  шоссе
немецкие машины: Смоленщина была для немцев уже глубоким тылом, и  они  не
маскировали фар.
   Первый час, пока летели к фронту и перелетали через него, Маша  и  двое
ее попутчиков, парень и девушка, которых должны были забросить еще дальше,
переговаривались друг с другом, а  потом  замолчали.  Никому  не  хотелось
показывать, как он волнуется, и в конце  концов  они  расселись  отдельно,
между  загромождавшими  самолет  ящиками  со  взрывчаткой  и   мешками   с
медикаментами. Девушка и парень, попутчики Маши, летели  вместе  и  должны
были прыгать вдвоем. Маша лежала на мешке с  медикаментами  и  завидовала:
все-таки когда вдвоем - это не то, что совсем одна.
   Было двенадцать ночи. Всего сутки прошли с той минуты, как она вошла  в
квартиру и увидела Синцова.
   Она  зажмурилась,  попробовав  мысленно  собрать   воедино   все,   что
случилось, что говорила она и что говорили ей за  эти  бесконечные  сутки.
Попробовала - и не смогла: все путалось и  распадалось  на  части.  То  ей
виделось ожесточенное лицо Синцова, когда он  говорил  о  немцах;  то  она
вспоминала,  как  под  диктовку  инструктора  зубрила  наизусть  последние
данные: улицу, дом, пароль; то у нее в  глазах  вставало  задумчивое  лицо
полковника, говорившего ей: "да-да", "так-так";  то  баррикада  на  шоссе,
которой еще не было утром, но которая уже была вечером, когда они ехали из
школы на аэродром, и луч фонарика, направленный ей в лицо.
   Потом  ей  снова  вспомнился  полковник,  когда  уже   вечером,   перед
отправкой, он вдруг спросил ее, где сейчас ее брат, служивший  у  него  на
Халхин-Голе. Она сказала, что брат в Чите,  и  полковник,  перебросив  оба
костыля под одну руку, а другую положив ей  на  плечо,  тихо,  так,  чтобы
услышала только она, сказал: "За мужа своего не волнуйтесь.  Все  будет  в
порядке!"  И  его  рукопожатие  было  долгим   и,   как   ей   показалось,
многозначительным. Что он хотел сказать ей этим  "все  будет  в  порядке"?
Просто успокаивал или уже справлялся и знал что-то?
   А комиссар школы на прощание тоже потряс ей руку и сказал своим  густым
басом: "Помни, Артемьева: все, кто  остался  тут,  тебе  завидуют.  У  нас
молодежь вся такая!  Не  щадя  своей  жизни,  спешит  в  бой,  каждому  не
терпится". И, хотя ей обычно нравились и  комиссар  и  слова,  которые  он
говорил, в эту минуту ей не понравились ни он, ни его слова. Они были  так
невпопад ко всему, что творилось  у  нее  на  душе,  хотя  она  не  хотела
оставаться, и готова была лететь, и не собиралась щадить своей  жизни.  Но
все это было совсем по-другому, чем говорил об этом он.
   Сейчас, когда  она  чувствовала,  что  проводит  в  самолете  последние
минуты, ей было просто страшно. Так страшно! До сих пор она  считала  себя
храброй от природы и никогда не думала, что ей может быть до такой степени
страшно при мысли о черном, незнакомом, летящем под ногами пространстве, в
которое она через несколько минут прыгнет из самолета.
   Командир, передав управление второму пилоту, вышел из кабины  и  сказал
Маше, что через три минуты они будут над точкой.
   Маша поднялась с пола.
   Летчик проверил подгонку парашюта и громко на ухо спросил у Маши:
   - Как тебя зовут? - как будто это было самое важное в последнюю минуту.
   "Вероника", - вспомнила Маша свое новое  имя,  но,  словно  прощаясь  с
прошлым, сказала:
   - Маша.
   Летчик подошел к двери, дернул защелку,  дверь  распахнулась,  и  струя
холодного воздуха с силой рванулась в самолет.
   Маша сделала шаг к двери, но  летчик  задержал  ее  рукой  и  несколько
секунд стоял, держа руку на ее плече.
   В самолете зазвенел звонок; штурман давал сигнал из кабины,  но  летчик
все еще продолжал держать руку на плече Маши.
   Звонок зазвонил во второй раз. Летчик отпустил руку и сказал:
   - Давай!
   Маша подошла к двери, едва не упала назад от напора воздуха,  согнулась
и шагнула в пустоту.
   Последнее, что она услышала в самолете,  был  слабый,  едва  начатый  и
сразу же оборвавшийся в ушах третий звонок.



13

   Когда Синцов подходил к райкому, на улице было холодно  и  пустынно;  в
стороне Ново-Девичьего в небо поднимался тонкий столб дыма  -  что-то  еще
догорало после ночной бомбежки.
   На углу Садовой Синцов с