...
   Сейчас Люсин не думал, что Синцов ударит его. Но Синцов как раз  сейчас
был близок к этому.
   - Сволочь ты! Тот старший лейтенант хоть не знал меня, а  ты...  Просто
мелкая сволочь! Шкура!
   Он на секунду поднял ненавидящий взгляд на Люсина, повернулся спиной и,
кинув за спину руки, до хруста стиснул их.
   - Ну и как угодно! - не найдясь,  что  ответить,  крикнул  Люсин,  так,
словно он предлагал Синцову какой-то выбор, а  Синцов  не  соглашался  его
сделать.
   Люсин влез в машину, хлопнул дверцей, и машина тронулась. Синцов,  стоя
спиной, слышал, как она уезжает.
   Никогда еще в его жизни не рушилось за одну минуту столько надежд!
   Он повернулся и, продолжая держать руки за спиной, долго  глядел  вслед
машине, пока она не скрылась из виду.



11

   Школа связи, в которой Маша  Артемьева  училась  уже  три  месяца  -  с
середины июля, размещалась на дачах  бывшей  лесной  школы,  на  тридцатом
километре старого Калужского шоссе.
   Под вечер 16  октября  Машу  и  ее  подругу  Нюсю  Журавскую  отпустили
переночевать в Москве, чтобы взять дома кое-что из носильных  вещей.  Вещи
могли понадобиться им в тылу у немцев.
   Было холодно и ветрено;  обе  женщины  всю  дорогу  проехали  в  кузове
грузовика, шедшего в Москву за продуктами. Они лежали на  соломе,  натянув
поверх  себя  толстый  брезент,  которым  обычно  накрывали   груз.   Маша
пригрелась, и ей в темноте под брезентом казалось, что  это  не  грузовик,
идущий за продуктами в Москву, а тот ночной самолет, на дне которого,  вот
так же лежа в темноте, она пересечет фронт и будет выброшена с парашютом в
тылу немцев. Курс занятий кончился неделю назад, и сейчас она  с  ночи  на
ночь ждала последнего инструктажа и отправки.
   Она уже знала, что будет выброшена вместе со своей рацией  на  одну  из
трех возможных точек вблизи Смоленска и что ей придется потом идти в город
на агентурную работу. По  легенде,  которая  была  для  нее  составлена  в
дополнение к паспорту на чужое имя, она  бывала  в  Смоленске  в  детстве,
вместе с матерью, а теперь, не успев уехать из Витебска, потеряв во  время
бомбежки мать и проскитавшись  несколько  месяцев  в  поисках  пристанища,
решила добраться до Смоленска, к жившей там  тетке.  Адрес  этой  тетки  -
живого человека, с настоящими,  а  не  липовыми,  как  у  Маши,  именем  и
фамилией - и был той явкой, которую  ей  предстояло  заучить  в  последний
момент, перед вылетом.
   Маша лежала в кузове грузовика,  прижимаясь  грудью  к  теплой  Нюсиной
спине, и, чуть слышно шевеля губами, повторяла: "Вероника, Вероника..."
   Вероника было имя той девушки, за которую ей предстояло выдавать  себя,
и это имя ей  не  нравилось.  Ей  казалось,  что  она  никогда  не  сможет
откликаться на него так просто, без всякого удивления.
   "Вероника, Вероника..." - неслышно твердили ее губы.
   С той секунды, когда  сегодня  после  вечерней  поверки  командир  роты
скомандовал: "Всем разойтись! Артемьева  и  Журавская,  ко  мне!"  -  Маша
почувствовала, как будущее надвинулось и стало из будущего настоящим.
   Она не ошиблась. Командир роты дал им увольнительные  до  утра,  с  тем
чтобы они взяли у  себя  на  квартирах  в  Москве  "гражданское",  как  он
выразился, платье. Это значило, что не только Машу, но и Нюсю забросят  на
агентурную работу: радисток, которых забрасывали  в  партизанские  отряды,
посылали в обмундировании и полушубках.
   "Зря ее сюда..." - подумала Маша о своей подруге. Она  думала  об  этом
уже несколько раз. Ей казалось, что  Нюся,  слишком  нежно  воспитанная  и
слишком неопытная, еще  ничего  не  видевшая  в  жизни,  не  годилась  для
агентурной работы.  Кроме  того,  она  слишком  бросалась  в  глаза  своей
красотой, на нее могли сразу обратить внимание...
   О себе Маша не думала этого. Она больше всего  боялась  самого  полета,
особенно с тех пор, как неделю назад у нее  при  тренировочном  прыжке  не
раскрылся парашют и она едва успела выдернуть кольцо запасного.
   Она перевернулась на соломе, прижалась к Нюсе холодной  спиной  и  чуть
приоткрыла брезент, чтобы хоть одним глазом видеть летевшее над грузовиком
небо. Это было вечернее, осеннее, холодное небо, без  луны  и  звезд,  без
облачков и тучек, серое и ровное, такое, что сколько ни гляди,  все  равно
ни на нем, ни сквозь него ничего не увидишь.
   "Есть же на свете люди, которые хоть что-то знают, хорошее или  дурное!
- подумала Маша. - Вот Нюся знает, что ее отец был в  окружении,  вышел  и
сейчас - ведущий хирург полевого госпиталя на Западном фронте; он пишет ей
письма, и она пишет письма на его полевую почту... А ее брат был ранен,  у
него отняли ступню, и он лежит в  госпитале  в  Казани  и  тоже  пишет  ей
письма... И многие другие люди  пишут  и  получают  письма  или  встречают
людей, которые или сами видели, или хотя бы что-то слышали про тех, о  ком
у них спрашивают... А я о своих не знаю ровно  ничего  -  ни  плохого,  ни
хорошего, ни одного слова... Не знаю про дочь, не знаю про мать,  не  знаю
про мужа, и на мою долю остается только неотступно думать:  живы  они  или
нет?"
   В первую неделю пребывания в школе она  наивно,  как  теперь  понимала,
попросила, чтобы, когда пройдут курс, ее, если это возможно,  использовали
в районе Гродно.
   - Это зачем же? - резко спросил комиссар школы. Он  знал  из  анкеты  и
автобиографии все обстоятельства Машиной жизни, но считал в  такую  минуту
ненужным и даже вредным щадить ее чувства. - Зачем? - повторил он. - Чтобы
свою семью самолично спасать? Это и без  вас  постараются  сделать,  а  вы
своим появлением можете только погубить их, да и сами... Ничего себе идея!
- сердито усмехнулся он. - Жене политрука, прожившей с мужем полтора  года
в Гродно, теперь возвращаться  туда  на  подпольную  работу!  Вы  что,  из
семейных соображений, что ли, к нам в школу пошли? Тогда напрасно.
   - Нет, конечно, - сказала Маша,  отчасти  солгав,  потому  что  нелепая
надежда, что она, перебравшись через фронт, сможет если не  найти  мать  и
дочь, то хоть что-то узнать о них, тоже сыграла какую-то роль в ее решении
пойти именно сюда, в эту школу.
   С тех пор прошло три месяца, и в конце концов  она  при  всем  трагизме
этой мысли все-таки привыкла к тому, что мама и Таня "там" и что, если они
живы, она узнает о них очень не скоро; но зато мысль, что она улетит в тыл
к  немцам,  так  ничего  и  не  узнав  о  муже,   оставалась   по-прежнему
непереносимой.
   В самом деле, трудно было представить  себе,  что  тогда,  в  июне,  на
вокзале, он пожал через решетку ее руки,  намотал  ремень  полевой  сумки,
вскочил на ходу в вагон... Потом, заслонив его, вскочил еще кто-то... И на
этом все, абсолютно все оборвалось...
   Она три раза писала запросы, на которые не получила никакого ответа,  и
два раза благодаря своему упорству пробивалась в Политуправление: один раз
- сразу после зачисления в школу, еще в июле, другой раз - уже недавно,  в
сентябре, специально для этого получив увольнительную на двенадцать часов.
   В первый раз, в июле, ей сказали, что у них  временно  нет  сведений  о
дислокации армейской газеты "Боевое знамя", в которой  служит  ее  муж.  И
этот ответ не только встревожил, но одновременно и успокоил ее: они ничего
не знали не только о Синцове, но и о всей  редакции,  а  вся  редакция  не
могла же исчезнуть! Не знают, но будут знать! Она оставила номер почтового
ящика школы и просила батальонного комиссара, который принимал  ее,  чтобы
он написал ей хоть два слова, как только будут первые известия о редакции.
Батальонный комиссар обещал, но за два месяца ничего не прислал.
   Кроме батальонного комиссара она оставила свой адрес жившему в их  доме
товарищу покойного отца - Зосиме Ивановичу Попкову. Старик Попков  взял  у
нее ключ от почтового ящика и обещал  через  день  наведываться  к  ним  в
подъезд и, если придет какое письмо, сразу отослать  ей.  Но  за  все  это
время ей не пришло ни одного письма.
   Когда в сентябре она во второй раз  пришла  в  Политуправление,  уже  к
другому батальонному комиссару, - тот, первый,  ушел  на  фронт,  -  новый
батальонный  комиссар   сказал:   "Да-да,   редакция   "Боевого   знамени"
благополучно вышла из окружения и ныне действует в положенном ей месте,  и
редактор в ней прежний, тот же, что был до войны, Гуреев. Но, к сожалению,
в ответ  на  запрос  оттуда  поступил  официальный  ответ,  что  секретарь
редакции политрук Синцов из отпуска к месту службы не прибыл".
   Два  месяца  назад  Маша,  наверно,  стала  бы  убеждать   батальонного
комиссара, что этого не может быть, что она сама провожала мужа, когда  он
уезжал в Гродно... Но теперь, в сентябре, уже поняв многое из  того,  чего
она не понимала, да и не могла понимать  в  июне  и  в  июле,  она  только
вздохнула и пошла прочь, позабыв даже проститься.
   "Не прибыл из отпуска, - значит, не доехал. А что значит  "не  доехал"?
Если бы попал в госпиталь или воевал в какой-нибудь другой части,  написал
бы. Значит, где-то в окружении. Что же еще?"
   Так она думала,  успокаивая  себя,  думала,  стараясь  быть  твердой  и
отвергая все другие возможности. Но вместе с тем в душе  ее  жило  щемящее
чувство, почти материнское, почти такое, какое она испытывала, вспоминая о
дочери. И когда она ослабевала и давала волю этому чувству, муж - большой,
сильный, широкоплечий человек - казался ей меньше малого ребенка...
   И земля и война казались ей тогда невообразимо  огромными,  и  на  этой
войне затерялся один, никому не известный, никому не  нужный,  кроме  нее,
маленький человек - ее муж... И то, что из этого огромного далека какая-то
нить вдруг свяжет его, затерянного там, с ней, оставшейся здесь,  в  такие
минуты казалось ей чудом.
   Это чувство испытывала она и сейчас, глядя в  медленно  движущееся  над
грузовиком низкое серое небо. Это небо не хотело ответить ей ни на один ее
вопрос, хотя, казалось, знало все. Маша но знала, но ведь кто-то же  знал,
где сейчас он, что он делает, где лежит, что думает. Главное, где он?
   "Любовь... - вдруг подумала Маша. - А что такое любовь?  Что  нам  было
хорошо с ним или что я тоскую по нему и, бывает, плачу ночами? Что не хочу
смотреть ни на кого другого? Или  что  пишу  ему  письма,  которые  некуда
отправлять? Да, все это так, и все-таки все это так мало  по  сравнению  с
тем, что я чувствую, что хочу и не умею сказать! Не  знаю,  не  знаю...  А
чего я хочу сейчас больше всего? - снова спросила она себя. - Больше всего
я хочу..."
   Она задумалась и твердо ответила  себе,  что  больше  всего  она  хочет
сейчас быть там, где он...
   "А если там страшно и меня могут убить? Все  равно  хочу!  А  если  нас
ранит? Все равно хочу, пусть ранит обоих! А если умрем? Все  равно,  пусть
вместе умрем..."
   И, кто знает, может, именно эти мысли и были сейчас,  в  пожаре  войны,
ответом на тот главный вопрос, задумавшись  над  которым  она  только  что
шептала: "Не знаю... не знаю..."
   Маша опять наглухо прикрылась брезентом от задувавшего в кузов ветра  и
еще раз повернулась на другой бок. Мысли о  муже  заставили  ее  вздохнуть
прямо в ухо подруге, и та, выпростав из перчатки руку, погладила  ухо:  ей
стало щекотно.
   - Хитрая: греешься об меня! - сказала Нюся и сладко зевнула. -  Хорошо,
если бы газ горел, зашли бы ко мне, помылись...
   - А что же, может, и горит, - сказала Маша.
   - Вряд ли. Сводка-то какая, просто ужас!..
   И хотя она сказала "ужас", и  хотя  их  обеих,  так  же  как  и  других
курсанток, прочитавших вчерашнюю сводку со словами "Положение на  Западном
направлении фронта ухудшилось", ужаснули и поразили эти слова, но все-таки
всего ужаса этой сводки они еще не поняли.
   Их школа жила замкнутой жизнью, жила мыслями, устремленными в недалекое
и опасное будущее там, за линией фронта. Закутываясь  на  ночь  в  жесткую
бязевую простыню и пегое казарменное одеяло. Маша думала всегда об одном и
том же - о том, как кончатся эти тихие дни в лесной школе, с  занятиями  у
доски, со сборкой и разборкой радиопередатчиков, с завтраками,  обедами  и
ужинами в заведенное время, с ночными шепотами о будущем, и начнется  само
это будущее там, за линией фронта. Она думала о  том,  как  в  первый  раз
придет на явку и какими будут те люди, с которыми  ей  придется  работать:
верными, надежными или вдруг кто-нибудь из них  окажется  предателем?  Она
думала о том, что если попадется в руки к немцам, то ее  будут  пытать,  и
она, что бы с ней ни делали, должна молчать обо всем, что узнала здесь,  в
этих тихих домиках детской лесной школы, которая давно уже не лесная и  не
детская...
   Логика их жизни была такова, что эти мысли  о  будущем  порой  невольно
оттесняли у Маши и ее подруг мысли о том, что сегодня делается на  фронте.
Они прежде всего и с особенным вниманием прочитывали сообщения из-за линии
фронта о том, как товарищ С. или товарищ К. со своим партизанским  отрядом
уничтожили в лесах столько-то фашистов, или совершили налет на  фашистский
штаб, или подожгли цистерну с горючим, или минировали дорогу,  или  сожгли
дом, в котором поселился вернувшийся помещик - барон фон  Бидерлинг...  Их
мысли больше, чем на сводках с фронта,  были  сосредоточены  на  том,  что
делается там, за его линией, где они скоро очутятся сами. И  проявлявшаяся
в этом доля эгоизма, пожалуй, была простительной, если подумать обо  всем,
что им предстояло...
   Грузовик круто затормозил. Над самым ухом у Маши за бортом  послышалась
знакомая фраза: "Прошу предъявить  документы".  Ехавший  в  кабине  начхоз
школы интендант третьего ранга Бурылин зашелестел бумагами, потом этими же
бумагами зашелестел тот, кто взял  их  в  руки,  и  сухой  голос,  сначала
приказавший предъявить документы, теперь спросил:
   - А что у вас в кузове?
   - В кузове двое моих военнослужащих, но я старший по команде.
   - Это ничего не значит, - сказал все тот же голос.
   Маша и Нюся сели, откинув загремевший над головой брезент.
   Через борт грузовика заглядывал высокий лейтенант с худыми,  обтянутыми
скулами. За спиной его стоял не один, а целых трое патрульных.
   - Ваши документы! - сказал лейтенант.
   Маша и Нюся достали свои отпускные билеты и предъявили ему.
   Он внимательно проглядел их, вернул и, даже  не  остановив  взгляда  на
Нюсе, что было большой редкостью, отвернулся.
   - Можете следовать.
   - Смотри, какой сердитый! - сказала Нюся.
   - Целых четверо, - сказала Маша, глядя назад.
   Она снова вспомнила о вчерашней вечерней сводке со словами:  "Положение
на Западном направлении  фронта  ухудшилось".  И  эта  сводка,  и  четверо
патрульных вместо двоих, которые  стояли  здесь  в  сентябре,  -  все  это
тревожно кольнуло ее в сердце.
   Вдоль обочин шоссе громоздились сваренные из двутавровых балок, еще  не
установленные  противотанковые  ежи.   Потом   грузовик   проскочил   мимо
баррикады, оставившей на шоссе узкий проезд, только для  одной  машины.  В
последние дни в школе знали, что Москву укрепляют и даже строят баррикады,
но знать было одно, а видеть эти баррикады, да  еще  при  самом  въезде  в
Москву, - совсем другое.
   - Ложись, а то холодно. - Нюся уже успела улечься на дно грузовика.
   Маша с трудом оторвала глаза от шоссе и,  накрывшись  брезентом,  снова
легла рядом с Нюсей.
   Трудно сказать, к лучшему или худшему это было, но из-за того, что они,
пригревшись, пролежали под брезентом еще полчаса, пока  грузовик  ехал  от
заставы до Пироговской, они так  и  не  увидели  по-настоящему  ни  окраин
Москвы, ни того, что происходило на них в этот вечер.
   Грузовик остановился.
   - Ну что, здесь вас, что ли, сбрасывать? - спросил  Бурылин,  приоткрыв
кабину и постучав ладонью по кузову.
   Маша и Нюся, одна за другой, вылезли из-под брезента и, ставя  ногу  на
колесо, соскочили с машины.
   Мимо них по мостовой вразброд, не в ногу, проходила  колонна  штатских,
вооруженных винтовками людей. Люди были разного возраста,  одетые  кто  во
что: кто в пальто и кепки, кто в ушанки и ватники.  Они  шли  угрюмо,  без
песен, некоторые на ходу курили.
   - Такие, девушки, дела! - не вылезая из кабины, вздохнул Бурылин. Хотя,
свернув со старого Калужского шоссе, они проехали всего несколько улиц, он
успел увидеть  то,  чего  не  увидели  лежавшие  в  кузове  под  брезентом
курсантки. - Такие-то дела, девушки! - повторил он и подумал о собственной
семье: жене и двух детях,  живших  на  том  конце  города,  у  Семеновской
заставы, и о том,  что  надо  успеть  втиснуть  их  ночью  в  какой-нибудь
уходящий на восток поезд. - Получу продукты на  складе  и  завтра  в  семь
ноль-ноль подъеду сюда, будьте готовы, ждите прямо на улице.
   Грузовик уехал,  оставив  Машу  и  Нюсю  одних  на  тротуаре,  на  углу
переулка.
   - Пойдем сразу ко мне, а! - поеживаясь  на  холодном  ветру,  попросила
Нюся. - У тебя ведь никого нет.
   Маша  продолжала  следить  глазами  за  уходившей  вдаль  по   мостовой
нестройной колонной штатских людей и, занятая своими  тревожными  мыслями,
не сразу ответила Нюсе.
   - Ну как? - повторила Нюся.
   Машин дом был рядом, за углом, а Нюсин - через пять кварталов,  и  Нюсе
очень не хотелось идти одной.
   - Нет, я сначала соберу вещи, а потом приду к тебе, - сказала Маша.
   - Ладно, я подожду.
   - Нет, ты не жди, иди, я потом приду.
   Она отказалась сразу идти к Нюсе не из-за  вещей,  а  из-за  того,  что
хотела зайти к старику Попкову, узнать, нет ли ей письма. Но она не хотела
объяснять этого Нюсе: объяснять - значило бы  говорить  о  муже,  о  своей
тревоге за него, значило бы искать душевной поддержки у человека,  который
сам нуждался в ней, потому что был не сильнее, а слабее ее, Маши.
   - Хорошо, я пойду, -  покорно  сказала  Нюся,  робевшая  перед  Машиной
твердостью.
   Сказала, но словно все еще ожидая, что Маша перерешит, нервно  закурила
папироску. Она стояла  перед  Машей,  боясь  расстаться  с  ней,  высокая,
красивая и стройная даже в своей неподогнанной солдатской шинели и слишком
широких кирзовых сапогах.
   А Маша внимательно смотрела на нее и чувствовала рвущую  сердце  нежную
жалость к этой Нюсе с ее красивым-и, как Маше казалось, безвольным  лицом,
с ее длинной и гибкой - сразу и сильной и слабой - девичьей фигурой.
   Глядя сейчас на Нюсю, Маша подумала о том, о чем думала уже не раз: что
она старше и сильней Нюси, старше и сильней еще и тем,  что  она  замужем,
что у нее есть муж, ребенок... Да, есть, хотя она ничего не знает о них.
   Глядя сейчас на Нюсю, Маша подумала о  том,  о  чем  и  Нюся  и  другие
девушки иногда вспоминали в разговорах между собой: что их  ожидает,  если
там, в тылу, они попадут в руки немцев живыми, не успев покончить с собой?
Маша чуть не вскрикнула от этой мысли, но сдержалась и вместо  всего,  что
подумала, сказала своим чистым и спокойным, печально зазвучавшим голосом:
   - Какая ты красивая, Нюся! - И вспомнила, что именно эти слова  говорил
ей Синцов, любуясь ею, совсем не такой красивой, как Нюся, говорил ей даже
тогда, когда она вот-вот должна была родить Таню и когда она  -  Маша  это
наверное знала - была вовсе не красивая. И, вспомнив это, она  с  тревогой
подумала уже не о Нюсе, а о себе, о своем будущем полете в тыл к немцам и,
рассердившись на себя за эту трусливую мысль, резко, почти  грубо  сказала
Нюсе:
   - Ну, иди, что ты стоишь!
   Сказала и пошла в свой переулок.
   Минуя знакомое парадное, она мельком  заметила,  что  двери  распахнуты
настежь, и вошла во двор. Во дворе не  было  ни  души,  а  все  окна  были
слепыми от черных полотнищ маскировочной бумаги. Около  дальнего  седьмого
подъезда,  где  на  верхнем  этаже  жил  Попков,  Маша  чуть   не   упала,
споткнувшись о выброшенный во двор тюфяк.
   На лестнице было черно, как в трубе. Добравшись до верхнего этажа,  она
долго шарила кнопку звонка, но так и не нашла и стала стучать в дверь.  За
дверью не отвечали. Потом раздался хриплый голос Попкова:
   -