тчик, но  по
его лицу было видно, что он все-таки гордится этим мостом.
   - А как вы горели! Мы  кулаки  зубами  рвали!  -  сказал  капитан.  Ему
хотелось утешить летчика. - Немец тут упал, хотел его живым взять, да  где
там, разве можно на это людей уговорить после всего, что видели!
   - А где он? - с трудом поднимаясь, спросил Синцов.
   - Здесь, за елками лежит, да лучше на него не смотреть, - махнул  рукой
капитан. - Как под танком побывал... - И, посмотрев на бледного от  потери
крови Синцова, добавил: - Поезжайте, раз вы ранены, я не держу.
   - У нас там  еще  двое  раненых  в  кузове  лежат,  -  словно  все  еще
оправдываясь, сказал Синцов. - И убитый. - Он хотел сказать, что убитый  -
генерал, но не сказал: к чему? - Пошли, - обратился он к летчику.
   - Я, пожалуй, здесь останусь, - сказал тот неторопливо и решительно: он
думал об этом все время,  пока  шел  разговор,  наконец  решил  и  уже  не
собирался передумывать. - Винтовку дашь? - спросил он капитана.
   - Не дам, - мотнул головой капитан. - Не дам, дорогой сокол! Ну куда ты
мне и что это даст? Иди туда, - он ткнул забинтованной пятерней в небо.  -
От самого Слуцка пятимся, каждый день мучаемся, что вы мало  летаете.  Иди
летай, ради бога, - все, что от тебя требуется! Остальное сами сделаем!
   Синцов остановился у машины, ожидая, чем все это кончится.
   Но слова капитана мало тронули летчика. Будь у  него  надежда  получить
взамен сбитой новую машину, он бы и сам не остался здесь, но этой  надежды
у него не было, и он решил драться на земле.
   - Не даст винтовки - сам достану, - сказал он Синцову, и Синцов  понял,
что тут нашла коса на камень.  -  Поезжай,  только  штурмана  в  госпиталь
доставь по-хорошему.
   Танкист промолчал. Когда Синцов сел  в  кабину,  они  продолжали  молча
стоять рядом,  танкист  и  летчик:  один  -  большой,  высокий,  другой  -
маленький, коренастый, оба  упрямые,  злые,  раздосадованные  неудачами  и
готовые снова драться.
   - А как ваша фамилия, товарищ капитан? - уже из кабины спросил  Синцов,
впервые за все время вспомнив о газете.
   - Фамилия? Жаловаться, что ли, на меня хочешь? Зря! На моей фамилии вся
Россия держится. Иванов. Запиши. Или так запомнишь?
   Когда машина выезжала из лесу на шоссе, Синцов еще раз  увидел  снятого
им с поста красноармейца;  он  сидел  рядом  с  двумя  другими  бойцами  и
занимался тем же, чем и они: связывал гранаты телефонным проводом по три и
по четыре вместе.
   До  Могилева  ехали  больше  двух  часов.   Сначала   сзади   слышалась
артиллерийская канонада, потом стало тихо. Не доезжая  десятка  километров
до города. Синцов увидел пушки на конной тяге, разъезжавшиеся на позиции -
влево и вправо от дороги, и двигавшуюся по шоссе колонну пехоты.  Он  ехал
как в тумане; ему казалось, что он хочет спать, а на самом деле  он  время
от времени терял сознание и снова приходил в себя.
   Над окраиной Могилева высоко в небе барражировали два истребителя. Судя
по тому, что зенитки молчали, истребители были наши.  Вглядевшись,  Синцов
узнал МИГи: он видел эти  новые  машины  еще  весной  в  Гродно.  Про  них
говорили, что они намного превосходят по скорости "мессершмитты".
   "Нет, все еще не так плохо", - сквозь усталость и боль подумал  Синцов,
сам не вполне отдавая себе отчет в том, что  уверенность  эта  у  него  не
столько от вида войск, занимавших позиции  перед  Могилевом,  или  зрелища
барражирующих над городом МИГов, сколько от воспоминания о задержавших его
машину танкистах, о лейтенанте, похожем на своего капитана, и о  капитане,
наверное похожем на своего подполковника.
   Когда полуторка  остановилась  у  госпиталя,  Синцов  в  последний  раз
собрался с силами: держась за борт, он дождался, пока  из  кузова  вынесли
бесчувственного штурмана, стонавшего сквозь сжатые  зубы  красноармейца  и
мертвого генерала. Потом он приказал шоферу ехать в редакцию  и  доложить,
что он остался в госпитале.
   Шофер закрыл задний борт. Синцов,  взглянув  на  залитые  кровью  пачки
газет, вспомнил, что они так почти ничего и не раздали, и остался один  на
булыжной мостовой.
   В приемный покой он вошел еще сам. Вынул из кармана и положил  на  стол
документы генерала, потом  полез  за  своим  удостоверением,  достал  его,
протянул сестре и, дожидаясь, когда она его  возьмет,  странно  повернулся
боком и, потеряв сознание, упал на пол.



3

   Через две недели после ранения, когда Синцов уже по  два  раза  на  дню
гулял в госпитальном саду,  пришло  приказание  эвакуировать  госпиталь  в
Дорогобуж.  Среди  раненых  сразу  же  распространился  слух,  что   немцы
переправились через Днепр у Шклова и обходят Могилев с севера.
   Ранение, как выразился врач,  оперировавший  Синцова,  было  "удачным":
пуля скользнула по ребрам.
   Синцов, чувствуя себя почти поправившимся, пошел к замполиту  госпиталя
просить о выписке. Перспектива эвакуации пугала его. Он не хотел потом еще
раз искать свою редакцию.
   - Сдается мне, что они уже уехали, - усомнился замполит.
   Но Синцов твердо сказал, что этого не может быть. Если  б  уехали,  они
забрали бы его с собой, так обещал ему редактор.
   По горло занятый эвакуацией раненых, замполит  не  стал  настаивать:  в
конце концов раз хочет выписываться - пусть выписывается!
   К полудню, получив документы и обмундирование, Синцов  вышел  из  ворот
госпиталя.
   В Могилеве было пустовато и тревожно: на улицах появились баррикады,  в
заложенных мешками угловых окнах домов стояли пулеметы.
   У  здания  могилевской  типографии,  где  Синцов  рассчитывал   застать
редакцию, стоял не расположенный к разговорам часовой. И двери и  железные
ворота во двор были наглухо заперты. Изнутри не доносилось не только  шума
машин, но вообще ни одного звука; все как вымерло.
   Через час могилевский военный комендант, тот же самый майор, у которого
Синцов был две недели назад, только еще больше обалдевший  от  бессонницы,
подтвердил, что редакция фронтовой газеты  уехала  два  дня  назад.  "Даже
известить не могли", - подумал расстроенный Синцов.
   - А куда уехали?
   Комендант пожал плечами и сказал, что маршрута ему не докладывали. Штаб
фронта переместился в район Смоленска, вслед за ним уехала и редакция.
   - Зря раньше времени  выписались.  Эвакуировались  бы  с  госпиталем  в
Дорогобуж, а оттуда нормальным порядком искали бы то, что вам надо.
   Несладкое предчувствие новых скитаний охватило Синцова.
   - Слушайте, а какие вообще части стоят в районе Могилева?
   - А зачем вам?
   Синцов ответил, что хочет попасть в штаб ближайшей  дивизии,  побыть  в
ней и собрать материал для газеты, чтоб потом добираться до  редакции,  по
крайней мере, не с пустыми руками.
   Комендант нехотя развернул карту и показал  небольшой  лесочек  на  той
стороне Днепра, километрах в шести от могилевского моста.  Здесь,  по  его
словам, стоял штаб 176-й дивизии.
   Уже перейдя мост через Днепр и сделав три километра по шоссе Могилев  -
Орша, Синцов услышал  позади,  за  Днепром,  артиллерийскую  стрельбу.  Он
несколько  минут  постоял  на  шоссе,  прислушиваясь  к  тревожным   гулам
артиллерии, и снова зашагал, продолжая думать все о том же  самом,  о  чем
начал думать, выйдя из могилевской комендатуры: что же дальше?
   Был штаб фронта под Минском, потом под Могилевом, теперь  переехал  под
Смоленск - это, значит, еще на сто пятьдесят километров ближе к Москве...
   Как ни заставляй себя думать об  этом  спокойно,  сама  география  бьет
молотком по голове.
   Две недели госпиталя многому научили Синцова.  Какие  только  слухи  не
бросали его за эти дни из горячего  в  холодное  и  обратно!  Если  верить
одному только плохому, давно можно было бы спятить с ума. А если  собирать
в памяти только хорошее, в конце концов пришлось бы ущипнуть себя за руку:
да полно, почему же тогда я в госпитале, почему  в  Могилеве,  почему  все
так, а не иначе?
   Сначала Синцову казалось, что правда  о  войне  где-то  посередине.  Но
потом он понял, что и это не  правда.  И  хорошее  и  плохое  рассказывали
разные люди. Но они заслуживали или не заслуживали доверия не по  тому,  о
чем они рассказывали, а по тому, как рассказывали.
   Все, кто был в госпитале, так или иначе прикоснулись к войне, иначе они
бы не попали сюда. Но среди них  было  много  людей,  которые  знали  пока
только одно - что немец несет смерть, но не знали второго - что немец  сам
смертей.
   И наибольшего доверия среди всех остальных заслуживали те люди, которые
знали и то и другое, которые убедились на  собственном  опыте,  что  немец
тоже смертен. Что бы они ни рассказывали  -  хорошее  или  дурное,  за  их
словами всегда стояло это чувство, - это и была правда о войне.
   Капитан-танкист, от которого Синцов получил урок в лесу под Бобруйском,
был именно из таких людей.
   Дело было не в храбрости одного или трусости другого. Просто капитан  в
тот день глядел на войну другими глазами, чем Синцов. Капитан твердо знал,
что немцы смертны и, когда их убивают, они останавливаются. Думая так,  он
подчинял этому все свои действия, и, конечно, правда была на его  стороне.
Синцов хотел увезти от опасности бросившихся к нему  за  спасением  людей.
Капитан хотел спасти дело, бросив этих людей в бой.
   И, конечно, немцы не прорвались тогда к Могилеву именно потому,  что  и
остатки бригады, в которой служил капитан, и все, кто с  оружием  в  руках
сбился в тот день вокруг бригады, знали, а кто не знал, узнали в бою,  что
немцы смертны. Убивая немцев и умирая сами, они выиграли сутки:  к  вечеру
за их спиной развернулась свежая стрелковая дивизия.
   Об этом рассказал Синцову редактор, приехавший на второй день навестить
его.
   Редактор, узнавший о поездке к Бобруйску из уст шофера, хвалил Синцова,
тревожился за Люсина и  ругал  танкиста  за  самоуправство.  У  него  даже
проступили свекольные жилки на дрыгавших от гнева добрых, толстых щеках.
   Синцов не разделял чувств редактора. Он знал, что  сделал  в  тот  день
много  глупого,  хорошо  еще,  что  его  поступки  не  были   продиктованы
трусостью. Вдобавок, как всякий, кто лежит  в  госпитале,  часто  думая  о
своем ранении, он не мог отмахнуться от горькой мысли, что летчик  мог  бы
не застрелиться, если б не эти проклятые серые милицейские плащи,  похожие
на немецкую форму. Он не подумал об этом тогда, а на войне надо думать. И,
очевидно, все время.
   Не мог он разделить гневных чувств редактора и  в  истории  с  Люсиным.
Младший политрук Люсин поехал развозить газету, а попал в бой. Ну и что ж,
этого могло и не быть, но вышло так. Синцова тревожило только воспоминание
о вдруг оскалившемся лице Люсина. Люсин не  хотел  оставаться,  а  танкист
сказал: "Не подчинишься - жизни лишу!" Чем все это кончилось?
   Он попробовал высказать свои мысли редактору, но в ответ услышал:
   - Что ж, прикажете мне всех вас в части раздать? Сегодня Люсина, завтра
вас, послезавтра еще кого-нибудь?
   Последнее было в общем верно, а в частности, когда Синцов вспоминал тот
лес, ту минуту и того капитана, казалось, наоборот, совсем неверным.
   Он и редактор проговорили целый час, но, кажется, так и не поняли  друг
друга.
   А еще через несколько часов произошло событие, надолго вытеснившее  все
другие мысли и чувства.
   Синцов услышал по радио речь Сталина.
   Громкоговоритель висел в коридоре, рядом со столиком  дежурной  сестры.
Его пустили на всю громкость, а в палатах настежь открыли двери.
   Сталин говорил глухо и медленно, с сильным  грузинским  акцентом.  Один
раз, посредине речи, было слышно, как он,  звякнув  стаканом,  пьет  воду.
Голос  у  Сталина  был  низкий,  негромкий  и  мог  показаться  совершенно
спокойным, если б не тяжелое усталое дыхание и не  эта  вода,  которую  он
стал пить во время речи.
   Но, хотя он волновался, интонации  его  речи  оставались  размеренными,
глуховатый голос звучал без понижений, повышений и восклицательных знаков.
И в несоответствии этого ровного голоса трагизму положения, о  котором  он
говорил, была сила. Она не удивляла: от Сталина и ждали ее.
   Его  любили  по-разному:  беззаветно  и  с  оговорками,  и  любуясь   и
побаиваясь; иногда не любили.  Но  в  его  мужестве  и  железной  воле  не
сомневался никто. А как раз эти два качества и казались сейчас необходимей
всего в человеке, стоявшем во главе воевавшей страны.
   Сталин не называл положение трагическим: само  это  слово  было  трудно
представить себе в его устах, - но то, о  чем  он  говорил,  -  ополчение,
оккупированные территории, партизанская война, - означало  конец  иллюзий.
Мы отступили почти повсюду, и отступили далеко. Правда  была  горькой,  но
она была наконец сказана, и с ней прочней стоялось на земле.
   А в том, что  Сталин  говорил  о  неудачном  начале  этой  громадной  и
страшной войны, не особенно меняя  привычный  лексикон,  -  как  об  очень
больших трудностях, которые надо как можно скорее  преодолеть,  -  в  этом
тоже чувствовалась не слабость, а сила.
   Так, по крайней мере, думал Синцов, лежа ночью на  койке  и  под  стоны
умиравшего соседа снова  и  снова  вспоминая  во  всех  подробностях  речь
Сталина и пронзившее душу обращение: "Друзья мои!",  которое  потом  целый
день повторял весь госпиталь.
   Обычно такие вопросы задают себе в юности, но Синцов впервые задал  его
себе в тридцать лет, в эту ночь на госпитальной койке: "Как,  отдал  бы  я
свою жизнь за Сталина, если б мне вот просто так пришли и  сказали:  умри,
чтобы он жил? Да, отдал бы, и сегодня проще, чем когда-нибудь!"
   "Друзья мои..." - повторяя слова  Сталина,  прошептал  Синцов  и  вдруг
понял, что ему уже давно не хватало во всем том большом и даже  громадном,
что на его памяти делал Сталин, вот этих сказанных  только  сегодня  слов:
"Братья и сестры! Друзья мои!", а верней -  чувства,  стоявшего  за  этими
словами.
   Неужели же только такая трагедия, как война, могла вызвать к жизни  эти
слова и это чувство?
   Обидная и горькая мысль! Синцов сразу же испуганно отмахнулся  от  нее,
как от мелкой и недостойной, хотя она не  была  ни  той,  ни  другой.  Она
просто была непривычной.
   Главным же, что осталось на душе после речи Сталина,  было  напряженное
ожидание перемен к лучшему. И это ожидание как будто начало  оправдываться
даже скорей, чем думалось, - в первую же неделю.
   В сводках каждый день стали повторяться все одни и те  же  направления,
на которых шли ожесточенные бои. Это вызывало повышенное  доверие  потому,
что среди других направлений  фигурировало  Бобруйское.  А  на  нем  немцы
действительно уже несколько дней топтались на  месте:  госпиталь  имел  об
этом сведения из первых рук.
   Но потом в госпитальном воздухе потянуло тревогой. Сначала прошел слух,
что немцы, не пробившись к Могилеву, повернули от Бобруйска на  Рогачев  и
Жлобин и взяли их. Затем  к  Синцову  вдруг  заехал  на  минуту  редактор,
спросил о здоровье, сказал, что если редакция  будет  переезжать,  то  его
возьмут с собой, и уехал с поспешностью человека, не желающего отвечать на
вопросы. Наконец в день получения приказа об эвакуации госпиталь заговорил
о том, что немцы перешли Днепр у Шилова.
   Сейчас Синцов шагал по обочине шоссе, шедшего вдоль Днепра, на север, к
этому самому Шклову, и думал о правдивости утренних слухов.
   Если они, к несчастью, правдивы, то становился понятным отъезд редакции
из оставшегося за Днепром Могилева. Непонятным было другое: неужели у  них
при этом не нашлось десяти лишних минут, чтобы сдержать  слово  и  забрать
его, Синцова, из госпиталя?
   Могилев и сейчас, через два дня после отъезда редакции,  не  производил
впечатления города, который собираются сдавать. Почему  же  такая  спешка?
Обида только укрепляла Синцова в решении не возвращаться  в  редакцию  без
хорошего, боевого материала.
   Слабость после ранения уже давала себя знать, а на  седьмом  километре,
там, где, по словам коменданта, должен был стоять  штаб  дивизии,  в  лесу
виднелись только следы  машин,  ямы  в  глинистой  земле  и  ветки  наспех
разбросанной маскировки. Если тут и стоял штаб, то,  судя  по  этим  вялым
веткам, он уехал, по крайней мере, сутки назад. Мимо вернувшегося на шоссе
Синцова проскочили три грузовика с прицепленными  к  ним  противотанковыми
пушками, потом колонна с боеприпасами и еще один грузовик с пушкой. Синцов
нерешительно поднял руку, но ни одна машина не остановилась.
   Потом мимо пронеслась "эмочка".  Синцов  уже  подумал,  что  и  она  не
остановится, но она проехала сто метров  и  стала.  Синцов,  тяжело  дыша,
подбежал к ней.
   - Что вам, товарищ политрук? - спросил его  сидевший  рядом  с  шофером
маленький плотный батальонный комиссар, краснолицый, седобровый, в толстых
двойных очках.
   Синцов объяснил, что ищет штаб  176-й  дивизии.  Батальонный  комиссар,
прежде  чем  ответить,  с  малообнадеживающим  видом  попросил  предъявить
документы.
   "Не  возьмет",  -  подумал  Синцов.  Но  лицо  батальонного  комиссара,
прочитавшего госпитальную справку, смягчилось.
   - В Сто семьдесят шестой я тоже должен быть,  -  сказал  он,  возвращая
справку, - но завтра, а сейчас еду в Триста первую. Могу подвезти туда.
   Синцова это устраивало. Он поблагодарил и влез в машину.  Они  проехали
молча с километр, потом батальонный комиссар остановил машину и пересел на
заднее сиденье.
   - Так веселей будет, - объяснил он, когда они снова  поехали.  -  А  то
разговаривать - все время головой вертеть, а не разговаривать я не умею, -
мягко улыбнулся он и протянул Синцову руку. - Шмаков.
   Шмаков и в самом деле оказался разговорчивым  человеком.  Задавая  свои
быстрые вопросы, он забавно, по-птичьи, клал свою белую  голову  на  левое
плечо и  через  очки  с  внимательным  доброжелательством  посматривал  на
Синцова, как бы приговаривая: "Ну-ка, ну-ка, что вы мне такого интересного
скажете?" А когда говорил сам, все время снимал очки, протирал их,  прежде
чем надеть, внимательно смотрел на свет, найдя пылинку, снова  протирал  и
снова смотрел на свет; глаза его без толстых очков  были  совсем  больные,
красные, с припухшими веками.
   Синцов отвечал на вопросы неохотно, не вдаваясь в  особые  подробности:
что на войне с  шестого  дня,  что  был  в  разных  местах,  а  ранен  под
Бобруйском при случайных обстоятельствах. Кажется,  Шмаков  быстро  понял,
что у его собеседника смутно на душе, он перестал расспрашивать Синцова  и
заговорил о себе: что призван в армию всего неделю, приехал на фронт вчера
как лектор ПУРККА и это его первая поездка в части.
   - И какие же вы лекции  будете  читать  здесь,  на  фронте?  -  спросил
Синцов, подумав про себя, что лично ему уже поздно слушать теперь лекции.
   - Вообще-то я по специальности экономист. - Шмаков не  заметил  или  не
пожелал заметить иронии, прозвучавшей в вопросе Синцова. - А темы  разные:
"Война  и  международная  обстановка",   "Военно-экономический   потенциал
Германии" - ну, и, конечно, более общие темы.
   - А военное образование у вас есть? - спросил Синцов.
   - Как вам ответить? - Шмаков снова протер очки и внимательно  посмотрел
их на свет, словно заглядывая куда-то далеко,  в  прошлое.  -  Как  многие
коммунисты  моего   возраста,   был   когда-то,   в   гражданскую   войну,
политработником.  А  впрочем,  строго  говоря,  это   скорей   опыт,   чем
образование.
   "Да, опыт, - горько подумал Синцов. - Что-то пока не видно,  чтобы  нам
помогал этот опыт. Немцы не белые, а Гитлер не  Деникин..."  И  с  яростью
вспомнил прочитанный два года назад роман о будущей войне,  в  котором  от
первого же удара наших самолетов  сразу  разлеталась  в  пух  и  прах  вся
фашистская Германия. Этого бы автора две недели назад на Бобруйское шоссе!
   Все эти мысли разом пронеслись у него в голове, но он ничего не  сказал
вслух, а только вздохнул.
   - Тяжело вам пришлось? - услышав этот вздох, чутко спросил Шмаков.
   - Мне-то что! - искренне ответил Синцов. -