нные потери, которых могло не  быть,  если  б  в
ответ на твои  условия  вышли  с  белым  флагом.  И,  конечно,  злость  на
противника за эти потери, за то, что  он  продолжал,  как  это  говорится,
бессмысленное   сопротивление.   Но   как   ни   злись,   бессмысленное-то
бессмысленное, да не совсем! Потому что те, кого он убил  у  тебя  в  этот
последний день, лежат в земле и уже не пойдут с тобой дальше, ни на Минск,
ни на Варшаву, ни на Берлин. И в этом самая горькая горечь!
   Немецкой техники набили много и вчера и сегодня.  И  в  Могилеве  и  за
Могилевом. Особенно по дороге  на  Минск.  Пришлось  давать  своей  пехоте
колонные пути слева и справа от этой дороги, а  то  не  пройдешь!  А  чтоб
протащить по ней артиллерию, сейчас саперы работают - разграждают.
   Когда  проезжал  по  городу,  на  главной  улице,  среди   разбитых   и
полуразбитых домов, увидел уцелевшие вывески. При немцах тут, в  Могилеве,
водилась кое-какая  торговлишка,  лепились  по  магазинчикам  вылезшие  из
подполья лавочники; было здесь  и  свечное  производство,  и  комиссионный
магазин какого-то А.Дуплака,  и  чье-то,  не  разобрать  чье,  потому  что
полвывески оторвано снарядом, кафе...
   Увидел все это и вспомнил  двадцатый  год  -  ноябрьский,  холодный  не
по-крымскому день, когда после Перекопа, догоняя бежавших белых,  вошли  в
Симферополь и увидели главную улицу с заколоченными, ободранными,  но  все
же побогаче этих, могилевских, магазинами,  лавками  и  лавчонками  с  еще
оставшимися на вывесках следами всего того, что жило там при Врангеле...
   Вспомнил  тогдашние  свои  чувства  -   молодого,   двадцатипятилетнего
человека, только недавно взорвавшего старый мир и добивавшего его  там,  в
Крыму. Вспомнил и подумал о том, о чем  среди  всех  военных  забот  порой
забывалось: нет, не просто - мы и немцы! Не только это! Есть  еще  и  свои
тараканы, свои клопы! Дохленькие, уж, казалось, так присушенные  временем,
что одна шелуха осталась, а  все  же  ожившие,  сумевшие,  открывшие  свою
небогатую торговлишку. Жили при немцах навряд ли так уж сладко - в  страхе
и на цыпочках. А  все  же  хоть  и  на  цыпочках,  но  питали  надежду  на
возвращение старого, разбитого в семнадцатом году... Хоть какого-никакого,
на любых условиях...
   Когда около вокзала командир дивизии представлял  отличившихся  солдат,
которые взяли в плен самых последних немцев,  Серпилин  в  одном  из  них,
сержанте, по фамилии и  выговору  угадал  касимовского  татарина,  земляка
матери, и заговорил с ним по-татарски. Сержант от неожиданности смотрел на
Серпилина так, словно стоящий перед ним командующий армией - это  одно,  а
говорит внутри него по-татарски кто-то другой. Только  потом  сообразил  и
откликнулся. Оказался и правда касимовский.
   Отвечал вперемежку по-русски и  по-татарски.  Военное  по-русски:  "Так
точно, товарищ генерал", "Служу  Советскому  Союзу,  товарищ  генерал!"  А
остальное, не военное, по-татарски. Говорить по-татарски  Серпилину  давно
не приходилось.
   Потом, когда поехал дальше, все думал о матери.  А  воспоминаниям  этим
было ровно столько же лет, сколько командиру дивизии, который брал  город,
- тридцать девять лет назад в последний раз говорил с матерью по-татарски,
перед ее смертью. Тридцать девять лет. Для другого человека - целая жизнь.
   Да, детство далеко. Так далеко, что уже и не видать, где кончилось...
   В только что взятый город стремились найти причину заехать  почти  все.
Не только те, кому надо было по службе, но и кому вовсе не надо.
   Серпилин встречал и тех и  других,  но  замечаний  не  делал:  не  было
настроения. Ну дал человек крюку, проехал, поглядел на  Могилев...  Понять
можно! Только  потом  посмеялся  над  этим,  когда  съехался  в  городе  с
Захаровым.
   - Кого только не видел! Только Бастрюкова не встретил, даже  удивляюсь!
Он ведь у тебя любит в города входить. И когда последним входит, все равно
вид такой, что первым...
   - Бастрюкову сегодня не до того, - махнул рукой Захаров. -  Он  сегодня
на Львова так напоролся, что до смерти не забудет.
   И рассказал историю, которая объяснила Серпилину неожиданный  для  него
вопрос Львова о Бастрюкове.
   Оказывается,  Львов,  продолжавший  прочить  Бастрюкова  в   начальники
политотдела, сегодня с утра забрал его с собой на передовую. Как это часто
с ним бывало, никому не сообщил,  куда  едет  и  где  будет,  посмотрел  в
оперативном отделе обстановку, сел в свою знаменитую "эмку", взял "виллис"
с автоматчиками и поехал. Не заезжая ни в штаб  дивизии,  ни  в  подвижную
группу, по собственной карте махнул прямо на стык двух армий, хотел  лично
проверить, как обеспечен!
   Обычно хорошо ориентировался, а на этот раз спутал направление,  полным
ходом выскочил из лесу за передний край, правей Бобруйского шоссе,  и  как
раз попал под огонь немецкой артиллерии.
   "Эмка"  его  завалилась  в  старый  окоп,  но   уцелела.   "Виллис"   с
автоматчиками, у которого перед этим, на развилке, спустил скат, отстал, и
Львов  оказался  на  поле  вчетвером  -  со  своим   порученцем   Шлеевым,
Бастрюковым и водителем,  которого  ранило  в  голову:  поэтому  он  и  не
удержал, загнал машину в окоп.  Водителя  Львов  сам  лично  перевязал  и,
забрав из "эмки" полуавтомат, с которым всегда ездил, и гранаты, залег тут
же в кустарнике вместе с сопровождавшими его лицами, готовый принять  бой,
если немцы подойдут ближе.
   Немцы к ним не подошли, были заняты другим.  Шлеев,  который,  находясь
при Львове, привык к передрягам, лежал рядом с ним,  а  Бастрюкова,  когда
бой затих и  немецкие  танки  и  бронетранспортеры  пожгли  и  остановили,
поблизости не оказалось.
   - Ты на НП слева от шоссе был, - сказал Захаров, закончив свой рассказ,
- а Львов правее, километрах в полутора. Пока они оттуда  шофера  раненого
вывели, сами выбрались,  взяли  у  танкистов  другого  водителя,  вытащили
"эмку", тебя уже не было, ты уехал, а  командир  дивизии  Артемьев  явился
пред светлые  очи.  Он  мне  все  это  и  изобразил  в  лицах.  Бастрюков,
оказывается, на целый километр назад рванул через лес, не знаю уж, на  что
надеялся! Может, со страху считал, что все, кроме него, погибнут - и концы
в воду? Но только Львов  обнаружил  его  на  дороге,  около  "виллиса",  -
"виллис", когда скат сменили, остался на месте, -  автоматчики  не  знали,
куда тыркаться, и пошли вперед - искать Львова. А  Бастрюков  как  раз  на
этот "виллис" выбежал или выполз, уж не знаю! Но рассказывают, когда Львов
его  около  "виллиса"  засек,  картина  была  сильная!  Бастрюков  пробует
выкрутиться, объясняет, что прибежал к "виллису"  за  подмогой,  чтобы  на
помощь к товарищу Львову ехать,  а  водитель  отрицает,  говорит:  никаких
приказаний от полковника не получал... Ну,  Львов,  надо  сказать,  быстро
разобрался. Бастрюков, наверное, подумал, что кривая вывезет, как  уже  не
раз вывозила, - выслушал смирненько все, что  на  его  долю  досталось,  и
стоял, как чижик, в стороне, пока  Львов  с  командиром  дивизии  говорил.
Потом видит: Львов уезжать собрался. В "эмку" к нему, конечно, не  посмел,
но на "виллис" с  автоматчиками  бочком-бочком  и  полез...  Львов  "эмку"
остановил, дверцу открыл да как крикнет ему: "Вон из машины!" Тот в первый
момент не понял. Львов ему еще раз: "Вон из машины!" Захлопнул дверцу так,
что стекло треснуло, и поехал двумя машинами, только пыль из-под колес!
   - Да, не знал я, - сказал Серпилин,  -  когда  там,  на  наблюдательном
пункте, смотрел на этот бой, что  член  Военного  совета  фронта  в  таком
критическом  положении.  Как  это  вышло,  что  под  огонь   заехал?   Как
пропустили? Все же настоящего порядка, значит, не было! Придется  спросить
за это.
   - Только не слишком строго, -  сказал  Захаров,  увидев,  как  Серпилин
задним числом не на шутку рассердился. - Что это с ним,  первый  раз,  что
ли? Никого не слушает, ни у кого  не  спрашивает,  любит  -  как  снег  на
голову! Правда, надо отдать ему должное, когда попадает в такие переплеты,
то и к ответу никого не требует. Считает для себя в порядке вещей:  заехал
и заехал, что тут такого? Даже гордится  после!  -  рассмеялся  Захаров  и
спросил, не собирается ли Серпилин возвращаться на командный пункт  армии.
- Может, вместе?
   Но Серпилин сказал, что  у  него  есть  еще  дело  в  Могилеве.  Какое,
объяснять не стал.
   Захаров уехал, а Серпилин, оставив  и  бронетранспортер  и  радистов  в
центре  Могилева,  приказал  им  ждать,  взял  с  собой  лишь  Синцова   и
автоматчика и поехал через город на его юго-западную окраину.
   Ехал быстро, не  колеблясь,  без  расспросов,  только  командовал,  где
поворачивать. Гудков и автоматчик  не  знали,  куда  едут,  только  Синцов
догадывался...
   Когда подъехали к развалинам  кирпичного  завода,  вылез  из  машины  и
постоял. Искал глазами те  ямы,  про  которые  говорил  Сытин,  что  немцы
заставили население хоронить в них убитых. Посмотрел и  увидел  их  в  ста
шагах. Ямы там же, где и были. Тогда и  прятались  в  них  от  бомбежек  и
хоронили убитых - сами это начали. "Восемьдесят седьмые" так пикировали до
самой земли, что одних прямых попаданий в щели и окопы было по десятку  за
день...
   Постоял у этих ям и  поехал  дальше,  к  дубовым  посадкам,  на  третий
километр Бобруйского шоссе, где когда-то принимал со своим  полком  первый
бой. Утром смотрел на это поле боя оттуда, с той стороны, а  сейчас  хотел
посмотреть отсюда. Оттуда - одно чувство, отсюда - другое!
   Оставив "виллис" на дороге, прошел триста шагов до овражка, где у  него
тогда, в первый день, был  первый  перепаханный  потом  бомбами  командный
пункт.
   Сейчас здесь стояли покалеченные немецкие  орудия,  те  самые,  которые
сегодня утром обстреливали отсюда опушку леса. Зенитки,  тоже  разбитые  и
опрокинутые, валялись у самой дороги, а  среди  дубовых  посадок  вразброс
стояли сгоревшие и брошенные немецкие танки и самоходки.  И  около  них  и
около разбитых орудий лежали еще не убранные трупы немцев.
   Но он глядел и словно не видел всего этого, видел не то, что сейчас,  а
то, что было тогда. И даже, казалось, слышал самого себя,  свой  тогдашний
голос, свои поспешные приказания и радостные  доклады  первых  часов  боя,
когда в первый раз своими глазами  увидел,  как  останавливаются  и  горят
немецкие танки.
   И то, что пора было возвращаться в штаб и продолжать  войну  и  уже  не
оставалось времени стоять тут и думать, только усиливало его чувства. Сила
воспоминаний обостряется, когда на них мало времени...
   Он оглянулся и увидел переходившую через дорогу колонну пленных немцев;
их конвоировали партизаны. Изловили где-то здесь, в лесах, в  окрестностях
Могилева, и куда-то вели. Наверное, на ночлег: дело к  вечеру,  и  пленные
тоже будут где-то и кормиться  и  ночевать.  В  хвосте  колонны,  подгоняя
немцев,  шел  бородач  в  выгоревшей  пограничной  фуражке,   в   немецком
офицерском мундире с красной повязкой  на  рукаве  и  в  развевавшейся  за
плечами пятнистой трофейной плащ-палатке.
   - Поехали, - сказал Серпилин стоявшему за его спиной Синцову.
   И это "поехали" было единственным, что он сказал за все время.
   На новом командном пункте  армии  Серпилин  на  скорую  руку  перекусил
вместе с Захаровым и Бойко. Из штаба фронта только что  позвонили,  что  к
ним уже выехал офицер оперативного управления  с  приказом  на  дальнейшие
действия.
   Обычно ужинали попозже, когда главные  заботы  с  плеч!  А  тут  решили
нарушить порядок, чтоб потом уже не отрываться.
   Бойко один из них троих так и не побывал сегодня в Могилеве.
   - Ну и выдержка у тебя, Григорий  Герасимович!  -  с  удивлением  перед
проявившейся даже и в этом последовательностью характера начальника  штаба
сказал Серпилин. - Как все-таки не посмотреть было Могилев?
   - Будет случай, посмотрю, - сказал Бойко. - Необходимости не  возникло,
а дел весь день было выше головы. И ко всему, штаб фронта с  телефонов  не
слезал, каких только данных от нас не требовал!
   - Да еще, добавь, я проштрафился перед тобой...
   - Я за вас волновался сегодня, - не приняв шутки, ответил Бойко.
   Слова "волновался"  Серпилин  в  лексиконе  Бойко  не  помнил.  Услышал
впервые и даже посмотрел на него.
   Бойко молча выдержал взгляд; как бы напоминая, что  и  отсюда,  издали,
держал в поле зрения все происходившее там, где был Серпилин, сказал:
   - Того капитана, которого при вас в  плен  взяли,  я  после  допроса  в
разведотделе приказал привести к себе до отправки  в  штаб  фронта.  Хотел
проверить на нем  их  состояние  духа  -  чего  от  них  можно  ожидать  в
дальнейшем.
   "Оказывается, и на это время нашел", - отметил про себя Серпилин.
   - Держался смело, но подавленность чувствуется. В ответ на мой  вопрос:
как вышло, что пришлось сдаваться в плен? - нервничал и  напирал  на  наше
преимущество в силах: ссылался в свое оправдание, что у нас всего  намного
больше, чем у них. Даже заявлял, что в пять раз больше! Пришлось  спросить
его: откуда знает, что именно в пять? Может, у страха глаза велики?
   - Не без этого, - сказал Серпилин. - А вообще-то,  естественно,  каждый
свое поражение стремится чем-то оправдать. Теперь немцы стремятся  -  тем,
что у нас всего больше, чем у них. И численный перевес над ними  имеем,  и
материальный создали! Все так. Но их самих, как военных, это ни  на  волос
не оправдывает. Нападающий обязан знать, на кого меч поднял. И какие будут
расстояния, и какие дороги, и какой климат, и с какими людьми  иметь  дело
придется. И вообще, и здесь, в Белоруссии, в частности.
   Тема была такая, на которую тянуло поговорить именно сегодня, когда  за
спиной остался только что  освобожденный  Могилев.  Но  приехал  из  штаба
фронта офицер оперативного управления с приказом, и все, наспех допив чай,
сразу же пошли работать, как обычно, к Бойко.
   Хотя на этот раз командный пункт был в деревне, Бойко и здесь  приказал
поставить ту же самую  большую  палатку,  в  которой  работал  на  прежних
командных пунктах. По летнему времени предпочитал ее избе.
   - Думаешь так до осени и возить  с  собой  эту  резиденцию?  -  спросил
Серпилин.
   Бойко кивнул:
   - Для работы полезно, когда привыкаешь к чему-то одному.
   Приказ, в соответствии  с  которым  армия  должна  была  участвовать  в
Минской операции, продолжавшей собой Могилевскую, был немногоречив. То,  о
чем думали и раньше, особенно вчера и сегодня, теперь  было  изложено  как
прямое  требование:  стремительно  преследовать  немцев  всеми   наличными
силами, обходя их опорные пункты, нигде не задерживаясь, выигрывая время и
пространство, идти вперед, к Березине, а после ее форсирования к Минску.
   С этой ближайшей задачей, как поскорее дойти до Березины и  форсировать
ее, и было связано почти все, о чем говорили в штабе до глубокой ночи.
   Офицеры оперативного отдела с  приказами  о  спланированных  на  завтра
действиях уехали в корпуса. Подписав приказы, среди ночи уехал  вперед,  в
войска, и Захаров. А Серпилин с Бойко и с командующим артиллерией все  еще
работали над дальнейшим. Надо было заранее заправить в огромную  армейскую
машину со всеми ее штабами и разветвлениями  все,  что  ей  предстояло  за
остаток ночи и завтрашнее утро переварить в себе,  расчленить  на  десятки
различных документов, приказаний, распоряжений и довести до  исполнителей,
- без этого даже  самый  хороший  приказ  остался  бы  только  сотрясением
воздуха. И хотя Серпилину, и Бойко, и другим работавшим с ними в эту  ночь
людям нужно было время, чтобы думать и решать, они самоограничивали  себя,
зная, что и там, внизу, в штабах корпусов, дивизий и дальше по нисходящей,
тем, кто на основе их приказов будет отдавать последующие, свои, тоже надо
успеть  подумать,  прежде  чем  приказывать.  А  между  тем  операция  уже
началась, уже переросла за этот вечер и ночь из одной в другую...
   Не  удивительно,  что  после  такой  работы  чувствуешь  себя  усталым.
Удивительно другое:  что,  несмотря  на  усталость,  уже  разобрав  койку,
все-таки сидишь и не спишь. Бывает у человека  такое  сочетание  душевного
подъема с глубокой усталостью, когда он до последней секунды не верит, что
заснет...
   Вспомнив, как Батюк говорил ему сегодня в  Могилеве  о  втором  ранении
своего сына, служившего в противотанковой артиллерии, Серпилин  подумал  о
том, другом, тоже старшем лейтенанте,  тоже  служившем  в  противотанковой
артиллерии, только не на Ленинградском, а на Третьем  Украинском,  о  сыне
Барановой, которого знал лишь по маленькой карточке, присланной  матери  с
фронта...
   На Третьем Украинском пока затишье, но не за горами время, когда и  они
начнут. И его мать, наверное, думает об этом в свои свободные минуты. Там,
где она теперь, на  соседнем  фронте,  который  глубже  всех  вклинился  в
Белоруссию, у  нее,  как  у  хирурга,  сейчас  не  меньше  работы,  чем  у
командарма. Каждому свое...
   На столе затрещал телефон, и Серпилин поднял трубку. Звонил Бойко.
   - Вы приказали оперативному дежурному, если Кирпичников позвонит раньше
трех, доложить вам.
   Серпилин взглянул на часы: без одной минуты три.
   - Что там?
   - Докладывает, что две его разведывательные группы  вышли  на  Друть  и
переправились. Одна дала радиограмму  и  замолчала,  больше  на  связь  не
вышла.  А  другая  еще  раз  подтвердила,  что  находится  за  Друтью,   и
соединилась там с партизанами.
   - Хорошо, даже замечательно! Теперь можно и спать, -  сказал  Серпилин,
которому вдруг показалось,  что  он  не  мог  заснуть,  не  получив  этого
донесения от Кирпичникова. - А ты что делаешь?
   - Дорабатывали с Маргиани артиллерийские вопросы. Только закончили.
   - Значит, я, считается, сплю, а ты еще работаешь.
   - Закончили, - повторил Бойко.
   - Пойдете гулять? - спросил Серпилин.
   Он знал: чтобы там ни было,  Бойко  вышагивает  свои  пятнадцать  минут
перед сном. И Маргиани тоже часто ходил вместе с ним.
   - Будете гулять - пройдите мимо меня, я перед сном на лавочке посижу...
   Положив телефонную трубку  и  не  одеваясь,  в  заправленной  в  бриджи
нательной рубашке, Серпилин спустился с крыльца и сел на лавку,  еще  чуть
влажную после вечернего дождика.
   Дежуривший у крыльца автоматчик отошел и стал ходить в отдалении.
   Серпилин вынул из бриджей коробку  "Казбека"  и  закурил.  Сразу  после
Архангельского,  как  и  обещал,  придерживался,  а  теперь  выкуривал  по
полпачки. Закурил и увидел переходившего дорогу Бойко.
   - Присаживайся, Григорий Герасимович.
   Бойко присел, вытянув свои длинные ноги, и, покосившись на  белевшую  в
темноте рубашку Серпилина, спросил:
   - Не прохладно ли? Смотрите, плечо застудите!
   - Да нет, вроде тепло. Докурю и пойду. А Маргиани где?  -  спросил  про
командующего артиллерией. - Имел в виду, что оба подойдете.
   - Пошел к себе, постеснялся. Знаете его натуру!
   Серпилин знал натуру Маргиани - твердый в деле, но в личном  общении  с
людьми застенчивый до нелюдимости. Воевал громко, а жил  молчаливо,  можно
сказать, по-монашески, ничем не  напоминая  собой  такого  грузина,  каким
обычно их себе  представляют.  Носил  в  глазах  какую-то  печаль,  словно
когда-то где-то случилось с ним что-то такое, о  чем  он  никак  не  может
забыть.
   - Ну что ж, к себе так к себе, - сказал Серпилин. - Артиллеристам  тоже
иногда спать надо.
   Бойко сдержанно зевнул и прикрыл рот рукой.
   - Устал? - спросил Серпилин.
   - Времени ровно по часу в день не хватает!
   И, услышав  эту  вырвавшуюся  у  Бойко  сердитую  жалобу,  Серпилин  со
вспышкой благодарного чувства подумал о нем: "Дает  почувствовать  масштаб
своей личности не тем, что якает или суется на глаза, а тем, что при  всей
строгости к другим к себе самому еще строже! И  в  смысле  выносливости  -
вол. А вдобавок ко всему молод!"
   Бывало, думал об этом с завистью, а сейчас вдруг с другим чувством -  с
облегчением, что л