дет. Но страшно и когда никто не пишет и  никто  не
ждет, когда этот кусок железа никого и ничего не лишит. Трудно  оставаться
одиноким, и от этого еще острей тоска по своему привычному месту на войне,
по своему батальону, по людям, которые хотя и  не  так  одиноки,  как  ты,
потому что иногда получают треугольнички из дому, но  во  всем  остальном,
как братья, равны с тобой перед  всем,  что  им  было  и  будет  приказано
сделать.
   А если все-таки жива?
   Он подумал о невозможном и  нелепом:  о  том,  что  согласен  на  самый
страшный договор с судьбой, согласен умереть только за то,  чтобы  она  на
несколько минут оказалась рядом с ним, на этих холодных нарах. А  потом  -
хоть бомба...
   От этих мыслей тяжело, до боли в сердце  задохнулся  и  сел  на  нарах,
ничего не видя и не соображая, как после вдруг прерванного, душного сна.
   - Что с тобой? - спросил усатый старший лейтенант.
   - Ничего!
   - А я  испугался  было.  Хотел  придержать,  думал,  спросонок  на  пол
ссыплешься. Очень даже просто. Люди, пока не спят, себя держат, до  нервов
не допускают, а во сне с ума сходят! У меня летом  политрук  заснул  после
ночного боя в окопе, плащ-палаткой с головой накрылся.  А  через  час  как
схватится, плащ-палатку ногтями  рвет,  скинул  с  себя,  зарыдал  да  как
бросится на бруствер!.. А уже светало, еще миг  -  и  сняли  бы!  За  ноги
сдернул. Спрашиваю: "Что с тобой было?"  Ничего  не  помнит.  А  в  глазах
слезы. Оплакивал кого-то во сне, бедняга! И на другой же день убили. Такой
сон к смерти.
   - А ты что, суеверный?
   - Я-то не суеверный, - сказал усатый, - да война  кем  хочешь  заставит
быть.
   - Жена у тебя где?
   - Теперь хорошо! Теперь в эвакуации, под  Барнаулом.  А  то  в  Ростове
была. Когда фашисты первый раз его брали, не догадалась  уехать,  а  потом
все же догадалась, - весело сказал усатый.
   "Да, треугольнички писем, конечно, лезут  в  глаза,  когда  сам  их  не
получаешь, - с душевной неловкостью вспомнил  Синцов.  -  Но  сколько  еще
людей в твоем батальоне так ни разу и не получили этих  треугольничков?  И
сколько семей осталось там, за  немцами,  не  догадалось  уехать?  Сколько
миллионов не догадалось? Да, аккуратно слово подыскал старший лейтенант".
   - Чего молчишь? - громко, как глухому, сказал усатый.
   - Извини, ты чего-то спрашивал?
   - Спрашивал: твоя жена где?
   - Не знаю.
   Усатый вздохнул и посмотрел на часы.
   - Ужинать пойдем? Время выходит.
   - Пойдем. - Синцов слез с нар.
   В землянку вошли два лейтенанта - молодой, из училища, тот,  что  вчера
громче всех  рвался  на  передовую,  и  второй  -  высокий,  немолодой,  с
перебитым пулей носом. Синцов еще вчера обратил внимание на его  полуседую
голову, плохо сочетавшуюся  с  лейтенантскими  петлицами,  и  на  голос  -
сильный и в то же время  надорванный,  словно  не  в  голосе,  а  в  самом
человеке дребезжала невидимая трещина.
   - А мне требуется туда пойти, где быстрей орден заработаю, - сказал  он
своим надтреснутым голосом вчера, когда заговорили о будущих назначениях.
   Кто-то ответил:
   - Куда пошлют, туда и пойдем.
   - А мне не требуется,  куда  пошлют,  мне  требуется  туда,  где  орден
дадут...
   Синцов не дослушал вчера всего разговора, ушел.
   Теперь лейтенант с перебитым носом,  войдя  в  землянку,  опустился  на
табурет  напротив  присевшего  к  столу  Синцова  и   сказал,   распахивая
полушубок:
   - Тут тепло, однако.
   На широкой груди у него было пять нашивок за ранения - и ни ордена,  ни
медали.
   "Наверное,  после  штрафного",  -  подумал  о  нем  Синцов,  сопоставив
кадровую выправку, возраст, звание, наличие нашивок и отсутствие наград.
   - А ты, старший лейтенант, - спросил человек с перебитым носом, заметив
взгляд Синцова, - что за войну имеешь? Под ватником не  видно.  -  Спросил
властно, как человек, привыкший, чтоб, когда спросил, отвечали.
   - Звезду и Знамя, - сказал Синцов.
   - Богато, - сказал лейтенант с перебитым носом, - а у меня  только  эти
задержались. - Он ткнул пальцем в нашивки. - Тот, что за гражданскую имел,
в тридцать  седьмом,  когда  взяли,  сняли.  Медаль  "20  лет  РККА"  мимо
проехала. А когда выпустили, вместо ордена справку дали, что  потеряли,  с
нею воевать уехал. А те два, что за эту войну привинтил, штрафной съел.  А
что в штрафном по закону заработал, не считается, вместо него  два  кубика
дали, и на том спасибо: расти обратно до четырех шпал,  с  которых  начал!
Понял?
   Он дохнул на Синцова водкой  и  покосился  на  молодого  лейтенанта,  с
которым пришел.
   - Что смотришь? Свое принял, и твое принял, и спасибо тебе сказал.  Еще
раз сказать?
   - А я ничего вам не говорю, - сказал лейтенант.
   - Пойдем, что ли, ужинать? - спросил Синцова усатый старший лейтенант.
   - Успеешь, - отмахнулся от него лейтенант с  перебитым  носом.  -  Я  с
человеком разговариваю.
   И, снова дохнув на Синцова водкой, спросил:
   - Все понял или еще объяснить?
   Синцов пожал плечами. Он не любил разговаривать с выпившими людьми.
   - Могу больше объяснить, - сказал лейтенант с перебитым носом. - Приказ
двести двадцать семь правильный, всегда скажу,  что  правильный.  Когда  я
прошлым летом товарища трибунальца этой рукой бил, - при  этих  словах  он
выпростал далеко из  полушубка  чугунный  кулак,  -  я  на  приказ  двести
двадцать семь надеялся, что в штрафбат кровь лить пошлют,  а  посадить  не
посадят. А бил за то, что раньше знакомы были. А  подробней  не  объяснял.
Сказал: пьян был! А пьян не был. Понял?
   - Зачем вы все это рассказываете? - сказал молодой лейтенант.
   - А что, - с вызовом спросил лейтенант с перебитым носом, -  тут  такие
есть, при которых нельзя? Тогда прошу заявить.  А  почему  выпил  сегодня,
тоже могу сказать...
   -  Ну,  выпили  и  выпили,  -  снова  попытался  удержать  его  молодой
лейтенант.
   Но лейтенант с  перебитым  носом  упрямо  рубанул  в  воздухе  рукой  и
повторил:
   - Могу сказать. Потому что встретил его и обиделся, что он до  сих  пор
пули в лоб не пустил. Я его летом при людях по морде хлестал,  а  он  себе
пулю в лоб не додумался. С битой мордой и с орденом  ходит  и  умереть  не
мечтает...
   - Ишь чего захотели, держите карман шире! - сорвался  упрямо  молчавший
Синцов.
   Лейтенант с перебитым  носом  посмотрел  на  него  красными  отчаянными
глазами и ткнул его в грудь пальцем.
   - Вот это ты верно его душу понял. Вот именно!  -  Сказал  так,  словно
удивился, что кто-то, кроме него, может понимать это.
   Дверь в землянку открылась, и все обернулись. В дверях стоял посыльный.
   -  Товарищи  командиры,  разрешите  обратиться?  Кто  из  вас   старший
лейтенант Синцов?
   - Я Синцов.
   - Срочно явитесь к замначштаба. Где находится землянка, знаете?
   - Знаю.
   - Выходит, пришла на тебя заявка.  Если  бы  просто  какое  задание,  в
оперативный вызвали бы, -  сказал  усатый  старший  лейтенант  с  оттенком
досады: то ли завидовал, то ли не хотел идти один ужинать.
   - Выходит, так, - сказал Синцов, одной  рукой  нахлобучивая  ушанку,  а
другой шаря по топчану, где лежал ремень с наганом.



16

   - Получена заявка на вас от командира  Сто  одиннадцатой  на  должность
комбата.  Лично  известны  генералу  Кузьмичу?   -   спросил   заместитель
начальника штаба и пальцем показал Синцову  на  табуретку,  чтобы  присел,
хотя разговор не мог быть долгим. Кругом шла суета.
   Синцов пожал плечами.
   - Сегодня в тринадцать часов привел ему пополнение и лично доложил.
   - До госпиталя на должности комбата были?
   Сказано было не то вопросительно, не то утвердительно. Синцов так и  не
понял, пришло или еще не пришло его личное дело.
   - Так точно, был.
   - Возражений нет, здоровье позволяет? - без паузы, связав два вопроса в
один, спросил замначштаба.
   - Так точно.
   Под плащ-палатку, закрывавшую вход в землянку, просунулся  багровый  от
мороза лейтенант.
   - Товарищ подполковник, кого от вас забирать?
   - Его, - кивнул замначштаба на  Синцова  и  махнул  карандашом  по  уже
заготовленному предписанию.
   Синцов уже узнал, что ехавший с ним лейтенант - офицер связи от  111-й,
а по должности начхим полка. Его зачем-то дернуло спросить лейтенанта, кто
он по должности, и тому пришлось отвечать.  Ответил  и  надолго  замолчал.
Начхимы не любят признаваться, что они начхимы. Должность уже второй год -
и без применения и без отмены, а люди на этой должности - затычка  во  все
дырки.
   - Кругом горячка, спасу нет, - сказал лейтенант, когда машина вывернула
на сильно наезженную широкую дорогу, обгоняя шедшие к фронту грузовики  со
снарядными ящиками.
   - Генерал Кузьмич давно на дивизии? - спросил Синцов.
   - Неделю. До него Серпилин был, в армию ушел начальником штаба.
   - Сильный был комдив?
   - Слабого бы не выдвинули.
   - А новый?
   - Тоже сильный, - убежденно сказал начхим.
   "Может, и правда, кто его знает", - с сомнением подумал Синцов. Сегодня
днем, при первой встрече,  ему  просто  не  пришло  в  голову  определение
"сильный" для этого маленького, щуплого, птичьего росточка генерала.
   "Хороший старик", - подумал он тогда днем,  когда  генерал,  хрустя  по
снегу стариковскими, растоптанными валенками и мелко, по-птичьи поклевывая
носом воздух, быстро один за другим задавал ему свои вопросы.
   Когда Синцов доложил, что привел пополнение, генерал приказал построить
людей, и еще не успели они построиться, как выбежал  к  ним  из  землянки.
Последние солдаты еще подравнивались, а он уже начал свою речь  не  совсем
обычными словами:
   - По случаю мороза агитация отменяется. В  Сталинград  взойдем,  там  и
поговорим. И взойтить туда надо первыми, в чем и  есть  суть  вопроса  для
меня, для вас, для всей Советской России. Пока в  Сталинград  не  взойдем,
отдыха не будет, только бой. Взойдем - отдохнем. Я - ваш командир,  звание
- генерал-майор, фамилия - Кузьмич, Иван Васильевич.  Будете  между  собой
Кузьмичом или дядей Ваней звать, не обижусь, если вне строя, а в  строю  -
за это, безусловно, наряд.
   В шеренгах засмеялись. Кузьмич переждал смех и сказал:
   -  Биография  моя  простая:  в  германскую  был,  как  вы,  солдат.   В
гражданскую - полком командовал, в эту - дивизией. Чего  и  вам  желаю.  А
теперь к вам вопрос: кто вы и где в боях были?
   Он засеменил в своих валенках вдоль  строя  и  с  безошибочным  чутьем,
каждый раз впопад, спросил на выбор нескольких солдат и сержантов, какая у
них была война. Все спрошенные оказались из  госпиталей  и  участвовали  в
боях.
   Один за другим следовавшие ответы: "Под Москвой", "Под Воронежем", "Под
Тихвином", "Имею "За отвагу", "Дважды ранен", - производили впечатление на
остальных. Шеренги подтянулись и напряглись.
   - А кого не спросил, - выйдя на середину, сказал Кузьмич,  -  пусть  не
обижаются. В другой раз спрошу. Где вы будете, туда и я к вам приду!
   Солдат построили и повели на питательный пункт. Все от начала до  конца
не заняло и десяти минут.
   Кузьмич посмотрел на Синцова и стал спрашивать его  о  том  же,  о  чем
спрашивал солдат: где и кем воевал? Услышал, что в Сталинграде,  комбатом,
сказал:
   - Сосватал бы тебя, да некуда. - И отпустил: - Можете быть свободны.
   "А теперь, значит, есть куда", - подумал  Синцов,  глядя  на  дорогу  и
прикидывая, сколько осталось ехать до штаба дивизии.
   Он вспомнил усатого старшего лейтенанта, служившего у этого Кузьмина на
Южном, и его уверенность, что генерал при первом же случае возьмет  его  к
себе в дивизию. Случай уже вышел, но Кузьмин взял не его,  а  Синцова.  Ну
что ж, всяко бывает: бывает, что свой, а лучше б служить с другим.  Может,
так и с этим, усатым...
   - А вы к нам в дивизию на" какую должность? - спросил начхим.
   - На должность комбата.
   - Вот те на! - удивился начхим. - С утра  уезжал  -  все  комбаты  были
живы-здоровы. Кому же это не повезло?
   Ехал в долго еще покачивал головой. Гадал про себя, кто из знакомых ему
людей мог быть убит или ранен в самый канун наступления.
   Ехали долго, с полдороги оказались в хвосте длинной колонны "катюш",  и
обогнать их было нельзя: навстречу,  с  фронта,  один  за  другим  неслись
порожние грузовики.
   Когда добрались до штаба дивизии, начхим зашел  в  землянку  начальника
штаба первым, оставив Синцова у входа, рядом с автоматчиком.
   - Пакет вручу в о вас доложу.
   К вечеру мороз еще покрепчал. Часовой притопывал валенками.
   - Как часто сменяетесь? - спросил Синцов.
   Часовой не ответил. В дивизии был порядок.
   Начхим вышел через минуту.
   - Доложил о вас, идите.
   И, на ходу запихивая в полевую сумку разорванный  конверт,  наверно,  с
распиской о вручении, не прощаясь, пошел в темноту, к машине.


   В землянке начальника штаба все было устроено по-хозяйски, в углу стоял
не топчан, а складная койка и над ней ковер.
   Начальник штаба кивнул на вопрос Синцова "разрешите  войти",  договорил
по телефону и встал, худой и длинный, под потолок землянки. Как  ни  высок
был Синцов, а начальник штаба был выше.
   Синцов доложил, как положено.  Начальник  штаба  взял  у  него  из  рук
предписание, прочел, попросил удостоверение личности, посмотрел, вернул и,
сняв и положив на стол пенсне, протянул Синцову руку.
   - Будем знакомы: полковник Пикин. - И, усмехнувшись не то  синцовскому,
не то собственному росту, спросил: - На действительной правофланговым?
   - На действительной не служил, - сказал Синцов.
   - А раз так, значит, образование  высшее,  на  военное  дело  -  час  в
неделю, за отбытие номера кубарь в петлицу - и в запас! А если  война,  то
бог поможет! Так, что ли?
   - Так точно, - без улыбки ответил Синцов, потому что так оно примерно и
было: в институте учили военное дело - курам на смех.
   - Садитесь, - сказал Пикин, - кратко изложите свой боевой путь, лишнего
времени не предвидится. - При этих словах он покосился на  лежавшую  перед
ним отпечатанную на машинке бумагу, ее и привез  начхим,  и  Синцов,  тоже
покосившись на нее, привычно экономя слова, уложился в три минуты.
   Начальник  штаба  задал  несколько  вопросов,  бивших  в  одну   точку.
Интересовался, какой у комбата опыт боев в  наступлении.  Синцов  ответил,
что в Сталинграде, еще командуя ротой, наступал два дня на Мамаев  курган,
и, предупреждая новые вопросы, добавил:
   - По правде говоря, за свое держаться научились, а как  чужое  брать  -
еще только примеривались.
   - А здесь сразу наступать придется, - сказал Пикин.  -  Пошлем  вас  на
третий батальон  Триста  тридцать  второго  полка.  Батальон  хороший,  но
невезучий. В новогоднюю ночь  одного  командира  убило,  сегодня  второго.
Двойной удар по психологии. Людям скажем,  что  посылаем  к  ним  комбатом
сталинградца. Это в их глазах  имеет  значение.  Как  и  в  моих.  А  опыт
наступления придется наживать в наступлении. У большинства из нас его тоже
немного. Не запугал?
   - Никак нет. Сделаю, что смогу.
   - Сколько подряд с последним командиром полка служили?
   - Семь месяцев.
   - Много. К чему с ним привыкли, не  знаю,  а  к  чему  здесь  привыкать
придется, скажу. Ваш командир полка майор Туманян командует полком  девять
дней. До этого был в нем же  начальником  штаба.  Исключительно  грамотный
командир, но имеет один недостаток, а верней, заблуждение:  сам  настолько
уважает порядок, что излишне уверен - все, что  приказал,  выполнят.  Все,
что доложили, правда. В  идеале  верно.  А  на  практике  нет.  Не  всегда
чувствует момент, когда надо нажать, а многие, к сожалению,  привыкли.  Не
дожидайтесь, чтобы жал. Сами жмите. Час наступления подтвержден.  -  Пикни
положил руку на отпечатанный на машинке приказ. - В  восемь  ноль  пять  -
артподготовка, в девять - начало. Времени  у  вас  в  обрез.  С  остальным
познакомит Туманян.
   - Геннадий Николаевич, у тебя ничего ко мне нет?
   Синцов повернулся и  встал.  У  входа  в  землянку,  придерживая  рукой
плащ-палатку, стоял командир дивизии генерал Кузьмич.
   - У меня вопросов нет, - сказал Пикин.
   - Тогда я к Колокольникову поехал, - сказал  Кузьмич.  -  Излишне  стал
признавать свои умственные способности...  Начальник  артиллерии  на  него
жаловался: на НП полка артиллеристы набились, так он  их  чуть  не  выпер.
Трудно ему, видишь ли, в такой тесноте боем управлять! Без артиллерии, что
ли, наступать собирается, на одной своей сообразительности?  Придется  его
до ума довести.
   И только теперь, разглядев Синцова, отрывисто сказал:
   - Здорово, комбат! Прибыл?
   - Здравия желаю...
   - Назначение получил?
   - Так точно.
   - К Туманяну не заедете? - спросил у Кузьмича Пикин.
   - Нет. Там Бережной ночует. - Кузьмич повернулся к Синцову:  -  А  тебя
прихвачу до развилки.  Там  до  Туманяна  триста  сажен  останется.  -  Он
посмотрел на часы. - Теперь у тебя до боя всего полсуток - и на то,  чтобы
людей понять, и на  то,  чтобы  они  тебя  поняли.  Пиши  ему  приказание,
Геннадий Николаевич, и с богом!
   - Уже пишу, - отозвался Пикин.
   Кузьмич прошелся по землянке и остановился у Пикина за  спиной.  Теперь
он стоял напротив Синцова.
   - После хорошего хлопца батальон принимаешь, после Поливанова... Только
сегодня утром с ним говорили. Оказалось, земляк, с Кадиевки, как и я  сам,
шахтерская душа... Утром говорили, а после  полудня  выстрел  грянул  -  и
жизнь кончилась. Был его батальон, а теперь твой. Что есть война,  знаешь?
Война есть ускоренная жизнь, и больше ничего. И в жизни люди  помирают,  и
на войне то же самое, только скорость другая.
   "А чего ты мне все это говоришь? Пугаешь, что ли?"  -  подумал  Синцов,
принимая из рук Пикина приказание.
   Но Кузьмич словно угадал его мысли и усмехнулся:
   - Старухи нечистую силу  поминать  не  велят,  чтоб  не  накликать.  Но
смерть, она не черт, ее не накличешь. Поминай не поминай, все равно  ее  в
душе страшишься. Или, может, ты такой, что не страшишься? А, комбат?
   И, уже не усмехаясь, серьезно посмотрел на Синцова,  словно,  спрашивая
так, делал ему последнее испытание перед боем.
   - По-всякому бывает, товарищ генерал...
   - Ну и правильно, - сказал Кузьмич. - Я  бесстрашным  не  верю,  а  тем
верю, которые боятся, а делают... А чтобы бояться, я не против,  я  и  сам
боюсь.
   Это с  коротким  смешком  он  договорил  уже  через  плечо,  выходя  из
блиндажа.
   Ехали в "эмке" впятером.  Генерал  впереди,  с  шофером,  а  на  заднем
сиденье, с обеих сторон тесня Синцова полушубками, генеральский адъютант и
офицер связи из 332-го.
   Генерал первое время молчал, но потом, как  видно,  в  нем  возобладало
желание пообщаться с новым в дивизии человеком.
   - Был я утром в твоем батальоне,  -  сказал  он,  не  поворачиваясь.  -
Парламентеры  через  него  к  немцам  ходили.  В  первый  раз  за   войну.
Подполковник, майор и трубач с ними. И  по  этому  случаю  погоны  надели.
Погон еще не видал?
   - Еще не видал, товарищ генерал.
   - Чудно, - сказал Кузьмич. - С тех пор  погон  не  видал,  как  в  Ялте
последних офицеров в море топил. - И снова с удивлением повторил: - Чудно!
Вышли наши с окопа в шинелях с погонами. Мне бы тревожиться: воротятся  ль
живые? А я гляжу и думаю, как дурак: наши или не  наши?  Слишком  привычка
сильная:  раз  погоны,  значит,  их  благородия!..  А  молодые  рады.  Вот
Новиченко у меня даже службу исполнять перестал, только и мечтает, когда в
дивизию погоны пришлют.
   - Как же не радоваться, товарищ генерал? -  весело  отозвался  сидевший
рядом с Синцовым адъютант. -  Красивая  вещь!  Мне  адъютант  командующего
говорил, может, и эполеты для генералов введут.
   - А ты чего радуешься? - сказал Кузьмин. - Коли введут,  тебе  ж  хуже!
Одни эполеты мне на шинель пришивать, другие - на полушубок, третьи  -  на
ватник! Да потом мелом их чисть.
   В голосе его послышалась стариковская насмешка над  молодой  суетностью
адъютанта.
   -  А  немцы  ультиматума  не  приняли,  -  помолчав,   сказал   он.   -