стерянно сказала Таня. - Я...
   Она все еще не могла отделаться от ощущения, что перед ней сидит  Софья
Леонидовна.
   - Я к вам от вашей сестры...
   - Нет у меня никакой сестры.
   - Вы меня, наверно, не поняли,  -  растерянно  сказала  Таня.  -  Я  из
Смоленска...
   - Из какого Смоленска? - спросила старуха так, словно был еще  какой-то
Смоленск, кроме того, в котором была Таня.
   - Ну, из Смоленска... - повторила Таня. - Как вы  не  понимаете!  Я  от
вашей сестры, я с ней вместе была в Смоленске...
   - А у вас есть документы? - вдруг спросила старуха.
   - Какие документы?
   - Ваши документы у вас есть?
   Таня расстегнула полушубок, вытащила из кармана удостоверение  личности
и протянула старухе.
   Ей было странно и  дико,  что  эта  старая  женщина  спрашивает  у  нее
документы. Как будто для того, чтобы услышать то, что ей сейчас  предстоит
услышать, сначала нужно проверить Танины документы.
   Старуха долго смотрела на удостоверение и, отдав его обратно, спросила:
   - Ну так что?
   Только сейчас она наконец стянула платок со рта на подбородок; все, что
она говорила до этого, она говорила глухо, через платок.
   - Я работала там в Смоленске вместе с вашей сестрой Софьей Леонидовной,
- сказала Таня.
   И по изменившемуся выражению лица старухи поняла то, чего  не  понимала
до сих пор: Смоленск и вообще все, что там, у немцев,  за  линией  фронта,
было для этой женщины все равно что тот свет. Она уже не представляла себе
этого реально,  как  часть  своей  жизни,  поэтому,  наверное,  и  сказала
сначала, что у нее нет никакой сестры.
   - Где вы с ней работали? - спросила старуха и, повернувшись  вместе  со
стулом, ткнула пальцем в сторону заваленной  вещами  кровати.  -  Садитесь
осторожней, там каша завернута.
   - Мы с ней работали вместе в подполье, - сказала Таня, - целых полгода.
Я даже жила у нее как ее дальняя родственница.
   Старуха вопросительно смотрела на нее, не понимая, но  потом  поняла  и
кивнула.
   Теперь начиналось самое трудное, и чем дальше оттягивать его, тем будет
труднее.
   - Она мне дала ваш адрес, чтобы я выучила, и просила, если она умрет, а
я останусь жива и буду в Москве, найти вас.
   - Значит, умерла? - как о чем-то,  к  чему  уже  давно  приучила  себя,
спросила старуха. Голос у нее был низкий,  простуженный.  Лицо  спокойное,
хмурое, с толстым носом картошкой и толстыми, сердито сжатыми губами.
   "Совсем такое же, как у Софьи Леонидовны, только еще строже",  -  снова
подумала Таня. Ни в голосе старухи, ни в  ее  лице,  когда  она  спросила:
"Значит, умерла?" - ничего не дрогнуло, даже не шевельнулось.
   - Да, - сказала Таня.
   - Когда? - спросила старуха.
   Таня сказала, что это случилось в августе прошлого года.
   На лице старухи отразилось напряжение, словно она что-то считала в уме;
она даже подняла голову и наморщила лоб.
   - Думала, она раньше умерла, -  сказала  старуха.  -  Еще  весной,  как
наступление наше остановилось, первую панихиду отслужила.
   - А вы верующая? -  не  успев  удержаться  от  этого  глупого  вопроса,
спросила Таня. Софья Леонидовна рассказывала ей,  как  еще  в  юности,  на
Бестужевских курсах, стала неверующей, и ей было странно, что эта женщина,
так бесконечно похожая на Софью Леонидовну, вдруг верующая.
   Старуха ничего не ответила, молчала и ждала, что еще скажет Таня.
   - Ее гестапо расстреляло.
   Старуха продолжала молчать.
   - Они многих наших тогда сразу расстреляли и ее тоже. А  арестовали  за
две недели. Я ее в последний раз видела, когда ее арестовали...
   Старуха все еще сидела не шевелясь и молчала. А Таня, глядя на  нее,  с
той негаснущей остротой, с какой по многу раз и всегда одинаково возникают
в памяти такие воспоминания, увидела перед собой  крыльцо  дома,  где  они
жили с Софьей Леонидовной, и немецкую  машину,  и  двух  немецких  солдат,
между которыми, ссутулив плечи и заложив руки  за  спину,  идет  к  машине
Софья  Леонидовна...  И  соседа  Прилипко,  бухгалтера  городской  управы,
который семенит сзади, за вторым солдатом, в своем чесучовом пиджаке  и  с
портфелем.
   Таня не только увидела все это, но  даже  почувствовала  в  левой  руке
тяжесть корзины, которую она несла  тогда  и  с  которой  остановилась  за
углом, увидев, как из дома выходят немецкие солдаты  и  Софья  Леонидовна.
Корзина была тяжелая, в ней, под картошкой, лежала мина с часовым заводом.
Мину изготовили в бригаде, и она должна была еще четыре  дня  пролежать  у
Тани и Софьи Леонидовны, потому что человек, которому нужно было  передать
мину, не мог явиться раньше этого срока. Таня стояла, прижавшись к стене с
корзиной в руке, а Софья Леонидовна, понурив  голову  и  заложив  руки  за
спину, шла между двумя немецкими солдатами к машине.
   А старуха все еще молчала. Долго, невыносимо долго молчала...
   - А вы, значит, живы... - сказала она.
   - Да. Ее арестовали, когда меня не было. Если бы  я  пришла  на  десять
минут раньше, я бы тоже пропала.
   - Вот, значит, почему она умерла, - сказала  старуха.  -  А  я  думала,
просто от голода...
   - Нет, мы с ней не голодали. То есть,  конечно,  очень  плохо  ели,  но
все-таки наши, когда могли, нам немножко помогали.
   - Помогали, - как эхо, отозвалась старуха.
   И вдруг поглядела на свою машинку и на торчавшую из нее  недопечатанную
страницу так, словно ей уже некогда больше говорить обо всем этом, а  надо
садиться и заканчивать работу.
   - Что ж, она, значит, была у вас подпольщицей? - снова переводя  взгляд
с машинки на Таню, спросила старуха.
   Слова "у вас" были сказаны с какой-то странной интонацией, так,  словно
сама старуха и Софья Леонидовна были одно, а  Таня  и  все  те,  про  кого
старуха спросила "у вас",  были  другое.  Но  Таня  хотя  и  заметила  эту
интонацию, в ту секунду не обратила на  нее  внимания  и  стала  торопливо
объяснять, каким замечательным человеком  была  Софья  Леонидовна,  и  как
много она сделала, и как все тяжело переживали, когда она погибла.
   У Тани даже несколько раз дрогнул голос, пока она говорила все это. Она
жалела не только Софью Леонидовну, но и себя; уже не  впервые,  когда  она
вспоминала обо всем этом, ей задним числом становилось страшно и того, что
было с ней там, в Смоленске, и того, чего не было, но могло быть.
   - А вы что, любили  ее?  -  прервав  на  полуслове,  спросила  старуха.
Спросила так, словно это удивляло ее.
   - Да, конечно, - сказала Таня. - Мы все ее  очень  любили,  а  я  почти
полгода жила у нее.
   - А вы знаете, какую она жизнь прожила раньше, до этого?
   - Да, она мне рассказывала.
   - Все ли?
   И снова в голосе старухи было удивление перед тем, что Софья Леонидовна
могла все о своей жизни  рассказывать  не  ей,  а  Тане  или  еще  кому-то
другому.
   - Да, все, - сказала Таня. - Поэтому немцы ей так и доверяли, что у нее
раньше была такая жизнь. Поэтому она так много и могла делать для нас, что
они ей доверяли. Она мне все рассказала: и про  себя,  и  про  всех  своих
родных, и про вас...
   - Значит, так и погибла за вас, - сказала старуха.
   - Почему из-за нас? - не расслышала Таня.
   - Не из-за вас, а за вас, - сказала старуха.  -  Сколько  ей  Советская
власть добра ни делала, а все-таки погибла за вас...
   В этих словах и в  голосе,  которым  они  были  сказаны,  было  столько
горечи, что ошибиться насчет их смысла было невозможно.
   - А вы что, считаете... - с вызовом, с вдруг  вспыхнувшей  непримиримой
обидой начала Таня, но старуха прервала ее:
   - Ничего я не считаю... Это она считала, что лес рубят - щепки летят...
Вот и умерла за свою Советскую власть.
   - А для вас Советская власть не ваша?
   - Не моя, - сказала старуха. - Что смотрите на меня,  удивляетесь,  что
не боюсь? А чего мне бояться - жизнь моя кончилась, хуже не  будет.  Живу,
как последняя щепка своей семьи... А как живу - тоже видите. - Она  обвела
взглядом свою мрачную каморку с какими-то медальонами и старыми портретами
на оборванных обоях. - И место жительства переменить тоже не боюсь.
   - Значит, если бы вы были там вместо Софьи Леонидовны, вы бы не с нами,
а с немцами работали? - запальчиво сказала Таня.
   - Еще чего! - сказала старуха. И опять вдруг стала так похожа на  Софью
Леонидовну, что Таня чуть не вздрогнула.
   - Ну что ж, я пойду, - сказала Таня. И, уже стоя в дверях, добавила:  -
До свидания.
   - До свидания, - глухо отозвалась старуха, не поворачиваясь от машинки.
- Спасибо, что пришли... Ну, идите же, чего стали?!
   И, только уже закрывая дверь, в самую последнюю секунду, Таня  увидела,
как  эта  казавшаяся  ей  каменной  старуха  рухнула  лицом  и  руками  на
лязгнувшую машинку. Таня стояла за неплотно прикрытой дверью,  а  старуха,
лежа лицом и руками на машинке, рыдала там,  у  себя  в  комнате.  Рыдания
вместе с кашлем и стонами вырывались у нее из груди,  ее  сутулые  широкие
плечи в драповом пальто  то  поднимались,  то  опускались,  вздрагивая  от
рыданий. Она выла от горя, глухо и хрипло, как мужчина. А Таня смотрела на
нее в щель и не знала, что делать. Вернуться и помочь ей?  Но  чем  и  как
помочь? Или оставить одну с ее горем?
   "Может быть, потом еще раз зайти? - подумала она. - А что потом? Что  я
ей скажу потом? И что ей вообще еще можно сказать?"
   Она тихо отошла от двери и на  ощупь,  по  стене,  добралась  до  конца
коридора.  Старик,  открывавший  ей  дверь,  стоял  посредине  передней  с
чайником в руке. Судя по  его  лицу,  Тане  показалось,  что  он  стоит  и
прислушивается, хотя отсюда, из передней, ничего не было слышно.
   - Застали? - спросил старик.
   - Да, - сказала Таня. - Она совсем одна живет?
   - Как перст... - сказал старик. И вдруг с  любопытством  спросил:  -  А
что, сумасшедшая она, да?
   - Нет, почему...
   - Сумасшедшая, - убежденно повторил старик. - Раньше с ней сын жил, так
она сама его, слепого, в ополчение погнала, а у него  диоптрий  семь...  С
тех пор, как похоронную  получила,  совсем  из  ума  выжила.  Дверь  вчера
настежь оставила и на кухне краны не закрывает. Сколько ни говори ей - все
равно краны не закрывает... А вы что, уходите, что ли?
   - Да, - сказала Таня.
   - Дверь закрою... - Старик поставил чайник на пол, снял цепочку  и  два
раза повернул ключ. - Идите, закрою за вами.
   Таня шла по двору, а в голове у нее все вертелась и  вертелась  нелепая
фраза "краны не закрывает, краны не закрывает...".



13

   Иван Алексеевич сдержал обещание: Артемьев перед отъездом крутился  как
белка в колесе, но роптать не приходилось - впереди маячил фронт.  Времени
не оставалось ни на что, кроме службы. Один  раз,  вспомнив  ждущие  глаза
Нади, он чуть было не позвонил ей, но удержал себя. На  то,  чтобы  заново
начинать эту старую песню, тоже не оставалось времени. Не зашел и  к  Тане
Овсянниковой ни в тот вечер, когда обещал, ни в  следующий:  не  позволила
служба. Вырвался только в последнее утро.
   - Извините, позавчера обманул, не  зашел.  До  черта  дел  было,  да  и
сегодня тоже на десять минут - завтра утром на фронт улетаю, - сказал  он,
когда Таня открыла ему дверь с возгласом: "А я вас уже и не ждала!"
   В кухне  были  перемены.  Кровать  и  матрац  были  убраны,  все  сияло
чистотой.
   - Принес кое-чего, - сказал Артемьев, ставя на кухонный стол  небольшой
чемодан.
   - Спасибо, - сказала Таня.
   - Перебрались отсюда?
   - Да. Хозяева приезжают. Перебралась к тете Поле,  -  кивнула  Таня  на
маленькую, выходившую в кухню дверь.
   - Там такой закут, что  и  одному  человеку  не  уместиться,  -  сказал
Артемьев.
   - А мы уместились. Да и потом... - Голос у нее дрогнул,  и  Артемьев  с
любопытством посмотрел на нее.
   Она вообще была сегодня совсем другая, чем два дня  назад:  в  сапогах,
юбке  и  гимнастерке,  туго  перехваченной   на   тонкой   талии   широким
командирским ремнем. На новеньких петлицах было по новенькой шпале,  а  на
груди был тоже новенький орден Красного Знамени.
   "Смотри-ка! Наверное, только что получила..." Но лицо у нее было совсем
не праздничное - опухшее от слез.
   - Чего вы такая зареванная?
   - От мамы телеграмма пришла, - сказала она и, опустившись на табуретку,
как тогда, в первый раз, по-детски сложила руки на коленях.
   - Значит, живы-здоровы?
   - Живы-здоровы, - сказала она и всхлипнула.
   - Так чего ж вы ревете?
   - От счастья.
   - Ну-ка, покажите телеграмму.
   Она послушно протянула ему телеграмму.
   В  ней  было  написано:  "Телеграмму  получили  если  сможешь  приезжай
повидаться заводской адрес Караванная девять целую мама".
   - Когда едете?
   - Не знаю. Сейчас пойду на вокзал к коменданту, буду место просить.
   "Вон куда ты собралась". Артемьев прикинул в уме, успеет  ли,  несмотря
на завтрашний отъезд, помочь ей, и решил попробовать.
   - Давайте все ваши документы. Попробую  место  достать  на  сегодняшний
ночной.
   - А может, лучше я сама? - Таня уже  вытащила  из  кармана  гимнастерки
документы, но задержала их в руке.
   - Если я не успею, тогда, ясно, сами. В девятнадцать  часов  придете  к
нам в бюро пропусков и оттуда мне позвоните. Я уже буду знать.
   Он объяснил ей, как пройти в бюро пропусков, и записал свой  добавочный
телефон.
   - Договорились?
   Он встал.
   - Тару освободите, не моя - генеральская.
   Она, повернувшись к нему спиной, стала выкладывать из чемодана на  стол
банки с консервами.
   "А фигурка у нее что надо, -  подумал  Артемьев.  -  Только  уж  больно
маленькая. Не женщина, а воробей".
   - Давайте чемодан.
   И, увидев, когда она повернулась, что глаза у нее  все  еще  на  мокром
месте, спросил:
   - Когда телеграмму получили?
   - В восемь утра.
   - С тех пор все и ревете?
   - А вы не смейтесь, - сказала Таня. - Как вам  объяснить  это  чувство?
Мне маму до слез жалко за то, что она так долго думала, что  я  умерла,  и
только теперь узнала, что я живая. И почему только  одна  мама  телеграмму
подписала?..
   - Сами же мне говорили, что отец, возможно, на фронте.
   - А тогда почему она написала "телеграмму получили"?
   Он пожал плечами: откуда он знал?
   Они  пошли  по  коридору  мимо  открытой  двери  в  столовую.  Артемьев
остановился и заглянул туда.
   - Ого, - сказал он, - вижу, тут была генеральная уборка.
   - Это Надя приходила, целый день вчера убирала.
   - И вас мобилизовала?
   - Да. Мы с ней подружились.
   - Вон даже как!
   - Она мне понравилась. А вам она больше совсем не нравится?
   "Эх ты, простая душа!" - подумал Артемьев, представив себе,  как  Надя,
между мытьем полов в перетиркой  хрусталя,  мимоходом,  неизвестно  зачем,
успела сделать эту маленькую женщину своей союзницей.
   - Вы под ее дудку не пляшите! - сердито сказал он.
   - А почему вы так грубо?
   - Я не грубо. Просто немножко лучше вас знаю людей.
   - Вы так думаете?
   И было в ее голосе что-то заставившее Артемьева вдруг подумать: кто  ее
знает, сколько хорошего и плохого она успела повидать в своей жизни?  Если
вдуматься - далеко не девочка. Только вид такой.
   - Ладно, не будем считаться, - сказал он, пожимая ей руку.  -  В  самом
деле, кто вас знает, какая вы есть. Я об этом, откровенно говоря,  даже  и
не думал. Времени не имел. Значит, в девятнадцать в бюро пропусков.
   Это он добавил, уже открывая дверь.
   Артемьев ушел, а Таня осталась и долго ходила одна, слоняясь из комнаты
в комнату, по  чужой,  пустой,  заставленной  вещами  квартире,  по  чисто
вымытым полам.
   Она  подошла  к  большому  старому  трюмо  с  завитушками,  со   старым
подернутым желтизной зеркалом, в котором за сто лет его  жизни,  наверное,
никогда еще не появлялось отражение военной женщины в гимнастерке, сапогах
и с пистолетом на боку.
   Подошла и уткнулась в самое зеркало и долго  разглядывала  там,  в  его
глубине, свое худое лицо с падавшей на лоб неумело подстриженной челкой  и
большими карими женскими глазами. Эти глаза ей самой  казались  красивыми,
она смотрела в зеркало и радовалась  им,  и  длинным  темным  ресницам,  и
ровненьким  темным,  темнее  волос,  удивленно   приподнятым   бровям,   и
огорчалась, что губы у нее не совсем правильной формы, немножко припухлые,
широковатые, огорчалась,  не  сознавая,  что  как  раз  эти  неправильные,
припухлые,  широковатые  губы  и  придавали  ее  детскому  лицу   взрослую
тревожную прелесть.
   "Просто немножко лучше вас знаю людей!" Подумаешь, знает он людей!  Его
бы позавчера днем туда, в гостиницу "Москва"...
   В парадную дверь громко постучали.
   - Кто там? - спросила Таня. За дверью  было  слышно  несколько  голосов
сразу.
   - Открывай! Родителей привезла, - донесся из-за двери голос Нади.
   Она вошла первой с двумя обвязанными веревкой чемоданами и шлепнула  их
на пол.
   - Вот как единственную дочь батрачить заставляют, - подмигнула она Тане
и кивнула на вошедшую вслед за ней старую женщину с  озабоченно  поджатыми
губами и багровыми пятнами волнения на щеках. - Знакомьтесь, моя мамочка.
   Женщина была одета в грязные бурки и облезлую старую  шубу  и  повязана
вместо платка  вылинявшим  мужским  кашне,  из-под  которого  вперед,  как
петушиный гребень, вылезал клок каштаново-красных крашеных волос, седых  у
корней.
   Мельком взглянув на Таню, она поставила на пол  два  таких  же,  как  у
Нади, чемодана, кинулась к дверям в столовую, заглянула и  снова  кинулась
обратно к парадной двери, навстречу входившим с вещами мужчинам.
   Первым, загребая по полу хромой ногой,  вошел  богатырский  краснорожий
мужчина в шапке-кубанке и надетом  поверх  стеганки,  настежь  распахнутом
пальто. Он тащил три здоровенных тюка - два в руках, третий под мышкой.
   - Знакомься, папочка, - сказала Надя, когда мужчина опустил на пол свои
тюки и, сдвинув на затылок кубанку,  вытер  платком  жаркий  лоб.  Мужчина
посмотрел на Таню потными  бараньими  глазами  и,  протянув  ей  громадную
красную руку, громко назвался:
   - Кобяков.
   Вслед за ним вошел благообразный  старик  в  кожаной  финской  шапке  с
пуговичкой, Надин шофер, - Таня уже видела его один раз,  -  он  держал  в
руках ящик.
   Надина мама подскочила к ящику, протянув к нему руки, как к утопающему.
   Когда ящик был мягко опущен на пол, а шофер повернулся и вышел, в дверь
вошел последний, третий мужчина, военный, майор, тоже с тюком и  чемоданом
в руках. Опустив тюк  и  чемодан,  он  внимательно  посмотрел  на  Таню  и
приложил руку к козырьку. И Таня тоже внимательно посмотрела в его розовое
лицо со светлыми, почти белыми бровями. Он был на кого-то очень похож,  но
Таня не могла вспомнить на кого.
   - А это уже не родственник, - сказала Надя все  с  той  же  насмешливой
интонацией. - Просто попутчик папочки и мамочки...
   - Так как же мы теперь поступим, Анна Георгиевна? - спросил  майор,  не
обратив внимания на эти слова.
   - Лучше бы завтра утром, Антон Семенович, - сказала Надина мама.
   - Я посмотрю, - сказал майор, - но  все-таки,  может  быть,  и  сегодня
вечером.
   - Не хотелось бы сегодня вечером, - настойчиво повторила Надина мама.
   - Ну, посмотрим, - сказал майор после  очень  долгой  паузы,  во  время
которой он,  как  показалось  Тане,  пересчитывал  вещи.  -  Посмотрим,  -
повторил он. - Пока устраивайтесь. Я поехал.
   Он приложил руку к козырьку, повернулся и вышел.
   Когда дверь захлопнулась, Надина мама сволокла с головы  кашне,  уронив
на пол несколько шпилек, и устало села на тот ящик, про  который  кричала:
"Осторожно!" Села и, глядя в открытую дверь столовой, несколько раз подряд
перекрестилась.
   - Что это ты вдруг? - удивилась Надя.
   - А-а, - махнула рукой Надина мама, - в эвакуации чему не научишься! Ты
пока иди, мы сами  распакуемся.  А  вечером  приходи  на  новоселье.  Муки
привезли и под Чкаловом  мяса  купили.  Пельмени  сделаем.  А  водку  сама
достань. Поля где?
   Этот вопрос был обращен к Тане.
   - Здесь спит, - сказала Таня, - только недавно с дежурства пришла.
   - Вот те на! - сказала Н