ы со шпалами.
   - Берите - Таня протянула санитару недокуренную папиросу.
   Санитар затянулся и кивнул на темневший перед проволокой вал.
   - Я у одного тут, который поживее других, про этот  штабель  спрашивал:
как, по ихнему приказу или сами склали?  А  он  говорит:  не  склали!  Мы,
говорит, туда сперва за чистым снегом ходили, а  потом  многие  люди,  кто
дальше жить не хотел, просто так шли или ползком доползали,  чтобы  смерть
принять. Уже не за снегом, а за смертью за своей  ходили!  А  в  последнее
время кто и хотел - не мог: сил не было. Бой, говорит, еще вчера с  вечера
вроде доносился, а  подползти  к  выходу,  чтоб  послушать,  уже  не  было
возможности...
   Он еще раз медленно глубоко затянулся.
   - Может, вам обратно оставить?
   - Не надо, - сказала Таня. - Я туда пойду.
   - Зачем вам туда идти, чего  вы  там  сделаете?!  -  Он  повернулся  от
внезапного порыва ветра, и Таня тоже повернулась и услышала, как вместе  с
порывом донеслись далекие звуки боя где-то там, в Сталинграде.
   - Пойду, - сказала она не санитару, а самой себе.  И,  пригнув  голову,
потому что даже ей нужно было пригибать здесь голову, шагнула в землянку.



30

   Только глубокой ночью на вторые сутки самое  тяжелое  наконец  осталось
позади. Последний, четыреста восемьдесят третий по счету, освобожденный из
плена, пройдя санобработку, был уложен на чистые простыни  в  госпитальном
бараке.
   В регистрационном журнале появилась последняя цифра  "483",  но  против
цифр еще и теперь не всюду стояли фамилии. Многих и до сих пор  бесполезно
было спрашивать.
   "Около шестисот живых", - сказал  там,  в  лагере,  старшина.  Но  люди
умирали, пока в лагерь шли машины, умирали, когда их выносили из  землянок
и клали на машины, умирали, пока везли, умирали во время  санобработки.  А
несколько человек умерло, когда их уже  переносили  на  носилках,  чистых,
вымытых и обритых, из барака в барак.  И  некоторым  из  тех,  что  сейчас
числятся живыми, еще предстоит умереть  в  ближайшие  дни  от  необратимых
явлений, вызванных длительным голодом.
   Чего только не навидалась и не наслушалась Таня за эти  полтора  суток!
Даже спать не тянуло, несмотря на бессонную ночь, и есть  не  хотелось,  и
казалось, никогда не захочется.
   Барак, в котором шла санобработка, целые сутки был  как  адская  кухня:
весь в пару, в потоках грязной воды, в комках падавших на  пол  спутанных,
шевелящихся от вшей волос, в рванине сброшенной одежды.  Особенно  страшно
было в первом отделении, а всего их было четыре. В  первом  еще  не  мыли,
только раздевали догола и щетками соскребали с тела вшей.  Во  дворе,  под
окнами, была вырыта большая яма,  и  в  ней  горел  мазут;  туда  охапками
таскали снятую одежду, а вшей все время заметали с пола вениками в ведра и
из этих ведер тоже ссыпали туда, в огонь.
   Во втором отделении стригли, брили везде, где росли волосы, обмывали по
первому разу и опять вместе с волосами таскали жечь целые ведра вшей. Даже
старики санитары, воевавшие и в германскую и гражданскую, говорили, что  в
жизни такого не видели.
   В третьем отделении было уже легче:  там  только  мыли  еще  раз.  А  в
четвертом начинался рай: там одевали в чистое белье и клали на носилки.
   Если не считать нескольких врачей, сестер да десятка парикмахеров,  всю
самую страшную работу внутри барака  делали  девушки  из  банно-прачечного
отряда. Их было много - пятьдесят, но работы было столько, что все  они  к
концу валились с ног от усталости.
   Девушки, девушки из банно-прачечного! Это ваш-то отряд, как вы  сами  с
усмешкой рассказываете, зовут на фронте "мыльный пузырь"? Это  про  вас-то
плетут всякие были  и  небылицы  отвыкшие  на  фронте  от  женского  тела,
изголодавшиеся мужики? И кто его знает, сколько в этом  правды  и  сколько
неправды, наверное, не без того и не без  этого.  Но  все  равно,  главная
правда про вас та, что не было и не могло быть на целом свете в эти  сутки
лучше людей, чем вы, и не было рук добрей и небрезгливей, чем ваши,  и  не
было стараний святей и чище, чем ваши, - помочь человеку  снова  сделаться
человеком! И ни одна из вас не  дрогнула,  не  растерялась,  не  ушла,  не
закатилась в обморок, как тот врач-мужчина в лагере. Ни одна!
   Об  этом  вечером,  когда  домывали  последних  раненых,  сказал   Тане
Росляков. Сказал, как стихи, именно этими  самыми  словами,  которых  Таня
никак не ждала от него, показавшегося ей поначалу человеком, зачерствевшим
на фронте. И глаза у него вдруг стали такие, каких Таня не ожидала увидеть
на этом жестком, орлином казачьем лице. Говорил о девушках почти  стихами,
а в глазах стояли слезы.
   А сама Таня, пока была там и работала вместе с девушками,  об  этом  не
думала. Просто видела, как они работают: быстро, бережно, без  устали.  Ни
один из их рук не выскользнул, ни одного на пол не уронили. А  уж  держали
руки такое страшное, что даже телом-то назвать нельзя!
   Она сама много раз, когда люди теряли сознание во  время  санобработки,
делала им уколы. И в пальцах до сих  пор  осталось  ощущение:  держишь  не
руку, а кость, а вокруг нее мешок из  пустой  кожи.  Некоторые  все  равно
умерли и  после  уколов,  и  понесли  их  не  вперед,  туда,  в  четвертое
отделение, в рай, как шутили девушки, а назад, обратно...
   А теперь все, кто остался жив, и те, кто не будет жив, но пока еще жив,
лежат здесь, в госпитальном бараке, на двухэтажных нарах. И уже явились на
смену врачи, и можно пойти в палатку, где развернули питательный пункт,  и
попить там чаю, но идти туда нет сил. Можно и просто лечь  на  койку,  где
сейчас сидишь, - она свободная - лечь и  заснуть  до  утра.  Но  спать  не
хочется, а в голове вертится что-то, чему и названия нет: какие-то обрывки
виденного и слышанного, так перепутанные, словно это не  мысли,  а  дикий,
страшный сон...
   Один, когда его мыли, ругал  немцев  матом  за  то,  что  не  поставили
пулеметы и не расстреляли, вместо того чтоб морить голодом.
   - Ну и хорошо, что не расстреляли, - сказала ему Таня. - Вы теперь жить
будете.
   - А может, я жить после этого не хочу. - Он посмотрел на  Таню  дикими,
злыми глазами, словно она его обидела, сказав, что он будет жить.
   А другой просился на фронт, говорил:
   - Поскорей вылечивай, доктор. Я еще их убивать пойду...  ни  одного  на
семя не оставлю...
   И думал, наверное, что кричит, что грозный, а сам еле-еле слышно шептал
эти слова и  умер,  когда  несли  уже  в  чистом  белье.  Сердце  взяло  и
кончилось!
   А еще один шептал неизвестно что:  не  то  свою  фамилию,  не  то  есть
просил. Шептал так, словно навсегда разучился говорить.  А  другие  только
стонали и ничего не говорили, как будто их языка лишили. И  умирали  молча
на руках, и женщины, уже домывая, вдруг замечали, что моют мертвого.
   - Я потом заберу вас отсюда, - сказал Росляков.  -  Будете  работать  у
меня в эвакуационном отделении.
   Таня услышала и кивнула, но все равно в ту минуту это не  дошло  до  ее
сознания. Только теперь дошло и все равно осталось не важным.
   Еще когда пришли самые первые автобусы и грузовики  и  начали  выносить
людей из лагеря, как и предсказывал  батальонный  комиссар,  приехал  член
Военного совета Захаров. Он зашел в землянку, прошел  из  конца  в  конец,
вернулся, встал у  входа  и  минут  десять  молча  стоял  и  смотрел,  как
выносили. Потом задержал проходившую мимо Таню - оказывается, запомнил  ее
- и спросил:
   - Серпилин говорил, что долго в тылу у немцев была. А такое там видела?
   Таня только покачала головой. Слышала много. А  видела  под  Смоленском
только издали, за километр, вышки да проволоку.
   - И мне еще не приходилось, - сказал Захаров. - Первый  отбитый  лагерь
за войну... Война вообще дело малопрекрасное, но все же...
   Он не договорил. К землянке  задним  ходом  сдавала  еще  одна  машина.
Захаров потянул за рукав Таню, чтобы не зацепило.
   - Ездим по трупам  своих  товарищей,  -  сказал  он  чугунным,  тяжелым
голосом. - Взять бы всех фашистов - да в прорубь! За Волгу  хотели?  Пусть
подо льдом до того берега идут! Да где там! Разве  можно!  -  Он  невесело
усмехнулся. - Мы отходчивые. Сдадутся - и будешь им раны перевязывать.
   - Не буду, - сказала Таня.
   - Будешь. А я буду тыловиков гонять, чтобы пленным в  котел  до  грамма
все, что положено, чтобы, не дай бог, не отощали. А не обеспечат  -  шкуру
буду спускать. - Сказал так, словно насмехался над самим собой и над  тем,
что ему придется делать. - А это куда из памяти деть? - Он ткнул пальцем в
сторону санитаров, вытаскивавших из землянки безвольно ломавшиеся у них на
руках тела, и покосился на Таню: - Иди работай.
   И  она,  отходя,  вспомнила,  как  Росляков  назвал  этого  немолодого,
грузного человека Костей!
   Вот он какой, этот Костя!
   Разговор был давно, вчера. А сегодня днем Захаров  заезжал  еще  раз  и
стоял в бараке и смотрел, как  идет  санобработка.  Но  и  все,  что  было
сегодня днем, тоже было давно. Все было давно. И сама она,  казалось,  уже
давно была здесь, на фронте.
   - Вы что, не спите? - оторвал ее  от  этих  мыслей  голос  батальонного
комиссара Степана Никаноровича.
   Он стоял перед ней в проходе между нарами, и рядом  с  ним  еще  кто-то
высокий в ватнике и ушанке.
   - Не сплю, - сказала Таня.
   - Раз не спите, я пойду по  своим  делам,  а  вы  разыщите  под  двести
семнадцатым  номером  Бутусова,  лейтенанта.  Комбат  с  передовой  к  нам
приехал, - батальонный комиссар кивнул  на  стоявшего  рядом  высокого,  -
своего лейтенанта хочет найти.
   - Сейчас найдем. - Таня встала, стараясь сообразить, где  может  лежать
двести семнадцатый.
   И уже когда встала, поняла, что  еле  держится  на  ногах,  что  именно
теперь готова повалиться и заснуть мертвым сном.
   Она  подняла  глаза  на  стоявшего  перед  ней  высокого   человека   в
перетянутом ремнями коротком ватнике, и ей почудилось в  его  лице  что-то
знакомое.
   - Пойдемте, - сказала она, так и не вспомнив, видела ли его раньше.
   Сказала и повернулась. Но высокий не пошел вслед за ней,  а,  наоборот,
придержал  ее  за  плечо,  повернул  к  себе,  положил  вторую,   тяжелую,
забинтованную руку на другое ее плечо и сказал:
   - А я Синцов. Здравствуйте. Не узнали меня?
   И она сразу узнала его. И, наверное, узнала бы еще раньше, если  бы  не
считала, что его нет на свете.
   - Здравствуйте, Иван Петрович! А я горевала, что вы погибли.
   - А я живой.
   Синцов продолжал стоять не двигаясь, и она не знала, что ей  делать  со
своими руками. Если бы он не держал руки  на  ее  плечах,  она,  наверное,
потянулась бы и обняла его. Но он все еще молча стоял и держал руки у  нее
на плечах и смотрел на нее внимательно и странно, словно видел  не  ее,  а
еще кого-то другого, смотрел так, словно знал то,  о  чем  не  мог  знать.
Потом разом снял руки и сказал:
   - Пойдемте искать, - и, пропустив ее вперед, пошел сзади.
   Она шла между нарами, доставая  из-под  подушек  тетрадочные  листки  с
номерами и фамилиями или просто номерами, светя на них  фонариком,  потому
что в бараке было полутемно.
   - Он рыжий такой. Сильно рыжий,  -  сказал  Синцов,  когда  они  прошли
несколько рядов нар.
   - Они у нас все бритые. Вшивость у них знаете какая была?
   - Знаю, - сказал Синцов. - Мы этот лагерь освобождали. Заходили  в  две
землянки.
   - А из охраны никого живыми не захватили? - спросила Таня.
   - Навряд ли, - сказал Синцов.
   - Вот и ваш Бутусов. - Таня вытащила записку из-под  подушки  лежавшего
на втором ярусе нар человека, бритоголового, с тонким восковым носом.
   - Посветите, - попросил Синцов.
   Таня посветила фонариком.
   - Это не он.
   - Не может быть. Тут написано.
   - Нет, не он. Посветите еще.
   Когда до этого Таня подходила к  другим  нарам  и  светила  на  вынутые
из-под подушек тетрадочные листки, он мельком видел одну за другой похожие
друг на друга головы с обтянутыми сухой кожей черепами. Но  сейчас,  когда
ему сказали, что вот этот  лежащий  на  нарах  человек  и  есть  лейтенант
Бутусов, тот самый Бутусов, его Бутусов, он все еще не мог поверить в это.
Потому что его Бутусов был здоровый, лохматый, рыжий,  мордастый,  веселый
молодой человек, всегда вызывавшийся первым по все  разведки  и  способный
голыми руками скрутить и принести на себе  "языка".  А  этот  Бутусов  был
бритый больной старик, с неживым, синим лицом и  лежавшими  поверх  одеяла
тонкими, детскими руками.
   - Бутусов, а Бутусов! Бутусов! Витя!
   Голова на подушке слабо шевельнулась, глубоко запавшие глаза  открылись
и с усталой тоской посмотрели на Синцова. Потом  внутри  них,  в  глубине,
что-то медленно переменилось, и Синцов понял, что глаза увидели его. Тогда
он приблизил к ним лицо и сказал:
   - Я Синцов. - И еще раз повторил: - Я Синцов.
   - Где я? - еле слышно спросил Бутусов и потом громче, тревожно еще раз:
- Где я?
   Наверно, ему показалось, что вокруг него опять что-то другое, а  он  не
знает что.
   - Ты в госпитале, - сказал Синцов.
   - Да, да, знаю, да, - успокоенно сказал Бутусов, закрыл глаза и снова с
заметным трудом открыл их. - А ты чего тут?
   - Приехал навестить тебя. От Пепеляева узнал. Он мне про тебя сказал.
   - А где он? - спросил Бутусов.
   - Не знаю. Пока не нашел. Я его раньше видел, а сейчас не нашел.
   - Видишь, какие мы? - сказал Бутусов.
   - Мы ваш лагерь освобождали, - сказал Синцов. - Я Пепеляева там  видел.
В первой же землянке лежал, у входа.
   - Я его давно не видел,  -  сказал  Бутусов.  -  Как  на  раздачу  пищи
перестали водить, больше не видел. - Он устал  от  длинной  фразы,  закрыл
глаза и долго молчал. Потом спросил: - Значит, вы от самого берега до  нас
дошли?
   - Да, - сказал Синцов.
   Слишком долго было объяснять, как он сюда дошел и что он  теперь  не  в
том батальоне, не в той  дивизии  и  не  в  той  армии,  где  они  были  с
Бутусовым.
   - Были уверены, что вы оба в той разведке убиты. Не представляли  себе,
что вы можете быть живы.
   - А мы, думаешь, представляли? - Бутусов снова открыл глаза. - Сами  им
в руки залезли. Лучше бы умерли.
   - Да ты не переживай. Чего ты переживаешь? Мало ли что бывает.
   - Я не переживаю. - Бутусов закрыл глаза и повторил: - Я не  переживаю.
- И вдруг тревожно встрепенулся: - А где Пепеляев?
   - Говорю, не нашел еще.
   - Подожди, не уходи, - не открывая глаз, совсем тихо прошептал  Бутусов
и, двинув головой, припал щекой к подушке.
   И Синцов еще долго стоял и ждал, облокотись на нары и глядя ему в лицо.
Ждал до тех пор, пока не  понял,  что  Бутусов  забылся  и  лучше  его  не
трогать.
   А  Таня  все  это  время  стояла  позади  Синцова  и  смотрела  на  его
перехваченную поверх ватника ремнями широкую,  сильную,  чуть  сутуловатую
спину.
   Тогда, в сорок первом, когда шли из окружения  через  смоленские  леса,
впереди, рядом со спиной Серпилина,  почти  всегда  маячила  эта  широкая,
знакомая, чуть сутуловатая спина.
   А потом, когда она вывихнула ногу, он выносил ее,  подвязав  сзади,  за
спиной, плащ-палаткой. Менялся с Золотаревым, но чаще нес сам, потому  что
был сильнее Золотарева и сам говорил про себя, что здоровый, как верблюд.
   Она стояла сзади и смотрела на эту широкую усталую  спину  в  затянутом
ремнями ватнике и думала о  том,  что  вот  сейчас  он  договорит  с  этим
лейтенантом, повернется и ей надо будет сказать ему, что его жена умерла.
   Он простоял несколько минут молча, потом повернулся и сказал:
   - Я вам запишу мой номер полевой почты, а вы потом ему дайте, когда  он
в себя придет. Хорошо?
   - Хорошо.
   - И еще фамилию запишите - Пепеляев. Его в списках нет, но,  может,  он
среди  тех,  кто  еще  не  опомнился.  Я  хотел  всех  подряд  обойти,  но
батальонный комиссар запретил ночью беспокоить. Правильно, конечно. А днем
я все равно не в силах приехать. Если и его найдете, ему тоже мою  полевую
почту дайте. Ладно?
   - Хорошо, - повторила Таня, продолжая думать, как быстро, все быстрее и
быстрее надвигается то, о чем она должна говорить с ним.
   Он снял ушанку, поворошил рукой  волосы,  потер  небритое  лицо,  снова
надел ушанку и, словно отделив всем этим одно от другого, сказал:
   - А теперь мне надо с вами поговорить.
   - А мне с вами, - сказала она. - Пойдемте сядем.
   Они вернулись к нарам, на которых она сидела,  когда  он  подошел  туда
вместе с батальонным комиссаром. Он сел первым, и она села рядом,  касаясь
локтем его ватника.
   - Мне надо вам рассказать про вашу жену, - сказала она, глядя в пол.  -
Я вместе с ней была в партизанах. Она погибла.
   - Я знаю, - сказал он.
   Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.
   На его спокойном, усталом лице ничего не переменилось и не двинулось.
   - Знаю, - повторил он, глядя ей в глаза, и  два  раза  качнул  головой,
словно повторял уже молча: "Знаю, знаю". И оттого, что у него сейчас  было
такое лицо, заранее приготовленное ко всему, что он  может  услышать,  она
вдруг спросила:
   - Давно?
   - Давно, - сказал он. - Две недели.
   - Кто вам сказал?
   - Брат жены сказал. Он здесь, на фронте. Как приехал, нашел меня.
   - Да, да, понимаю, - растерянно сказала Таня, хотя все еще не понимала,
как это вдруг вышло, что ей так и не пришлось говорить ему все то, к  чему
она готовилась.
   Тогда, в первую минуту, когда он так долго смотрел на нее,  положив  ей
на плечи руки, ей почудилось, что он что-то  знает.  Но  потом,  когда  он
сказал "пойдемте", она уже была уверена, что он ничего  не  знает,  потому
что невозможно, чтобы знал и сразу же не спросил.
   Но, оказывается, возможно. Оказывается, знал  и  не  спросил,  а  пошел
сначала искать своего лейтенанта.
   - Ваша жена погибла как героиня, - вдруг неожиданно  для  себя  сказала
Таня.
   Он посмотрел на нее и вздохнул. Может быть,  подумал,  что  она  сейчас
начнет что-то врать и прибавлять от себя, чтоб ему было легче. Вздохнул  и
сказал:
   - Павел передавал мне ваш рассказ, но я тогда  плохо  соображал,  когда
слушал. Еще раз расскажите. Он мне сказал, что оставил вам свой  адрес,  я
все надеялся, что вы ему напишете и я вас найду.  А  теперь,  видите,  как
все... - Он остановился и с чуть заметной запинкой  добавил:  -  ...хорошо
вышло.
   Но все это вышло совсем не  хорошо.  Так  нехорошо,  что  хотелось,  не
рассказывая ничего этого еще  раз,  просто  молча  взять  его  за  руку  и
заплакать над Машиной оборвавшейся жизнью.
   - Хорошо, я расскажу вам, - сказала она и стала рассказывать.
   А он сидел рядом и молчал. Снял ушанку, бросил рядом с собой  на  нары,
сцепил руки - здоровую и перевязанную, в грязных бинтах - и за  все  время
так ни разу и не шевельнулся.
   Молчал, когда говорила, и молчал, когда останавливалась, ища, как лучше
сказать. И когда уже все сказала, еще две или три минуты молчал.
   Две недели назад,  когда  Артемьев,  приехав  на  фронт  и  прочитав  в
"Красной  звезде"  корреспонденцию,  где   упоминалась   фамилия   бывшего
журналиста, комбата Синцова, добрался до него и рассказал о Маше, тогда, в
ту ночь, Синцов думал только о ней и о том,  как  она  умерла.  А  сейчас,
заново услышав все это, думал о том, как давно он живет без нее.
   Когда он сидел  и  ждал  решения  своей  судьбы  в  московской  военной
прокуратуре,  и  пришел  оттуда  обратно  к  Губеру,  и  его  записали   в
коммунистический батальон, она была еще жива.  И  когда  они  с  Малининым
воевали в трубе у кирпичного завода, она была еще жива. И когда  он  стоял
на Красной площади и смотрел на говорившего с Мавзолея Сталина,  она  тоже
была еще жива.
   А когда всех других сфотографировали для партийных билетов, а его нет и
он ругался из-за этого с Малининым, а потом ночью сидел в землянке и думал
о ней, она уже умерла. И когда генерал Орлов выдавал им  ордена,  она  уже
умерла. И когда он  ходил  за  "языком"  и  вытаскивал  с  ничейной  земли
Леонидова, она уже умерла. И когда ему п