ора к комбату!
   - Я здесь, - близко отозвался голос.
   - А солдата там оставили? -  за  спиной  у  Синцова  спросил  Люсин.  -
Убитый?
   - Был бы живой, не оставили бы... - тоже за  спиной  у  Синцова  сказал
один из солдат, несших мальчика, и в голосе его было презрение.
   - Занесите  куда-нибудь  в  землянку  и  посмотрите,  -  сказал  Синцов
подошедшему санинструктору.
   - А вас, товарищ комбат?
   - Идите! Без вас перевяжемся. - Синцов потрогал пальцами рваную  мякоть
вокруг раны. Да, кости были целы!
   Один из набившихся в траншею солдат,  зажав  конец  нитки  в  зубах,  с
треском рванул индивидуальный пакет и стал перевязывать руку комбату.
   - Потуже, - сказал Синцов.
   - Сильно ранило? - спросил у него за спиной Люсин.
   Синцов отвернулся от солдата, который перевязывал ему руку.
   - Двух человек из строя вывели,  -  сказал  он  сквозь  зубы,  глядя  в
бледное лицо Люсина. И хотя форма выражения была безличная, выражение лица
Синцова не оставляло сомнений: он сказал это не о немцах, а именно о  нем,
о Люсине.
   - Но парень-то живой остался, - сказал Люсин.
   И что-то в этом ответе еще больше обозлило Синцова. Об  убитом  солдате
Люсин уже не думает, убитого солдата он уже списал в уме. "Парень-то живой
остался". А солдат? Солдат, который сделал для этого  чужого  мальчика  за
несколько минут больше, чем для другого родной отец сделает за всю  жизнь!
Пошел без приказа, чтоб спасти, и умер ради этого. Не только умер, но и за
эти минуты осиротил родных своих детей! А этот уже и не думает о нем!
   - Кто вам разрешил  брать  мальчишку  с  собой?  -  спросил  Синцов.  -
Захотели идти, шли бы сами! Почему чужой жизнью распорядились,  по  какому
праву?
   - Он сам хотел, взялся к тебе проводить, - растерянно сказал Люсин.
   Синцов ничего не ответил, подумал про себя: "Может, и  так!  А  ты  все
равно сволочь. А мальчишка, боюсь, умрет..."
   Подумал так в первый раз, еще когда полз по снегу, а потом, когда  нес,
показалось в теле что-то безнадежное, еще живое, но уже неживое...
   - Товарищ комбат, возьмите.
   Солдат, перевязавший Синцову руку, протягивал  ему  связанный  в  лямку
бинт.
   - Руку - подвесьте, а то крови лишней вытекет...
   Синцов нагнул голову, солдат накинул ему на шею лямку. Синцов  сунул  в
нее руку и пошел по окопу к землянке.
   - Ну как? - спросил он, войдя.
   - Сейчас, - сказал санинструктор.
   Над головой в перекрытии зияла дыра, обшитые досками стены  от  взрывов
выперло внутрь, и из-под них, шурша, сыпалась земля.
   - Лучше землянки не нашли? Того и гляди, обвалится, - сказал Синцов.
   - Другие еще хуже этой, разбитые, - сказал санинструктор.
   Нагнувшись над мальчиком,  он  заканчивал  перевязку.  Приподнимая  его
одной  рукой,  еще  раз  пропускал  бинт  под  спину.  Мальчик  длительно,
прерывисто застонал. Санинструктор разогнулся, накрыл мальчика  полушубком
и повернулся к Синцову.
   - Две пули, - сказал он. - Одна в живот, одна в бок...
   "Наверно, та, которая мне через руку прошла", - подумал Синцов.
   - Надо скорей вывозить, - сказал санинструктор. - Пульс неплохой.  Если
быстро на стол, может, еще и выживет.
   - Организуйте, - сказал Синцов и нагнулся над мальчиком. - Ну, что  ты,
как?
   Мальчик попробовал открыть глаза и не смог. Снова попробовал, открыл  и
опять закрыл. Синцов махнул  рукой  и  вышел,  столкнувшись  у  выхода  из
землянки с Богословским.
   - Подбери мне к завтрему  у  себя  в  роте  кого-нибудь  подходящего  в
ординарцы.  Постарше  кого-нибудь,  -  сказал  Синцов   и   повернулся   к
подошедшему Люсину: -  Расспросите  бойцов  о  подвиге  старшего  сержанта
Чичибабина. Он при атаке этой траншеи закрыл грудью  пулемет  и  обеспечил
успех. Найдите тех, кто видел. Раз уж пришли, так делайте свое дело...
   И,  не  обращая  больше  внимания  на  Люсина,  пошел   по   окопам   с
Богословским, объясняя подробности предстоящей атаки высотки.
   Адъютант батальона Рыбочкин пришел с людьми своевременно и даже раньше,
чем было обещано, еще до окончательной темноты.
   Немецкая высотка чуть заметно серела в  надвинувшихся  сумерках.  Ильин
еще раз за этот трудный день проявил свою исполнительность: наскреб больше
людей, чем просил Синцов. Не пятнадцать, а  двадцать  человек,  не  считая
адъютанта и пришедших вместе с ним Завалишина и уполномоченного.
   -  Значит,  теперь  ты  вместо  Лунина  ротой  командуешь...  -  сказал
Завалишин Богословскому. А когда присели все вместе в землянке, чтобы  при
свете поглядеть на карту, протер  очки  и  добавил:  -  Теперь  один  я  в
батальоне декабрист остался.
   Синцов посмотрел на него и, с трудом продравшись  в  памяти  через  все
события дня, вспомнил тот, ночной, казавшийся теперь уже далеким  разговор
в землянке, когда Завалишин пошутил про двух декабристов - себя и Лунина.
   Мальчика в землянке уже не было, его унесли.
   - Я давно говорил, что этим дело кончится, - зло сказал  уполномоченный
про мальчика. - Даже писал по своей  линии,  чтобы  забрали  мальчишку  от
твоего предшественника Поливанова.
   - Даже писал? - спросил Синцов.
   - Писал, - сказал уполномоченный. - Такие мои права и обязанности. Чего
ждал, тем и кончилось...
   В словах его было  больше  горечи,  чем  зла,  и  Синцов,  слушая  его,
почему-то подумал, что, наверно,  он  сам  человек  многосемейный.  Может,
оттого и писал, что представил  себе  своих  собственных  на  месте  этого
мальчишки.
   - Где были? - спросил он уполномоченного.  -  Что-то  я  вас  не  видел
сегодня.
   - А я  не  при  вас,  а  при  батальоне.  Мне  вам  глаза  мозолить  не
обязательно.
   - Однако все же пришли?
   - Пришел, потому что в других ротах ничего  больше  не  ждем,  а  здесь
операция.
   - Пришли принять участие?
   - Вот именно. Еще вопросы будут?
   - Не сердись, - сказал Синцов. - Это я так, сдуру кусаюсь. За мальчишку
переживаю...
   - Не один ты, - сказал уполномоченный. -  Хоть  бы  теперь  на  хирурга
хорошего попал, чтоб вы не зря старались...
   - Прохорова жаль,  -  вздохнул  Завалишин.  -  Такой  был  беззаветный,
безотказный старик. Ильин, когда с глазу на глаз, его всегда батей звал...
   - Значит, на КП у нас теперь один Ильин остался? - спросил Синцов.
   - А вот и связь... -  сказал  адъютант,  поднимая  трубку  затрещавшего
телефона. - Ильин вас просит.
   Голос Ильина показался Синцову в телефон не  таким,  как  обычно,  хотя
докладывал Ильин четко и ясно, как всегда: все в порядке, связь  со  всеми
ротами есть, скоро должны доставить людям горячую пищу... Он звонит уже из
другой землянки. В той, где были раньше, теперь КП полка. Левашов уже там,
и Туманян должен скоро прийти.
   - Позвоните им  по  двойке,  когда  у  вас  готовность  будет.  Левашов
повторил, чтоб спросили "добро", прежде чем начинать.
   - Через пятнадцать минут позвоню, - сказал Синцов.
   И еще раз подумал, что хотя Ильин говорит как всегда, а голос у него не
такой. Может быть, уже узнал про свою минометчицу, что ее  больше  нет  на
свете. И, подумав об этом, не стал говорить сейчас про убитого  ординарца,
положил трубку и повернулся к Завалишину.
   - Зачем мальчишку с корреспондентом отпустили? При вас приказал,  чтобы
не шел со мною...
   - Я на телефоне был, - объяснил Завалишин. - А когда вышел, они уже...
   Синцов махнул рукой. Не хотелось больше говорить, все  это  теперь  уже
бесполезно.
   В землянку вошел Люсин.
   - Все выяснил об этом вашем герое, - сказал он, войдя. - Материал будет
исключительный!
   Синцов поднялся ему навстречу.
   - Закончили?
   - В основном закончил.
   - А раз так, то все. До свидания. И чтобы больше духу вашего не было  у
нас в батальоне! Рыбочкин! - повернулся Синцов к адъютанту. - Дайте бойца,
пусть проводит старшего политрука в полк.
   - Какое вы имеете право? - вспыхнул Люсин.
   - А иди ты отсюда к... - Синцов грубо и зло  выругался,  -  пока  морду
тебе не набил. Понял?
   - В дивизию сообщу о вашем поведении, - сказал Люсин.
   - Хоть в армию, - сказал Синцов. - Что стоите, Рыбочкин? - обернулся он
к адъютанту. - Приказано - делайте!
   -  Товарищ  старший  лейтенант...  -  поднимаясь,   недоуменно   сказал
Завалишин.
   Но Синцов остановил его рукой.
   - Рыбочкин, что сказано?
   - Пойдемте, товарищ старший политрук, - сказал Рыбочкин.
   - Не понимаю вас, может, объясните? - сказал Завалишин, когда  Люсин  и
Рыбочкин вышли.
   - Богословский, объясните старшему политруку, как было дело,  -  сказал
Синцов.
   И пока Богословский рассказывал, он  ни  разу  не  вмешался.  Ходил  по
землянке, сжав зубы, пытаясь унять вдруг заколотившую  его  дрожь.  Откуда
она, черт бы ее взял? От злости, от  усталости,  от  всего  пережитого  за
день? Или оттого, что через двадцать минут опять наступать? Если так,  это
хуже всего...
   - А почему сразу его из батальона не отправили? - спросил Завалишин.
   - А потому что еще светло было, убить могли, не имел  права.  А  теперь
имею, -  сказал  Синцов.  -  Так  или  не  так?  -  Он  остановился  перед
Завалишиным.
   - Так. Но форма выражения... Может нажаловаться.
   - А... с ним, пусть жалуется,  -  вдруг  сказал  уполномоченный.  -  Не
подтвердим, и все.
   - Не  матерились,  не  матерились  -  и  сразу  разговелись,  -  сказал
Богословский.
   - Пора людей собирать, - сказал Синцов и первым вышел из землянки.



21

   Предчувствия Синцова оправдались. До высотки дошли на удивление  удачно
- остались незамеченными до последней минуты.
   Расчет оказался верным: немцы  до  сумерек  ждали  продолжения  дневной
атаки, ждали  и  перестали,  а  ждать  ночной  атаки  еще  не  начали,  не
рассчитывали, что мы, имея за спиной столько  огня,  пойдем  в  атаку  без
выстрела. Помогла и несшаяся прямо в глаза немцам поземка,  превратившаяся
в метель. Как это часто бывает в бою, даже трудно сказать, что оправдалось
- расчет или предчувствие.
   А могло и не повезти! Взвод, который вел Богословский, отстал от других
всего на минуту, и немцы успели осветить его ракетой и положить  пулеметом
в снег. Легли и лежали до тех пор, пока остальные, ворвавшись на  высотку,
не закидали этот пулемет гранатами. Могло случиться и  с  другими,  но  не
случилось, а Богословский сплоховал: потерял людей и сам был тяжело  ранен
- лежал здесь, на высотке,  в  немецкой  землянке,  с  перебитым  коленом.
Фельдшер уже перевязал ему ногу и пристраивал теперь поверх  повязки  шину
из двух досок. Терпеть было  нелегко,  и  Богословский  постанывал  сквозь
зубы.
   Часть немцев была уничтожена на высотке,  а  часть  бежала  за  нее,  в
снежное поле... И гнаться за ними  уже  не  было  сил.  Еще  когда  Синцов
готовил людей к наступлению, чувствовал, что они на пределе. Однако все же
пошли и сделали. Но,  сделав  еще  и  это,  на  большее  были  неспособны.
Повесили над бегущими  несколько  ракет,  постреляли  вслед,  тем  дело  и
кончилось.
   Синцов только что зашел в землянку. До этого ходил по окопам, требуя от
всех, чтобы были готовы к возможной контратаке.
   Высотка действительно оказалась существенной.  Двое  пленных  сообщили,
что здесь еще до середины дня был наблюдательный пункт командира дивизии.
   Судя по многим признакам, по  количеству  блиндажей,  их  перекрытию  и
оборудованию, по исковерканным обломкам стереотруб,  это  было  похоже  на
правду.
   Несколько особенно мощно перекрытых блиндажей остались совсем  целы,  и
иззябшие, измученные боем люди, валясь с ног от усталости и желания спать,
всеми силами тянулись туда погреться.
   Но считаться с усталостью можно было только отчасти. Немцы, которым эта
потерянная высотка теперь как заноза, могут пойти в  ночную  контратаку  с
той дальней большой  высоты.  А  если  пойдут,  могут  столкнуть.  А  если
столкнут, то покатишься обратно до самых окопов.
   Ходил, не давая покоя людям, выгонял их из  землянок,  требовал,  чтобы
все пулеметы были наготове и чтобы у каждого, сменяя друг друга,  дежурили
люди. Ходил и проверял, заставив то же, что делал сам, делать и других.  И
уполномоченный и адъютант тоже ходили и теребили людей. Высотка  была  как
будто и небольшая, а протяжение траншей и ходов сообщения  порядочное,  за
всем сразу не усмотришь!  Правда,  люди  и  сами  понимали  опасность,  но
понимание пониманием, а мороз и усталость брали свое...
   Нервничал еще и оттого, что до сих пор  не  было  связи  с  полком.  От
окопов до высотки сразу  тянули  провод  за  собой,  но,  когда  дотянули,
телефон не заговорил: где-то обрыв. Послал проверить, а еще двух связистов
отправил с трофейным немецким телефоном и проводом напрямик на НП полка.
   Знал, что и по ракетам, и  по  отзвукам  гранатного  боя  в  полку  уже
поняли, что высотка взята, и надеялся, что приняли меры - послали людей на
поддержку, на случай контратаки. Но пока надежда только на себя и на  тех,
кто с тобой! Чувствовал значение достигнутого успеха для завтрашнего  боя,
и от этого тревога была еще больше; в такие минуты ответственность за дело
наваливается на плечи страшнее всякого страха за жизнь.
   Первое, что спросил у сидевшего в землянке Завалишина, - про телефон:
   - Молчит?
   - Пока молчит.
   И только потом подошел к Богословскому, с которым возился фельдшер.
   - Знобит, - сказал Богословский. -  Прикажите  фельдшеру,  чтобы  водки
дал.
   - Я уже давал.
   - Всего глоток и дал... Пожалел, - пожаловался Богословский.
   - Медицина знает, сколько дать, - сказал Синцов.
   - Ничего он не знает. Жалеет, для себя оставляет...
   - Нате, пожалуйста, пейте! - сердито сказал фельдшер, отцепляя от пояса
флягу.
   - Напрасно даете, раз считаете, что лишнее.
   - Обидно, товарищ  старший  лейтенант.  -  Фельдшер  в  нерешительности
задержал флягу. - Я норму, которую, считал, можно, дал.
   - А раз дали, значит, все. Подумаешь, обиды! -  сказал  Синцов.  -  Это
тебя не от холода знобит, а от потери крови.  По  себе  знаю.  Первый  раз
раненный?
   - Первый.
   - А я четыре раза. Слушай тех, кто знает.
   - Эвакуировать его поскорей надо, - сказал фельдшер.
   - Надо - так эвакуируй, - сказал Синцов. - Чего ко мне  обращаешься,  у
меня свои дела есть. Где твоя кобыла?
   - Послал за ней.
   - Раненых всех подобрали?
   - Вроде всех.
   - Смотри, - сказал Синцов, - если кто остался, за ночь замерзнет.
   - Ясно, товарищ старший лейтенант.
   Но Синцов почувствовал в этом "ясно" неуверенность.
   - Все проверил?
   - Сейчас еще проверю, товарищ старший лейтенант.
   "Еще проверю" - значит, не проверил.
   - Иди проверяй! Перевязку закончил, нечего тут околачиваться.
   Синцов покрутил ручку телефона и машинально взял  трубку,  хотя,  когда
крутил ручку, уже понял, что связи нет.
   - Молчит, холера! - И, сказав это, наконец взглянул на сидевшего в углу
блиндажа немецкого пленного майора.
   Немец был без шапки. Воротник шинели у него был на две  трети  оторван,
когда его волокли сюда по окопу в блиндаж.
   Напротив немца сидел пожилой ординарец  Богословского  с  автоматом  на
коленях. По его злому лицу было видно, что, не будь приказа,  он  бы  хоть
сейчас пустил в расход этого фашиста, тем более что в бою ранили  старшего
лейтенанта Богословского. Когда Синцов, выругавшись  в  молчавшую  трубку,
посмотрел на немца, ему  показалось,  что  тот  усмехнулся.  Но  немец  не
усмехался, а кривил от боли  лицо.  Вся  его  правая  скула  и  подглазье,
наверно от удара прикладом, превратились в сплошной синий кровоподтек.
   - Допросил его? - спросил Синцов у Завалишина.
   - Допросил, - сказал  Завалишин.  -  Повторил  то,  что  сказал  сразу:
командир третьего батальона сорок  второго  полка  четырнадцатой  пехотной
дивизии. Сначала оборонялся на занятой нами днем позиции. А  когда  отошел
сюда, получил приказ оборонять высотку. Больше ничего говорить не желает.
   - А может, ты немецкий язык знаешь,  как  наш  Рыбочкин?  -  усмехнулся
Синцов,  вспомнив,  как  вчера  вечером   адъютант   пытался   допрашивать
перебежчика-австрийца.
   - Я как раз сносно  владею  немецким,  -  сказал  Завалишин.  -  Только
неделю, как открутился, - хотели взять в штаб фронта переводчиком.
   - А чем не работа?
   - А ну их к черту! - отмахнулся Завалишин. - Хочется поменьше  иметь  с
ними дела. А язык нужный. Я же философ, а в  философии  без  немецкого  ни
шагу. Если, конечно, не по готовому бубнить.
   - Ладно, философ, - сказал Синцов,  -  я  немного  у  телефона  побуду,
погреюсь, а ты иди по окопам, проверь посты  и  в  случае  чего  людей  из
землянок  беспощадной  рукой...  -  И  еще  раз  с  нажимом  повторил:   -
Беспощадной! Понял?
   - Ясно, хотя и тяжело. - Завалишин встал.
   - А легкого нам не обещано, - сказал Синцов. - Не имеем права, чтобы  у
нас людей, как у этого, - он кивнул на немца, - как кур перебили. Люди  до
того устали, что страх смерти забыли, только бы поспать! Но если  допустим
это, подлецы будем!
   - Все ясно, - сказал Завалишин.
   - Уполномоченного пришлите, - крикнул вдогонку  Синцов,  -  чтобы  меня
сменил! Будем по очереди.
   - Я могу у телефона  подежурить,  -  слабым,  запавшим  голосом  сказал
Богословский. - Только аппарат мне поближе...
   - Ты свое отдежурил, - сказал Синцов. -  Рыбочкин  твою  роту  временно
принял. Твое дело теперь маленькое: поскорей на ноги встать  и  обратно  в
батальон.
   - Не так-то это просто, - сказал Богословский.
   - А я не говорю, что просто. Спи: сон раны лечит!
   - Авдеич, - помолчав, сказал Богословский своему ординарцу,  -  у  тебя
сухари есть?
   - Есть. Кушать хотите?
   - Нет. Дай немцу сухарь.
   Ординарец недовольно крякнул и, не выпуская автомата, потянул с пола на
колени тощий сидор. Развязал, порылся и молча протянул  немцу  сухарь.  Но
немец даже и не шевельнул навстречу рукой.
   - Не берет, - сказал Авдеич.
   - Что это ты вдруг расчувствовался? - спросил Синцов.
   - Сам не знаю, - сказал Богословский.
   Синцов, поморщившись, выпростал  руку  из  грязной,  почерневшей  лямки
бинта и осторожно положил перед собой на стол. Рука сильно болела.  Пальцы
кололо холодными тупыми иголками: то ли туго  перебинтовали,  то  ли  нерв
перебит, тогда дело хуже, чем думал. Он посмотрел на неподвижно  сидевшего
немца. Почему-то хотелось спросить его, этого немца, где начинал  войну  и
что думал тогда, в ту ночь, когда переходил границу,  если  он  с  первого
дня. Думал ли, куда дойдет, и представлял ли, чем  кончит?  Тоже  командир
батальона, только немецкого. Сорок второго полка,  четырнадцатой  дивизии.
Вот они сидят - комбат против комбата, батальон на батальон! Раньше так не
было, раньше так немцы в плен не попадали. А  когда  попадали  такие,  как
этот, возились с ними, как с писаной торбой... Сразу во фронт везли.
   То прежнее, смешанное с ненавистью уважение к немцам, нет, не к немцам,
а к их умению воевать, которое было и у него и у других, всегда было,  как
бы там ни писали про немцев, что они вонючие, паршивые фрицы, а все  равно
было, потому что сам себя не обманешь, - это уважение у  него  надломилось
еще в Сталинграде. И не в ноябре, когда мы перешли в  наступление,  а  еще
раньше, в самом аду, в  октябре,  когда  немцы,  казалось,  уже  разрезали
дивизию и чуть не скинули в Волгу, а все-таки и не разрезали и не скинули!
   Нельзя сказать, что до этого не верили в себя. И до этого верили, но не
в такой степени. А в октябре не только намного больше поверили в себя,  но
и тем самым стали намного меньше верить в немцев, то есть не в них, а в их
умение воевать. Одно за счет другого, вполне естественно!  Так  было,  так
есть, так будет и дальше.
   Вот сидишь сейчас перед этим немцем и  уже  не  веришь,  что  он  может
оказаться сильней тебя. И не потому, что он сейчас пленный... И вообще эти
мысли не о нем лично... Лично он, может,  и  хороший  командир  батальона,
может, даже отличный, хотя и проспал сегодня свой батальон, но этим еще не
все сказано, такое бывает и со сверхотличными, -