остранства, которое бы и так попало нам в
руки сразу после захвата той  или  иной  ключевой  позиции.  Сказал  и  об
артиллерии:  что  использование  ее   мощи   общевойсковыми   начальниками
оставляет желать лучшего.  Все  еще  сказывается  недостаточное  понимание
того, что в условиях современной войны, требуя продвижения от пехоты, надо
продвигать вперед и огонь.
   Говорил все это, радуясь, что Сталин слушает и  не  прерывает.  Говорил
внешне спокойно, а внутренне очень волнуясь, понимая, что это и есть самое
главное, что он обязан сказать. И его судьба, будь  он  начальником  штаба
или командующим, все  равно  всего-навсего  одна  судьба,  и  даже  судьба
Гринько - тоже только одна судьба. А то, о чем он  сейчас  говорил  и  что
Сталин слушал не перебивая, касалось ежедневно и ежечасно  тысячи  людских
судеб. Касалось стиля руководства войной и того подстегивания,  которое  -
как намекают знающие люди - идет с самого верха и порой толкает  тех,  кто
внизу, на показные успехи и лишнюю кровь.
   Серпилин сознавал,  что  говорить  на  эту  тему  опасно,  но  все-таки
говорил, хотя и осторожно, тщательно выбирая слова.
   Сталин слушал, не  глядя  на  него.  Потом,  когда  Серпилин  замолчал,
сказал:
   - О прошлом ясно. Теперь о  будущем.  Как  оцениваете  состояние  своей
армии сегодня?
   И хотя Серпилин понимал  естественность  этого  вопроса,  однако  слова
Сталина резанули его. Разве все, что он говорил, он говорил о прошлом?  Он
меньше всего говорил о прошлом.  Он  ни  на  кого  не  кивал,  говорил  об
ошибках, как о собственном опыте, не  только  потому,  что  понимал,  чего
может стоить отрицательный отзыв, данный о ком-то здесь, в этом  кабинете,
но и действительно считал это малосущественным. Дело было  не  в  прошлом,
тем более что оно закончилось победой, а в том, чтобы не повторять  ошибок
и не множить излишних потерь. Неужели Сталин  не  понял  самого  главного?
Этого просто не могло быть!
   Со смятением в душе Серпилин  стал  говорить  о  сегодняшнем  состоянии
своей армии. И тут Сталин, выйдя из безразличной  задумчивости,  оживился,
как человек, наконец услышавший то, что его действительно интересовало. Он
сразу начал прерывать и ставить вопросы по ходу дела: о цифрах  потерь  во
всех видах вооружения,  состоянии  транспорта,  убыли  в  личном  составе,
сроках, в которые можно принять и обучить  пополнение.  Но  хотя  вопросов
было много, чувствовалось, что его интересует  только  одно:  когда  армию
можно снова бросить в бой как полноценную силу?
   Отвечая на его вопросы, Серпилин вдруг сказал то, о чем не раз за войну
думал, - что раненый солдат, попав  за  пределы  медсанбата,  у  нас,  как
правило, уже не возвращается в свою  часть,  и  это  неверно,  потому  что
повышение боеспособности частей, куда  после  ранений  будут  возвращаться
служившие в них солдаты,  с  лихвой  окупит  все  сложности,  связанные  с
дополнительными перевозками.
   Сталин выслушал, но, как показалось Серпилину, и на этот раз отбросил в
сторону то главное, в чем Серпилину хотелось его убедить, и задал  вопрос,
относившийся только к данному моменту: сколько это может  дать  пополнения
на  передовую  людьми,  имеющими  опыт  сталинградских  боев,  в   течение
ближайших трех недель в масштабах армии? Серпилин назвал примерные  цифры.
На отрезке трех недель они, конечно, были невелики, но ведь он имел в виду
не это, а  необходимость  ломки  всей  системы,  при  которой  раненые  не
возвращались в свои части!
   - Да, - вдруг сказал Сталин. - Будем готовиться к лету. - И,  посмотрев
мимо Серпилина на висевшую на стене карту, спросил: - Как показали себя  в
боях наши танки Т-34?
   Серпилин сказал, что танки Т-34, по его мнению, хороши, но он  лично  в
этом вопросе недостаточно компетентен: пока еще не взаимодействовал с ними
в крупных масштабах, хотя впервые увидел их зимой сорок первого.
   - Первые танковые батальоны были перевооружены ими еще в  сороковом,  -
сказал Сталин.
   В его голосе, кажется, прозвучал оттенок удивления  тем,  что  Серпилин
так поздно познакомился с этими танками. И Серпилин  неожиданно  для  себя
сказал то, что было совсем не обязательно говорить:
   - В сороковом году, товарищ Сталин,  я  еще  был  в  гостях  у  Николая
Ивановича.
   - У какого Николая Ивановича? - спросил Сталин с какой-то даже  веселой
заинтересованностью, вызванной неожиданностью ответа.
   - Мы, военные, когда сидели, Ежова так между собой называли,  -  сказал
Серпилин: отступать было поздно, раз сорвалось, надо договаривать.
   Сталин рассмеялся. Потом перестал смеяться и,  мягко  коснувшись  рукой
плеча Серпилина, сказал с насмешливой укоризной:
   - Нашел время, когда сидеть! - и, отодвинувшись  вместе  с  креслом  от
стола,  посмотрев  мимо  Серпилина,  с  силой  повернул  в  пальцах   даже
скрипнувшую от этого трубку. - Ежова мы наказали.
   Сказал так, что у Серпилина мороз прошел  по  телу,  поднялся  и  пошел
через весь кабинет. А Серпилин, следя за ним глазами, пока  удалялась  его
спина, думал: вот сейчас возьму и скажу ему все, все, что в  глубине  души
думаю о том времени! Скажу, что не просто я и не просто Гринько,  а  почти
все, с кем встречался там, в лагерях, и военные и невоенные, почти все зря
- ни за что, по клевете, по доносам, по каким-то черным, неизвестно откуда
взявшимся спискам. И со всеми с ними, с кем еще и сейчас не  поздно,  надо
что-то сделать - пересмотреть, спросить, узнать по по протоколам допросов,
а как было на самом деле, послать комиссии и узнать  наконец  всю  правду,
кому и зачем все это понадобилось тогда сделать  -  не  одному  же  Ежову,
какая бы он ни был гадина!
   "Сделайте это, товарищ Сталин! Сделайте это, пока не поздно, пока  люди
еще живы и продолжают на вас надеяться!" - хотелось крикнуть ему.
   А Сталин повернулся и шел теперь обратно, лицом к нему, в  Серпилин  на
мгновение  вспомнил  это  лицо  тогда,  в  мае   тридцать   седьмого,   на
торжественном выпуске академий. Лицо было такое же спокойное, как  сейчас,
а через неделю после этого  арестовали  Тухачевского,  Якира,  застрелился
Гамарник, и началось, в пошло!
   Тогда вначале, после первого закрытого военного процесса, он  с  ужасом
поверил, что заговор был.  Не  мог  не  поверить:  что  же  другое,  кроме
существовавшего  в  действительности  страшного,   авантюристического,   в
последний момент разоблаченного заговора, могло поставить  к  стенке  этих
людей, еще месяц назад считавшихся  цветом  армии?  И  лишь  потом,  когда
собственная судьба столкнула его с  нелепыми  и  чудовищными  обвинениями,
предъявленными людям, которым и не снилось то, в чем их обвиняли,  -  лишь
тогда, даже не в тюрьме, а уже в лагерях, его  начала  тяготить  мысль:  а
может, и тогда, с теми, вначале, было то же самое, что с ним и  с  другими
потом?
   Он смотрел на приближающегося Сталина и думал: "Сейчас скажу:  "Товарищ
Сталин, выясните все, поручите! Все  с  самого  начала,  именно  с  самого
начала!"
   Сталин подошел, сел, ковыряя над пепельницей в трубке, подался  вперед,
и Серпилин, в порыве чувств уже готовый сказать ему  все,  что  собирался,
вдруг близко, вплотную увидел безжалостно-спокойные глаза Сталина, занятые
какой-то своей, может быть вызванной  воспоминанием  о  Ежове,  далекой  и
жестокой мыслью. Увидел эти глаза и вдруг понял  то,  о  чем  до  сих  пор
всегда боялся думать: жаловаться некому!
   - Что-то хотели сказать? -  спросил  Сталин,  и  Серпилину  на  секунду
показалось, что Сталин видит сейчас все  то,  о  чем  он  думает.  Но  эта
секунда прошла, и он понял, что Сталин  просто  смотрит  на  него,  видимо
больше не имея к нему вопросов и ожидая, что он попросит  разрешения  быть
свободным.
   - Разрешите идти, товарищ Сталин? - поднялся Серпилин.
   Сталин, держа в правой руке трубку, которую  так  за  все  время  и  не
закурил, немножко повел в сторону рукой вместе с трубкой, как  бы  говоря:
"Ну что ж, раз вам нужно, идите, не держу..."
   И было в этом жесте что-то одновременно и высокомерное и гостеприимное,
как будто, несмотря на всю дистанцию между ними, Сталин не  мог  до  конца
уволить себя от  роли  хозяина,  к  которому  пришел  гость.  Он  немножко
задержал руку в этом неторопливом жесте и медленно встал.
   - До свидания, товарищ Серпилин.  Какие-нибудь  личные  просьбы  у  вас
есть?
   - Могу немедля отбыть в армию, товарищ Сталин. Но если возможно,  прошу
сутки на устройство личных дел в Москве.
   Сталин поднял на него глаза,  казалось,  хотел  спросить:  какие  такие
личные дела? Но не спросил, а только сказал:
   - Разрешаю... - И скупым жестом показал на дверь: - Там скажите им...
   Серпилин сдвинул каблуки, повернулся и пошел и, уже закрывая дверь, еще
чувствовал на своей спине взгляд Сталина.
   А Сталин, проводив его долгим взглядом, не меняя направления,  пошел  в
ту же сторону вслед за ним.
   Серпилин, уходя, считал, что его судьба  уже  окончательно  решилась  в
разговоре со Сталиным. Но на самом деле она до конца решилась не тогда,  в
разговоре, а сейчас, когда Сталин молча смотрел ему в спину. Он часто  вот
так окончательно решал судьбы людей, глядя им уже не в глаза, а  в  спину,
когда уходили.
   Сталин дошел вслед за Серпилиным до двери, медленно повернулся и так же
медленно пошел назад.
   "Оказывается, эти военные там, у себя в лагерях, называли  этого  Ежова
по имени  и  отчеству  -  Николаем  Ивановичем.  Придавали  этому  слишком
маленькому человеку слишком большое значение. С политической точки  зрения
не так плохо, но смешно!"
   Сталин вспомнил, как выглядел Ежов во время последнего разговора с  ним
здесь, за этим столом, и, остановившись посреди кабинета,  негромко,  один
на один с собой, рассмеялся. Потом подошел к  столу,  потянулся  к  трубке
телефона, но отвел руку и снова стал ходить.  Не  став  этого  делать  при
Серпилине, он теперь все-таки захотел,  проверяя  свою  память,  позвонить
насчет того человека,  про  которого  сказал  Серпилину:  "Если  найдем  -
пересмотрим..." Но пока  тянулся  к  трубке,  напряг  память  и,  кажется,
вспомнил...
   Звонить было незачем. Тогда, в октябре, в критические дни  после  сдачи
Можайска, он распорядился ликвидировать многих из тех,  кто  еще  сидел  и
кого он, с основаниями или без  оснований,  считал  опасными  для  себя  в
случае военной катастрофы. В том списке этого человека не было. Но  потом,
когда в июле сорок второго, снова расценивая положение как  отчаянное,  он
позвонил и приказал Берии подготовить еще один  список,  -  в  том  втором
списке этот человек был...
   Если он ошибся и этого человека все-таки не  расстреляли  тогда,  можно
было теперь проверить это, освободить и послать его на  фронт.  Но  он  не
любил проверять свою память, которой имел основание гордиться. Не любил не
потому, что кто-нибудь мог выставить напоказ ошибку его памяти, - мало кто
бы на это решился, - а потому, что,  уже  давно  и  беспощадно  вытаптывая
вокруг себя людей, он внутри этой созданной им пустоты одиноко вел счеты с
самим собой и сам ставил себе в упрек и ошибки  памяти,  и  вообще  ошибки
или, верней, то, что наедине с собой  изредка  соглашался  считать  своими
ошибками.
   Бывший командарм второго ранга Гринько  был  расстрелян  в  июле  сорок
второго года по месту заключения... Память Сталина зацепилась за  какое-то
противоречие, которое было,  но  которого  он  сначала  не  заметил.  Этот
Серпилин писал: "Комкор..." А там, в том списке стояло:  бывший  командарм
второго ранга. Да, так оно и было!
   В тридцать седьмом он  хотел  назначить  этого  человека  в  Белоруссию
вместо Белова и уже  сказал,  чтобы  ему  присвоили  звание  командарма  и
вызвали с Дальнего Востока в Москву, а на следующий  день  передумал...  У
него были тогда колебания относительно этого Гринько...
   Теперь Сталин  окончательно  вспомнил,  как  это  было,  и,  подумав  о
Серпилине, усмехнулся решимости последних строк его  письма,  -  что  если
товарищ Сталин ему доверяет, то, значит, этот  Гринько  должен  находиться
там же, где он, - на фронте. А если товарищ Сталин ему не доверяет, то  он
должен находиться там же, где этот Гринько, - в лагерях.
   Уже отправив письмо, Серпилин несколько раз  тревожно  думал,  что  эта
фраза может все погубить. Но  произошло  как  раз  наоборот.  Сначала  эта
непривычная по своей резкости фраза заставила тех, от кого  это  зависело,
сразу же доложить письмо, независимо от  их  отношения  к  сути  дела.  Не
доложить письма, содержащего такую фразу, было опасно. А  потом,  когда  о
письме доложили и Сталин прочел  его,  эта  фраза  обратила  на  себя  его
внимание гораздо больше, чем воспоминания о встрече в восемнадцатом  году,
под Царицыном, которыми Серпилин, очевидно, надеялся затронуть его душу. К
этим воспоминаниям Сталин относился так же равнодушно,  как  и  ко  многим
другим. В его долгой жизни было слишком много воспоминаний, которые обычно
считаются  к  чему-то  обязывающими,  но  через  которые  он  с  легкостью
переступал. Большинство их теперь уже было связано с людьми, от которых он
счел нужным навсегда освободиться. И если бы он отступал  перед  какими-то
воспоминаниями, вместо того чтобы переступать через них, он бы  не  считал
себя тем,  кем  привык  считать,  -  политиком,  способным  решать  судьбы
революции, не отступая ни перед чем, в  том  числе  и  перед  собственными
воспоминаниями.
   Воспоминания Серпилина  нисколько  не  тронули  Сталина.  Решительность
письма - вот что заинтересовало его.  Рядом  с  деспотическим  требованием
полного повиновения, которое  было  для  него  правилом,  в  его  жестокой
натуре,  как  оборотная  сторона  того  же   правила,   жила   потребность
встречаться с исключениями. В нем по временам появлялось нечто похожее  на
вспышки интереса к людям,  способным  на  риск,  на  высказывание  мнений,
идущих вразрез с его собственным, действительным или предполагаемым.  Зная
себя, он знал меру этого риска и  тем  более  способен  был  оценить  его.
Иногда. Потому что гораздо чаще бывало наоборот, в этом и состоял риск.
   Серпилин, когда писал, не думал об этом, но резкость письма вызвала  не
только обостренный интерес Сталина - его обостренный интерес к людям часто
плохо кончался для них, - но и мимолетное чувство уважения. В этих случаях
он иногда так поспешно выдвигал людей, словно торопился решить их  судьбу,
прежде чем утратит к ним свое капризное и непрочное доверие.
   В последней фразе письма, попавшей на глаза Сталину, Серпилин  поставил
свою судьбу в прямую зависимость не от собственной правоты или  неправоты,
а от меры доверия к нему  товарища  Сталина.  Если  полностью  верит  мне,
значит, должен поверить и тому, за кого я ручаюсь. А если не верит мне, то
я не хочу жить...
   Так прочел это Сталин и, подчеркнув синим карандашом последние  строки,
отдал письмо помощнику, сказав, чтобы ему напомнили, когда  в  Сталинграде
все будет закончено. А вчера вспомнил  сам,  раньше,  чем  ему  напомнили.
Вспомнил, разговаривая по ВЧ с командующим фронтом, и вдруг  спросил  его,
какого он мнения о Серпилине как о начальнике штаба  армии.  Тот  ответил,
что высокого.
   - Достоин выдвижения на командующего армией? - спросил Сталин.
   - В  принципе  вполне,  -  ответил  командующий  фронтом  с  той  мерой
дипломатии, какую в данном случае посчитал себя обязанным проявить. Какого
бы он ни был мнения о том или ином из своих  подчиненных,  -  сразу  после
победы командующих не меняют.
   - А если не в принципе, а у вас? -  спросил  Сталин  и,  сделав  долгую
паузу, добавил: - Думаем  взять  от  вас  товарища  Батюка  на  повышение.
Заместителем  командующего  фронтом.  -  И,  не  сомневаясь,  что  получит
утвердительный ответ, но не желая получать  его  раньше,  чем  сам  увидит
Серпилина, сказал: - Подумайте. Позже вернемся к этому вопросу.
   Теперь вопрос был решен. Человек, который  понравился  ему  по  письму,
понравился и при встрече, - и Сталин был доволен этим:  он  любил  в  себе
проницательность, и действительную и мнимую.
   На минуту ему показалось даже, что он вспомнил Серпилина  таким,  каким
тот был тогда, в восемнадцатом, хотя на самом деле он этого не помнил.  Он
хорошо помнил ту свою царицынскую поездку в войска, хотя  бы  потому,  что
она была почти единственной. Он не только теперь, но уже и тогда не  любил
ездить в войска, в  глубине  души  боясь  людей,  не  отделенных  от  него
достаточной дистанцией. Когда-то, вначале, он обычно оправдывал недостаток
желания отсутствием необходимости, а теперь уже не трудился объяснять  это
даже самому себе. Он хорошо помнил себя и ход своих мыслей в  те  дни,  но
людей, с которыми встречался тогда на фронте, почти не помнил. Не  потому,
что у него память была хуже, чем у них, а потому, что у них  было  гораздо
больше причин вспоминать о встрече с товарищем Сталиным, чем ему о встрече
с ними.
   Он усмехнулся, вспомнив удивленное лицо Серпилина, узнавшего,  что  ему
предстоит  сменить  Батюка.  Удивление  это   позабавило   Сталина   своей
бессмысленностью, потому что, хотя он и сказал вчера командующему фронтом:
"Подумайте", - на самом деле судьба Батюка была  предрешена  еще  третьего
дня, когда от тех, кому положено этим заниматься, пришла и легла  на  стол
агентурная запись одного разговора Батюка, видимо в подпитии  на  радостях
победы. Высоко, с благодарностью отзываясь  о  мощи  присланной  на  фронт
товарищем Сталиным артиллерии, генерал-лейтенант Батюк,  оказывается,  при
этом вспоминал, как он вместе с товарищем Сталиным воевал в Первой  Конной
и как товарищу Сталину, который теперь,  можно  сказать,  сам  стал  богом
войны,  приходилось  тогда,  в  гражданскую,  объяснять,  с  какого  конца
заряжается пушка - с дула или с казенной части.
   Разумеется, он, Сталин, никогда не задавал этому дураку таких  дурацких
вопросов; все  это  не  более  чем  глупый  анекдот,  рассказанный  глупым
человеком, и мимо этого можно было бы пройти. Иногда он  по  первому  разу
проходил мимо  таких  вещей  с  усмешкой,  не  обещавшей,  однако,  ничего
хорошего в будущем. Но на этот раз что-то сразу укололо его, и это  что-то
была обида, - вопреки им самим поддерживаемому мнению, что он  выше  таких
вещей, он не был выше их. При всем своем нечеловеческом презрении к  людям
он все еще не утратил такой человеческой черты, как способность  обижаться
на них. Он давно уже знал цену Батюку и, выдвигая его в разные периоды его
жизни, делал это  не  потому,  что  преувеличивал  способности  Батюка,  а
отчасти по старой привязанности, или, точней, привычке, а отчасти  потому,
что Батюк все эти долгие, полные всяческих  подозрений  годы  казался  ему
достаточно надежным исполнителем всего, что бы ни приказали.  В  нем  было
нечто  до  поры  до  времени  возмещавшее  в  глазах  Сталина   недостаток
способностей и знаний, и поэтому Батюк перед войной упорно двигался вверх,
занимая одно за другим  освобождавшиеся  места.  И  если  бы  он,  товарищ
Сталин, не двигал и не расчищал  Батюку  дорогу,  то,  конечно,  Батюк  не
встретил бы войну в должности командующего округом.
   Только дурак мог не понимать и этого и того, что уже  во  время  войны,
после неудач, были охотники снять его с армии. Видимо, не  понимал,  иначе
бы не шутил. Двойной дурак: не подумал, над кем шутит, и не  подумал,  при
ком шутит. Так пусть же  теперь  этот  великий  специалист  по  артиллерии
получит - так и быть - своего "Кутузова" за Сталинград и едет на Север,  в
болота, заместителем к человеку, который  когда-то  командовал  у  него  в
округе полком, к человеку, которому товарищ Сталин  не  помогал,  которого
товарищ Сталин не выдвигал, который сам выдвинулся, и не перед  войной,  а
во время войны.
   Он посмотрел на часы, подошел к столу, нажал кнопку и, уже нажимая  ее,
забыл и о Батюке и о Серпилине.
   - Моряки здесь? - спросил Сталин у вошедшего на звонок помощн