вало,
больше того, делало  счастливым  то  стремительное,  превосходившее  самые
смелые  наши  ожидания  развитие  событий,  которое  вот-вот  должно  было
привести к освобождению Минска. В последние дни  казалось,  что  здесь,  в
Белоруссии, сама земля горит под ногами  у  немцев.  Хотя  земля  -  везде
земля, дело не в земле, а в людях...
   Как почти всякому  военному  человеку,  ему  свойственно  было  желание
действовать на войне  там,  где  совершается  самое  главное,  -  желание,
которое у людей недалеких и несправедливых в оценке  чужих  усилий  подчас
превращается в опасную для дела убежденность, что самое главное  там,  где
они.
   На войне все трудно, и тяжесть этого труда  сама  по  себе  толкает  на
соблазн  переоценки  сделанного  тобой  и  теми,  кто  тебе  подчинен,   и
недооценки того, что делается другими в других местах.
   Серпилин обычно находил в себе силы противиться такому соблазну.  Нашел
и сейчас.
   Как ни хотелось делать самое главное, - и его армия и весь их фронт,  в
огромных, с каждым днем все разраставшихся масштабах Белорусской операции,
выполняли по сравнению с другими фронтами все-таки вспомогательную задачу.
Не щадя сил и труда, помогали главному. И два соседних фронта, совершавших
сейчас это главное, сегодня к утру сомкнули руки позади оставшихся в мешке
немецких армий, перерезав с севера и с юга шоссе Минск - Вильнюс и Минск -
Барановичи.
   По  еще  не  успевшим  попасть  в  сводки  первым  донесениям  летчиков
Серпилину было уже известно,  что  окружение  стало  свершившимся  фактом:
Минск заключен в кольцо, и наши танкисты на его западной окраине.  Сегодня
к ночи можно ожидать известий о взятии. И все  это  на  целых  четыре  дня
раньше, чем намечалось по тому  приказу,  который  получили  после  взятия
Могилева!
   Немцам, окруженным в лесах восточное Минска, теперь  некуда  деться,  и
это чувствуется сегодня с еще большей силой, чем вчера.  И  испытывать  на
себе это все ожесточающееся сопротивление немцев - есть и будет удел твоей
армии и сегодня и в ближайшие дни.
   И не количество оставшихся у тебя в тылу трофеев  и  даже  не  эти  три
тысячи уже пересчитанных трофейщиками немецких машин, забивших все  дороги
и просеки до самой Березины,  а  именно  все  усиливающееся  сопротивление
немцев есть первый признак того, что твоя армия успешно, так, как  это  от
нее и требуется, выполняет свою задачу. Пусть второстепенную  в  масштабах
всей операции, но для нее-то самой главную!
   И пусть ты позже других выйдешь на подступы к Минску, зато  чувствуешь,
как идешь по пятам за противником, как настигаешь его, как он  уплотняется
перед тобой, как его сопротивление становится все более отчаянным,  потому
что именно ты бьешь его в самое  больное  место,  молотишь  по  той  самой
густой, самой плотной его группировке, которую он с разных сторон стащил в
эти леса и которую надеялся,  оторвавшись  от  тебя,  вытянуть  за  Минск,
успеть пролезть в еще оставшуюся дыру. А ты вцепился и не дал. Не дал и не
дашь и в дальнейшем!
   Настроение было хорошим  еще  и  потому,  что  Серпилин  получил  вчера
хорошее письмо. Это некому докладывать, и никто не обязан об  этом  знать,
кроме тебя самого. Но и это личное, доставившее ему личную радость  письмо
было тоже связано для него с мыслями о  войне  и  о  том,  что  она  может
кончиться скорей, чем думали, когда начинали операцию.
   Синцову и его маленькой докторше перепала  часть  того  добра,  которое
переполняло душу Серпилина, когда  он  вышел  из  "виллиса"  на  дорогу  и
смотрел сверху вниз на Таню. Ему даже захотелось одной рукой снять  с  нее
пилотку, а другой погладить по волосам, как будто она девочка, а не мужняя
жена, взрослая женщина, хлебнувшая за три года  войны  столько  лиха,  что
хватило бы на пять таких, как она. Но все равно, какое оно  ни  глупое,  а
такое желание было: стащить пилотку и  погладить  ее,  как  маленькую,  по
голове.
   И когда Серпилин, глядя там на дороге на Таню,  улыбнулся  чему-то,  он
улыбнулся не ее виду, как подумала  она  сама,  а  собственной,  может,  и
доброй, но глупой мысли.
   Теперь он стоял у реки и глядел на ее широкое и медленное в этом  месте
течение. И хотя, не глядя на часы, по привычке к  точному  счету  времени,
знал, что прошло уже не пять минут, а, наверно, шесть или семь, но,  жалея
не Синцова, которого видел рядом с  собой  каждый  день,  а  именно  Таню,
которую давно н-е видел, за краткость времени, отпущенного ей для свидания
с мужем, все еще не поворачивался. Смотрел на реку и думал: как  интересно
получилось с его армией, с ее наступлением  как  раз  по  этой  дороге  от
Могилева к Березине. Не только немцы переправлялись здесь позавчера,  пока
мы не раздолбали им мосты - и один и другой, но и французы  тоже  когда-то
переправлялись через Березину почти здесь же, чуть выше  по  течению.  При
желании можно было бы представить  себе  всю  ту  панораму,  которая  была
тогда, в начале зимы двенадцатого  года,  при  переправе  французов.  Хотя
трудно. И время было другое, и война была  другая,  и  было  начало  зимы,
снег, лед, оттепель,  а  сейчас  лето,  жарко,  лес  по  берегу  курчавый,
густо-зеленый, как всегда после сырой, обильной водою весны.
   Красивый, а тянет из него трупным смрадом.
   Серпилин повернулся от реки и пошел к "виллису"...


   Когда Серпилин  отъехал  и  оставил  Синцова  вдвоем  с  Таней,  Синцов
несколько секунд стоял неподвижно, а  потом  сразу  притянул  ее  к  себе,
поцеловал в губы и, с трудом  заставив  себя  оторваться,  почти  неслышно
сказал:
   - Соскучился!
   Хотя они стояли на дороге и  мимо  них,  обдавая  их  гарью  и  горячим
воздухом, одна за другой проскакивали машины, сказал это так, как  говорят
об этом друг другу лежа в постели.
   - Неудобно, - сказала Таня, когда он захотел потянуться к ней еще  раз.
- Пойдем.
   Она с силой прихватила левой рукой его правую, здоровую руку,  потянула
вниз, крепко сжала пальцы и, тесно прижимаясь к нему плечом,  пошла  рядом
по обочине дороги.
   - Звонил, узнавал про тебя, - сказал он.
   Она кивнула - знала, что Синцов  один  раз  позвонил  прямо  Рослякову.
Может быть, и еще как-то узнавал, но ей не сказали. У  него  сейчас  стало
больше возможностей, чем раньше, все-таки адъютант командующего.
   - Беспокоился за тебя больше, чем когда-нибудь, - сказал он.
   И это была правда; он никак не мог выбить из памяти некстати  сказанные
ею тогда, в последнюю ночь, слова про ее бывшего  мужа:  "Вот  так  всегда
медработников и убивают, когда немцы из окружения прорываются".
   Наверно, она сама давно забыла эти свои слова, а он помнил.
   - А я за тебя в этот раз почему-то совсем не боялась, - сказала Таня.
   И это тоже было правдой. Ей почему-то казалось, что  теперь,  когда  он
стал адъютантом Серпилина, с ним ничего не должно случиться. Раньше, когда
был офицером оперативного отдела и ездил на фронт один, могло случиться, а
сейчас, когда ездит вместе с Серпилиным, не могло.
   Она шла рядом с ним, стискивая его руку и помня о письме, которое  было
у нее с собой, лежало в кармане гимнастерки, и  о  том,  что  сегодня  они
увиделись с ним во второй раз и  она  обязана  сказать  ему  все,  что  не
сказала тогда, в ту ночь.
   И у нее еще оставалось две или  три  минуты,  чтобы  сказать  ему  это,
прежде чем они подойдут к Серпилину.
   Но после того как она услышала от  него  слово  "соскучился",  решиться
стало еще трудней.
   Она шла рядом с ним, вцепившись в его руку и уже понимая, что ничего не
скажет ему за эти оставшиеся минуты, в то  же  время  испытывала  странный
страх перед собой: а вдруг все-таки скажу? И, боясь  себя,  хотела,  чтобы
эти минуты кончились еще скорее, чем они кончатся.
   Они шли и молчали, а чтобы эти минуты скорей кончились,  ей  надо  было
поскорей сказать что-то другое  вместо  того,  что  она  должна  была  ему
сказать.
   - А Серпилин сегодня в хорошем  настроении,  -  вдруг  заговорила  она,
потому что это было первое, что ей пришло в голову, первое, что спасало от
необходимости тех, других слов; заменила те необходимые слова про его жену
этими необязательными - про Серпилина.
   Синцов кивнул и придержал ее руку, заставив идти медленней.
   - Не спеши.  Ничего.  Как  только  оглянется,  сразу  подойдем...  -  И
повторил: - Не спеши.
   И когда он повторил "не спеши", она вдруг остановилась, подняла на него
глаза и сказала то, что еще минуту назад, казалось, уже не скажет:  и  про
Каширина, и про Машу, и про то, что после всего  этого  им  больше  нельзя
быть вместе.
   И он, все еще продолжая держать ее за руку правой здоровой рукой, вдруг
поднял левую в черной перчатке, словно хотел закрыть лицо,  защититься  от
того, что услышал. И  когда  она  остановилась,  замолчала,  вдруг  сказал
какие-то показавшиеся ей нелепыми слова: "Уже садится, скорей".
   Она не сразу поняла, что это - про Серпилина, который перестал смотреть
на реку и пошел к своему "виллису".
   - Наговорились или нет, а отпуск кончился, продлить не могу. - Серпилин
кивнул на Синцова, но обратился к Тане. - Теперь уже до Минска  навряд  ли
увидитесь.
   И, посмотрев на нее, заметил, что она какая-то другая, чем  только  что
была, вдруг побледневшая, как это бывает с людьми после ранения.
   - Товарищ командующий, разрешите доложить, - сказала Таня, и  Серпилин,
поморщившись, подумал: "Неужели  после  разговора  с  мужем  о  чем-нибудь
личном будет просить?"
   - Ну, что у тебя?
   Но Таня, против его ожидания, торопливо, даже как-то лихорадочно быстро
заговорила не о личном, а о  том,  о  чем  беспокоились  в  их  санитарном
отделе, - что это место опасно для переправы в санэпидемическом отношении:
слишком много кругом разложившихся немецких трупов, могут быть  заражения.
Надо, пока не очистили от трупов лес и просеку, хотя бы временно перенести
переправу.
   - Дело  говоришь,  -  сказал  Серпилин,  -  только  тараторишь  быстро,
чувствуется, что еще не  умеешь  докладывать  начальству.  А  что  ж  твои
начальники? Почему чешутся, не доложат своего мнения?
   Таня сказала, что ее начальники готовят  материал,  чтобы  доложить  об
этом сегодня же.
   - Значит, готовишь почву для  их  доклада?  -  усмехнулся  Серпилин.  -
Видимо, так и сделаем. Сами уже начали думать об этом. Спасибо за  службу.
Будем в Минске - увидимся. - Он снова  посмотрел  на  Таню.  -  Только  из
медсанбата  в  медсанбат  езди  поаккуратней.  Услышишь   обстрел   -   не
проскакивай, лучше в  кювете  перележи,  целей  будешь.  В  Сталинграде  в
последние дни у немцев техники еще много было, а стрелять почти  нечем!  А
тут обстановка иная: у них в этом районе как раз  склады  боеприпасов.  Не
жалеют, наоборот, спешат побольше истратить! Бьют из лесов во все стороны.
А мы от этого неприцельного огня  людей  теряем!  -  добавил  он  сердито,
подумав уже не о Тане, а о том, что, учитывая эту особенность  обстановки,
передовые госпитали совсем-то уж впритык  к  войскам  пододвигать  опасно.
Надо будет немного придержать медицину!
   Он сел в машину, оглянулся на Синцова, уже успевшего  сесть  позади,  и
махнул рукою Гудкову:
   - Поехали!
   Синцов, высунувшись из "виллиса", смотрел с заднего  сиденья  на  Таню,
стоявшую у дороги, на ее все уменьшавшуюся фигуру,  смотрел  до  тех  пор,
пока там вдруг не притормозил какой-то закрывший ее грузовик, который она,
наверно, остановила, чтобы тоже ехать сюда, за Березину, вслед за ними.
   - Все же поговорили? - не оборачиваясь, спросил Серпилин.
   - Поговорили, - сказал Синцов  таким  странным  голосом,  что  Серпилин
повернулся и посмотрел на него.
   Но Синцов, не справившись с  голосом,  успел  справиться  с  выражением
лица. И Серпилин, увидев его обыкновенное лицо  и  подумав:  "Показалось",
отвернулся и стал смотреть на дорогу.



23

   В этот же самый день капитана медицинской службы Овсянникову ранило при
исполнении служебных обязанностей.
   Обстоятельства ранения в другое время показались бы  необычными,  но  в
эти дни наступления к таким обстоятельствам уже привыкли и в медсанбатах и
в госпиталях, куда то и дело попадали солдаты и офицеры, раненные во время
передвижения по дорогам при стычках с выходившими  из  окружения  группами
немцев. Обстоятельства таких ранений то  и  дело  мелькали  в  медицинских
рапортичках, но когда Тане самой пришлось столкнуться с  тем,  о  чем  она
столько слышала, все это вышло  так  неожиданно,  что  она  не  успела  ни
удивиться, ни опомниться, как уже была ранена.
   Она ехала среди бела дня на грузовике из медсанбата. Сидела в кабине  с
водителем, а сзади, в кузове, было восемь раненых и санитар.
   Раненный в руку и в  лицо  лейтенант,  которого  Таня  хотела  посадить
вместо себя в кабину, отказался и ехал вместе с другими ранеными в кузове.
Если бы он не заупрямился, Таня, наверно, была бы  убита  вместо  него.  И
вообще все могло бы выйти иначе. Кто знает как? А в жизни все вышло  очень
просто и глупо. Так, во всяком случае, казалось ей самой в  первые  минуты
после этого.
   У грузовика спустил скат, а запаски не было. Водитель  сделал  уже  два
конца - снаряды туда, раненых обратно - и не имел времени ее смонтировать.
Ему пришлось снимать колесо, латать камеру и вдвоем  с  санитаром  ставить
колесо обратно. Лейтенант, раненный в руку и в лицо, сидел на заднем борту
грузовика  и,  высовываясь  из-под  брезента,  подавал  советы.  Остальные
раненые сидели и лежали в кузове, под брезентом, не вылезали оттуда.
   Таня подошла к водителю  и  санитару.  Санитар  с  веселым  круглощеким
лицом, помогавший водителю монтировать скат, оказался старым знакомым. Еще
под Сталинградом, когда отбили у немцев лагерь наших  военнопленных,  Таня
вместе с этим санитаром оказывала первую помощь оставшимся в живых и с тех
пор запомнила его фамилию: Христофоров.
   Таня стояла на дороге и смотрела, как водитель и Христофоров  монтируют
скат, но потом, чувствуя себя бесполезной  -  водитель  и  так  злился  на
докучавшие ему советы  лейтенанта,  -  присела  на  подножку  грузовика  у
открытой дверцы кабины. День был жаркий, дверца  нагрелась  от  солнца,  и
Таня, прислонившись к ней плечом, чувствовала, какая она теплая.
   Сидела и думала о том, что  теперь  нужно  порвать  лежавшее  у  нее  в
кармане письмо. Зачем оно после того, как уже все сказала?  Она  вспомнила
лицо Синцова и как он заслонился от ее слов своей  изуродованной  рукой  в
черной перчатке и, хотя только  что  перед  этим  курила,  снова  свернула
цигарку. И едва свернула, как сразу раздалось несколько слившихся  громких
выстрелов.
   Водитель лежал плашмя на дороге около заднего колеса с гаечным ключом в
руке, а из лесу на дорогу выходили немцы с винтовками.
   Может быть, потому, что у нее  прямо  перед  глазами  лежал  на  дороге
водитель, Таня, увидев выходивших из лесу немцев, вспомнила не о маленьком
трофейном "вальтере", висевшем у нее на  поясе,  а  о  немецком  автомате,
лежавшем сзади нее в кабине грузовика. Винтовка  водителя  была  аккуратно
приспособлена в гнездах самодельными пружинками так, чтобы ее сразу  можно
было выхватить из этих гнезд над ветровым стеклом. А этот лежавший на полу
кабины трофейный автомат, пока ехали, несколько раз попадал Тане под ноги,
и водитель объяснял ей, что и для автомата сделает удобное гнездо,  только
не как для винтовки - впереди, а справа, на дверце.
   Вспомнив об этом автомате, лежавшем у нее за спиной, она дернула его  к
себе за ремень и, так не встав, продолжая  почему-то  сидеть  на  подножке
грузовика, прижала автомат к животу и дала  из  него  очередь  по  немцам.
Сначала длинную - по всем, а потом успела еще одну,  короткую,  по  немцу,
подбежавшему совсем близко к  машине  и  замахнувшемуся  гранатой.  Не  их
немецкой - длинной, а какой-то другой, может быть нашей. Когда  Таня  дала
по нему  вторую  короткую  очередь,  немец  уже  бросил  гранату.  Ей  так
показалось. Сначала бросил, а уже потом упал. А может, это было и не  так,
может, в него сначала попала ее очередь, а  потом  он  уже  не  бросил,  а
уронил гранату под колеса машины.
   Под машиной раздался взрыв. Таню встряхнуло и сбросило с подножки.  Она
больно ударилась обо что-то головой и, поднимаясь с земли, еще не  поняла,
куда ранена: ей казалось, что в  голову.  Но  на  самом  деле  она  просто
ударилась головой и поцарапала лоб и щеку о борт грузовика, а ранена  была
осколком гранаты. Осколок вылетел снизу, из-под машины, пробил подножку  и
застрял у нее под ребром, выше почки и ниже легкого.
   Все это ей сказали уже потом, в госпитале,  после  операции,  объясняя,
что она в сорочке родилась! И, наверное, были правы, если не считать всего
другого, что у нее было в жизни и о чем она знала, а они нет.
   Уже поднявшись с земли, Таня вспомнила про автомат и, нагибаясь за ним,
почувствовала боль в спине, от которой чуть не упала, но все-таки  подняла
его. Один немец лежал совсем близко, головой к ней,  тот,  который  бросил
гранату. Два других, в  которых  она  стреляла  первой  длинной  очередью,
лежали рядом около пня, у самой дороги. И еще один, чуть подальше,  и  еще
дальше, в лесу, кто-то полусидел-полулежал ничком.
   Водитель по-прежнему лежал с гаечным ключом в руке, только  теперь  под
головой у него натекла лужа крови. Тогда не было, а сейчас  натекла.  И  с
грузовика из-под борта тоже капала кровь. А борт был расщеплен  -  торчали
отколотые белые щепки.
   Сзади, из-за грузовика, раздался выстрел. И Таня, еще прижимая к животу
автомат, про который она не знала, что он уже пустой, сделала шаг  вперед,
посмотрела направо и увидела, что  это,  прислонившись  плечом  к  заднему
борту грузовика, стреляет куда-то в лес  из  своей  винтовки  Христофоров.
"Наверное, вдогонку немцам", - сообразила она. И пошла к нему.
   Он увидел ее, опустил винтовку и сказал:
   - Ушли!
   У Тани было окровавленное лицо; Христофоров подумал, что она  ранена  в
голову, и торопливо,  прислонив  винтовку  к  борту  грузовика,  полез  за
индивидуальным пакетом. Но Таня, опять почувствовав сильную боль в  спине,
села на корточки над лежавшим у машины водителем и, приподняв его  голову,
поняла, что он мертвый: пуля попала  ему  сзади,  прямо  в  мозжечок.  Она
опустила  его  голову  и,  все  еще  сидя  на  корточках,  повернулась   к
Христофорову, который рвал зубами обертку индивидуального пакета.
   - Посмотрите, что там, в кузове?
   И в эту минуту сзади них  затормозил  "студебеккер",  к  которому  была
прицеплена противотанковая пушка.
   Потом, на этом же "студебеккере", который отгонял пушку на ремонт,  они
добрались до госпиталя. У их грузовика от  разрыва  гранаты,  оказывается,
был расколот картер. Если б граната не попала  туда,  под  картер,  вообще
неизвестно, что было бы. А как только Таню ранило одним осколком,  да  еще
другим,  пробившим  снизу  кузов,  убило  лежавшего  по  этому   борту   в
беспамятстве тяжелораненого. Так в беспамятстве и добило!
   А все остальные раненые, ехавшие в кузове, оказались живы.  Кроме  того
лейтенанта, раненного в руку и в лицо, который сидел  на  заднем  борту  и
смотрел, как монтируют скат. Его немцы застрелили.
   А в Христофорова не попали. И он, схватив винтовку,  которая  стояла  у
него под рукой, прислоненная к кузову,  стал  стрелять  в  немцев  и  убил
первым выстрелом, как потом оказалось, офицера,  капитана.  И  Таня  убила
троих. И Христофоров застрелил  еще  одного,  уже  в  спину,  когда  немцы
побежали назад.
   В передовом госпитале, куда Таня и так собиралась попасть по  служебным
делам, а теперь попала раненая, хвалили обоих: и ее и Христофорова. Помимо
того, что они действительно не растерялись, они еще были оба свои, медики.
А своих в таких случаях особенно хвалят. Вроде им и воевать-то не положено
по штату, а вот пришлось - и не растерялись!
   Пока Таню  готовили  к  операции,  зашел  начальник  госпиталя,  старый
военны