ме:  "Арысь"?  Что
она, не доехала, родила в Арыси? Или кому-то для скорости  отдала  там,  в
Ташкенте, письмо, чтобы опустил в Москве, а он не довез, бросил по  дороге
в этой Арыси?
   Пять дней назад, вновь не получив письма с очередной полевой почтой, он
выпросил машину и съездил во  второй  эшелон,  в  санотдел,  поговорить  с
Зинаидой Сергеевной, врачихой, подругой Тани;  втайне  надеялся  успокоить
себя этим разговором с ней.
   Но она, узнав, что Синцов так и не получил  больше  ни  одного  письма,
стала ругать Таню:
   - Упрямая, как козел! Я же ей говорила: с таким, как у нее, ранением уж
кому-кому, а ей бы разрешили аборт! Даже тебе хотела сказать, чтобы ни  за
что не разрешал ей оставлять! Да побоялась, что  съест  меня  потом,  если
узнает! И не доносила, и в Арыси, вполне возможно, с поезда  сняли  -  все
возможно! - говорила она, вовсе и не собираясь успокаивать Синцова, потому
что сама любила Таню и в душе считала, что переживает за  нее  не  меньше,
чем Синцов.
   Он уехал от нее не успокоенный, а, наоборот, еще больше  встревоженный,
только теперь поняв до конца, что Таня сама  заранее,  лучше  всех  других
знала меру риска, на который шла.
   - Я пишу Надежде, - перебив мысли Синцова, заговорил вдруг Артемьев,  -
чтобы ты у нее там харчился и ночевал, тем более если задержишься.  Там  у
нас на квартире и помыться хорошо можно: газ есть. А в комендатуре  только
зарегистрируешься и адрес сообщишь  -  это  старшему  офицерскому  составу
разрешается.
   - Ладно, там разберусь, - Синцов не  хотел  отрываться  от  собственных
мыслей.
   Он думал о том, что завтра утром, до отъезда,  надо  зайти  на  полевую
почту - вдруг что-нибудь пришло за эти два дня. А может, сегодня  вернется
- а на койке лежит письмо и в нем все хорошо!
   - У нее и от нашей старой квартиры ключи есть. Если хочешь, возьми  их,
сходи туда, она, по сути, теперь твоя,  -  снова  прервав  мысли  Синцова,
сказал Артемьев, как раз сейчас писавший об этом Наде.
   Синцов кивнул, а про себя подумал об этой квартире: "Наша, моя, твоя  -
не разберешь  теперь,  чья  она,  эта  старая  двухкомнатная  артемьевская
квартира на Пироговке!" Когда он начал ходить туда, они с Павлом учились в
седьмом классе, а Маша была  еще  совсем  маленькая  -  третьеклассница...
Потом, когда они перед войной поженились с Машей  и  уехали  в  Гродно,  а
Артемьев служил в Чите, эта квартира, где оставалась жить только  бабушка,
считалась как бы общей, предназначенной для  всех,  кто  мог  оказаться  в
Москве. Артемьев, женившись на Наде, наверное, после войны  будет  жить  с
ней в ее большой, оставшейся от первого мужа, от Козырева, квартире где-то
на улице Горького, а эта старая квартира на Пироговке...
   - Ты что, платишь за нее? - спросил он Артемьева.
   - А как же, - сказал Артемьев, продолжая писать. - Не век же война! Как
бы ни сложилось, а пригодится. Тебе в первую очередь. -  Он  оторвался  от
письма. - Ты что, думаешь, если мать жива, она твою Татьяну не примет,  не
поймет тебя?! Только бы жива была!
   Сказал и снова уткнулся в свое письмо.
   А Синцов подумал: "Ну что ж,  и  зайду,  раз  есть  ключи  и  есть  эта
квартира. Это хорошо, что есть эта квартира. Навряд ли после войны с такой
рукой оставят в кадрах. А раз  есть  эта  квартира,  можно  будет  жить  в
Москве".
   Жизнь человека, который давно в армии и давно на войне, чем-то  сложней
всякой другой человеческой жизни, а чем-то и проще. Сами  военные  порядки
ставят предел его заботам о близких. Он делает для них  то,  что  может  и
должен, но за каким-то пределом он уже ничего не может и ничего не должен.
Война как бы освобождает его от ответственности за то, что он все равно не
в состоянии сделать.
   Но сейчас, выведенный своими мыслями  из  этого  привычного  состояния,
Синцов с какой-то оторопью подумал о том, что  после  войны  ему  придется
жить совсем по-другому, чем он живет сейчас, пока идет война.
   - Все. - Артемьев встал и  сложил  пополам  несколько  листков  бумаги,
которые он успел исписать. - Клади в карман. Задержал тебя не на  пять,  а
на двенадцать минут.
   - Мог бы и дольше. Раз являться утром, запас времени имею.
   - А, - махнул рукой Артемьев, - все  равно  всего  не  напишешь.  Ответ
привези. А главное,  хочу  от  тебя  услышать,  как  ты  у  нее  был.  Как
вернешься, сразу дай знать.
   - Все будет сделано.
   Синцов сложил письмо еще вдвое и застегнул пуговицу на гимнастерке.
   - Не забудь в китель переложить, когда в Москву поедешь.
   - А я, скорей всего, в этой же гимнастерке и поеду,  -  сказал  Синцов,
подумав, что надо будет до утра подшить чистый подворотничок.
   Артемьев снова накинул на плечи плащ-палатку  и  с  непокрытой  головой
вышел из избы вслед за Синцовым.
   - На старую квартиру все же зайди, -  посоветовал  Артемьев,  уже  стоя
около своего "виллиса", с которым отправлял Синцова в штаб армии.
   И Синцов, услышав это, подумал, что старая квартира и для самого  Павла
как запасная позиция. Может быть, иногда все же приходит в голову, что  не
уживется со своей Надеждой.
   - Калашников, - обратился Артемьев к водителю, - во-первых, не  гоните:
ночь темная, лес и встречное движение машин с боеприпасами. Во-вторых,  на
выезде из леса развилку быстрей проскакивайте.  Они  там  бьют  по  ночам.
Вчера полуторку прямым попаданием разбили...
   Это он сказал уже не водителю, а Синцову и,  повернувшись  к  водителю,
спросил:
   - Понятно?
   - Все понятно, товарищ полковник.
   - Тогда езжайте, - приказал Артемьев.
   Обниматься с Синцовым не стал,  но  руку  стиснул  крепко  и  долго  не
отпускал. Отпустил, лишь когда Синцов стал садиться в  "виллис".  И  когда
"виллис" уже тронулся, все еще стоял, глядя ему вслед...



9

   - Вручишь командующему. А помимо письма,  сам  дай  почувствовать,  что
ждем его. Способен на это? Полагаю, способен, -  сказал  Захаров,  отдавая
письмо Синцову. - Подумали - будет рад тебя видеть. Слыхал от него, как ты
с ним в трудный час не по долгу службы, а по своей воле  остался.  В  этих
самых местах. Было так?
   - Было.
   - Значит, если захочет, есть что  вспомнить  вместе  с  тобой  там,  на
отдыхе. - Захаров усмехнулся. - Когда-нибудь все только  и  делать  будем,
что войну вспоминать... - И снова стал серьезным: - Нам отсюда не  видать,
насколько  он  здоров.  Вопрос  деликатный  -  и  торопить  не  вправе,  и
поторопить возникло желание. Вот и ориентируйся между тем и другим.
   Больше Захаров ничего не сказал и отправил Синцова к начальнику штаба.
   Генерал Бойко тоже передал свою записку для  Серпилина  в  запечатанном
конверте. На ощупь у него записка была короткая - в один листик.
   - Узнаете в  оперативном  отделе  утреннюю  обстановку  и  доложите  ее
командующему. Карту взять разрешаю, но без обстановки. Доложите на память.
Кроме того, для сведения командующего... - Бойко  понизил  голос,  хотя  в
хате не было никого, кроме них двоих, приказал сообщить Серпилину ту самую
последнюю армейскую новость, которая  еще  не  была  отражена  на  штабных
картах.
   Синцов ждал, что за этим  последует  обычное  "выполняйте",  но  Бойко,
молча посмотрев на него, добавил:
   - На вопросы командующего отвечайте правдиво. Без прикрас и домыслов; в
пределах собственной осведомленности.
   Сказал так, словно заранее дал выговор. Имелась у него  такая  привычка
заглядывать в будущее.
   А после всего этого была дорога до Москвы, занявшая больше времени, чем
сначала думали. И резина оказалась лысая, и запаска тоже старая;  пришлось
три раза качать и клеить; и одна рессора по дороге полетела, а  под  конец
сел аккумулятор; ехали на буксире, пока не завелся мотор.
   Синцов считал, что раз он повез письма командующему,  то  машину  дадут
хорошую, можно, не проверяя,  сесть  и  ехать.  И  ошибся.  По  дороге  от
водителя выяснил, что у командира армейского  автобата  был  свой  расчет:
послал в Москву собственный, видавший  виды  "виллис",  на  котором  давно
требовалось сменить и резину, и аккумулятор, и задний мост, и еще  что-то.
И дал водителю записку в Москву  к  своему  фронтовому  другу,  начальнику
ремзавода. По этой записке за то время, что "виллис" пробудет в Москве, на
нем должны были заменить  все,  что  только  можно,  и  вернуть  на  фронт
новеньким. А до Москвы, считалось, и на таком, как есть, можно  добраться:
майор из оперативного отдела не велика птица!
   Это, конечно, верно, но  все  же,  учитывая  поручение,  с  каким  ехал
Синцов, командир их армейского автобата был нахал и основывался на тройном
расчете: авось доедут, а не доедут - авось не доложат, а если и доложат  -
авось обойдется!
   Синцова тревожило, что они не поспевают в Москву даже к восьми утра,  к
подъему там, в Архангельском, когда приказано явиться к Серпилину. В конце
концов, хотя и выбившись из сил,  они  все  же  среди  ночи  добрались  до
последнего перед Москвой КПП и по просьбе водителя,  свернув  с  дороги  в
лесок, как мертвые проспали там три часа прямо в машине.
   Зато вкатили в  Москву  ясным,  солнечным  утром;  на  Большой  Полянке
поливали мостовую, как в мирное время; только дворниками были теперь  одни
женщины.
   А потом увидели с Каменного моста Кремль, стоявший, как и стоял.
   И хотя Синцов не раз слышал, что за всю войну на Кремль так и  не  дали
упасть ни одной немецкой бомбе, все-таки вид Кремля, продолжавшего  стоять
целым и невредимым, заставил его  вспомнить,  как  седьмого  ноября  сорок
первого года он в последний раз был здесь, в  Москве;  стоял  в  строю  на
Красной площади и сквозь все гуще сыпавшийся снег смотрел на Мавзолей и на
Сталина, а после парада проходил под уклон, вниз, мимо Спасских  ворот,  а
потом  по  набережной,  а  потом  по  Большой  Полянке  и   дальше   через
Серпуховскую площадь на фронт, навстречу наступавшим на Москву немцам.
   ...На улице Горького уже не поливали, кончили. Асфальт был сильно побит
за войну, но от еще не просохшей воды все равно казался свежим.
   Синцов остановил "виллис" на углу, напротив Центрального  телеграфа,  и
перешел улицу.
   На телеграфе было немного народу, но в этот ранний час работали не  все
окошечки, и Синцову  пришлось  переждать  несколько  человек,  прежде  чем
очередь дошла до него.
   Сидевшая за окошечком худая девушка с такой длинной цыплячьей шеей, что
жалко было смотреть, долго, как спросонок, думала, прежде чем ответить  на
его вопрос: за сколько часов могут доставить в Ташкент телеграмму"молнию"?
Потом сказала, что за шесть часов должны доставить.
   - Должны доставить или доставят? - спросил Синцов.
   Она страдальчески пожала плечами, словно не понимая, для чего он мучает
ее такими вопросами, и опять не сразу ответила, что, наверно, доставят.
   - А вы с оплаченным ответом "молнии" принимаете?
   - Принимаем.
   - А за сколько она оттуда дойдет, если дать обратный адрес сюда, к вам,
до востребования?
   Девушка снова  подумала  и  сказала,  что  если  до  востребования,  то
"молния" должна дойти оттуда быстрей, чем туда: не нужно будет времени  на
доставку.
   Синцов  взял  у  нее  бланк,  подошел  к  столу  и  в  ожидании,  когда
освободится единственная ручка, стал еще раз считать, как  все  это  может
выйти, если он пробудет сутки в Москве, а  "молния"  действительно  дойдет
туда за шесть часов и сразу застанет дома Таню  или  Танину  мать,  и  они
сразу же пойдут на телеграф и отправят ему ответ. Выходило, что  он  тогда
получит от них ответ завтра утром или даже сегодня вечером.  Но  если  его
"молния" не застанет их дома, если Таня еще в больнице, а мать  в  дневной
смене и вернется только к ночи, - выходило,  что  он  не  получит  от  них
ответа за эти сутки и, если не задержится в Москве, уедет, так ничего и не
узнав.
   Ручка  наконец,  освободилась,  и  он,  царапая   по   шероховатой,   с
соломинками бумаге  брызгавшим  чернилами  пером,  торопливо  написал  уже
мысленно составленный текст:
   "Молнируйте здоровье Центральный  телеграф  востребования  буду  Москве
сутки целую Ваня".
   Что еще напишешь в "молнии"?..
   - На сколько слов оплаченный ответ? - спросила девушка, когда он  подал
телеграмму.
   - На тридцать слов.
   Девушка сделала наверху  на  телеграмме  свои  надписи,  потом,  шевеля
губами, долго считала, сколько надо заплатить за эту "молнию", и, когда он
заплатил, сказала:
   - Вы вечером зайдите, товарищ майор, вдруг ответ быстро придет. Все  же
это "молния".
   Синцов услышал в ее голосе сочувствие  к  своей  тревоге,  которую  она
вычитала в телеграмме, и, беря  из  ее  тонких,  как  у  ребенка,  пальцев
квитанцию и сдачу, подумал, что эта девушка за окошком так медленно  тянет
слова и так медленно  думает  и  считает,  наверное,  не  потому,  что  не
выспалась, как он сперва сердито подумал о ней, а просто потому,  что  она
слабая, изголодавшаяся и ей все трудно: и говорить, и  считать,  и  сидеть
там, за этим окошком.
   "Получает, наверно, служащую карточку, да еще иждивенцев имеет..."
   Он вспомнил  прошлогодние  рассказы  Тани  о  том,  как  живут  люди  в
Ташкенте, с новым  приливом  страха  за  нее  подумал:  "Что  же  все-таки
случилось, почему не пишет?" - и пошел из телеграфного зала на центральную
переговорную: решил попробовать, кроме  "молнии",  сделать  еще  вызов  по
телефону, чтобы они тоже пришли там, в Ташкенте, на переговорную.
   В переговорной стояла густая толпа; вот уж где сразу, за  одну  минуту,
можно было понять, скольких людей война обрекла на разлуку! Люди  медленно
шевелились, проталкиваясь и тесня друг друга, стояли  у  стен,  сидели  на
стульях,   скамейках,   подоконниках.   Одни   вздрагивали   от    каждого
доносившегося из хриплого  репродуктора  вызова  в  кабину,  а  некоторые,
наверно ждавшие еще с вечера, спали, притиснутые друг к другу.
   В окошечке, к которому он все же протолкался, потратив на это  полчаса,
Синцову сказали, что линия  с  Ташкентом  сейчас  повреждена,  а  если  ее
восстановят, то новые заказы будут принимать только после двадцати четырех
часов, значит, в три ночи  по  ташкентскому  времени.  А  кто  их  там,  в
Ташкенте, будет искать среди ночи и вызывать на переговорную?
   Оттесняемый другими, протискавшимися вперед людьми, он  постоял  еще  с
минуту у окошечка и двинулся к выходу.
   Большие часы на стене переговорной показывали без четверти семь.  Вынув
из кармана гимнастерки свои часы, он подвел их на две минуты. Раньше носил
ручные, но теперь если носить их на правой руке, то пока со своим протезом
застегнешь браслетку - целая история! А по-прежнему носить на левой - тоже
неудобно: надо надевать часы поверх ремня, на котором держится протез.
   Уже пора было ехать в  Архангельское  к  Серпилину.  На  дорогу  хватит
сорока минут, но надо иметь запас.
   Кладя часы в карман, Синцов вспомнил о письме Артемьева и, достав  его,
посмотрел адрес: Горького, четыре, квартира  шесть,  буквально  здесь  же,
напротив телеграфа.
   На конверте не было фамилии,  только  адрес,  телефон  и  имя-отчество:
"Надежде Алексеевне". Он и раньше  смотрел  на  этот  конверт,  но  только
сейчас подумал, почему на нем нет фамилии.
   Наверно, когда выходила замуж за Артемьева, не переменила прежней. Хотя
Козырев давно погиб, но все равно его имя у всех на памяти, еще с Испании.
Вот и не переменила. А Павел из самолюбия не захотел писать на конверте не
свою фамилию. Очень просто.
   Синцов подошел к автомату и набрал стоявший на  конверте  номер:  решил
сразу с утра сказать хотя бы по телефону, что привез ей письмо от мужа.
   В трубке один за другим  раздавались  длинные  гудки.  Он  досчитал  до
десяти и повесил. Наверное, там еще спали.


   До  Архангельского  Синцов  добрался  быстрей,  чем  думал.   Узнав   в
регистратуре, в каком корпусе и в какой палате находится генерал-лейтенант
Серпилин, и пройдя  пешком  через  парк,  он  уже  без  пятнадцати  восемь
оказался на месте. В штабе армии хорошо известно, что  командующий  встает
всегда в одно и то же время - в тесть ровно, но как здесь, на лечении, кто
его знает... Раз приказано явиться к восьми, незачем раньше и соваться.
   Синцов присел на лавочку у выхода из аллеи, расстегнул  полевую  сумку,
проверил еще раз все, что лежало в ней, и, снова застегнув, подумал,  что,
если проситься обратно в строй, надо сегодня поговорить об  этом  прямо  с
командующим: другого такого удобного случая не будет.
   Он посмотрел на часы - оставалось  ждать  еще  десять  минут,  а  когда
положил часы  обратно  в  карман,  увидел  вышедшего  на  крыльцо  корпуса
Серпилина в тапочках и в синем лыжном костюме.
   Довольно жмурясь на  солнце,  он  то  разводил  руки  в  стороны,  вниз
ладонями, то сжимал их в кулаки и сводил к плечам, -  наверно,  радовался,
что может это делать.
   Потом открыл глаза и увидел подошедшего и стоявшего теперь в пяти шагах
от него Синцова.
   - Смотри-ка, - сказал он почти без удивления и шагнул с крыльца.
   - Товарищ командующий... - Синцов, отрапортовав все, что положено - кто
он есть и по чьему приказанию явился, стал отстегивать ремешок на  полевой
сумке, чтобы достать письма.
   Но Серпилин остановил:
   - Погоди. Отдашь. Во-первых, здравствуй. -  Он  пожал  руку  Синцову  с
такой силой, что у того заныли пальцы, - созорничал, хотел  показать,  что
выздоровел. Пожал - и сам улыбнулся. - На лавочку пойдем сядем.  Жалко  от
солнца уходить.  Видишь,  какое  оно  сегодня?  Выздоравливающие  -  самые
счастливые люди на свете. Всему радуются, даже до глупости.
   Серпилин читал письма без очков, только подальше  отодвигая  листки  от
глаз. А Синцов сидел рядом на лавочке и, искоса глядя на него, думал,  что
командующий выглядит сейчас моложе, чем в последнее время на фронте, и что
в этом своем синем лыжном костюме он похож  на  какого-нибудь  тренера  по
футболу или по боксу: хотя и худощавый, но кость  крепкая  и  под  курткой
чувствуются мускулы.
   Письмо Бойко Серпилин  прочел  один  раз,  а  письмо  Захарова  -  два.
Прочитав во второй раз,  нахмурился  и  минуту  над  чем-то  думал.  Потом
повернулся к Синцову, спросил:
   - Карандаш имеешь?
   Синцов подал ему карандаш и положил  на  колено  полевую  сумку,  чтобы
командующему было удобнее расписаться на пакетах.
   Серпилин расписался, пометил день  и  час  получения  и  отдал  Синцову
пакеты, а письма продолжал держать в руке.
   - Карта при тебе?
   - Так точно.
   - Тогда пойдем в хату, доложишь обстановку.
   "Хата"   у   командующего   была   хорошая,   просторная,   с   большой
никелированной кроватью, зеркальным шкафом и мебелью в парусиновых чехлах.
На середине комнаты стоял круглый стол, накрытый  плюшевой  скатертью.  На
столе - стопка книг и графин с водой.
   Серпилин кивнул, показывая, что здесь надо будет  разложить  карту  для
доклада, и, взяв стопку книг, сам отнес ее на подоконник. Синцов  поставил
графин на  тумбочку  около  кровати  и  стал  снимать  со  стола  плюшевую
скатерть. Серпилин, вернувшись к  столу,  сделал  такое  движение,  словно
хотел помочь, но Синцов быстро управился со скатертью, свернул  и  повесил
на стул. То, что со стороны казалось трудным при его покалеченной руке, на
самом деле не так уж затрудняло его, а трудными были как раз такие мелочи,
о которых никто и не думал, например застегнуть две  пуговички  на  правом
обшлаге гимнастерки...
   Разложив карту, Синцов стал докладывать  обстановку,  делая  карандашом
только слабые пометки, которые потом можно будет стереть  резинкой.  Такой
доклад по чистой карте, на которой не обозначены ни наш передний край,  ни
передний край противника, ни  первые,  ни  вторые  эшелоны,  ни  командные
пункты, ни тылы, ни огневые позиции, требовал  напряжения  памяти.  Синцов
старался оказаться на высоте и не  допустить  ни  одной  неточности,  хотя
понимал, что главное для Серпилина сейчас не сами контуры огневых  позиций
или  флажки  командных  пунктов,  а  совсем