когда она там, на Березине, сказала ему о Маше и  о  том,  что  им
дальше нельзя быть вместе. Все в один день!
   - В голове не укладывается, - сказал он вслух.
   И в самом деле не укладывалось. Много раз в жизни боялся за нее,  а  ни
вчера, ни сегодня, после смерти Серпилина, просто не приходило  в  голову,
что еще и с ней что-то может случиться.
   - Она мне письмо для тебя отдала, - наконец  решилась  Зинаида.  -  Еще
раньше, перед наступлением, написала, но  все  с  собой  носила.  А  когда
прощалась, отдала для тебя... Посиди прочти, я сейчас  вернусь.  Мне  надо
уйти.
   Ничего ей не было надо, а просто вышла, потому что не хотела и  боялась
видеть его лицо, когда он будет читать это письмо.
   Синцов держал в руках письмо и почти наверняка знал, что в нем.  Только
написала раньше, чем сказала. "С собой носила..."  Убитой  быть,  что  ли,
боялась?
   Он посмотрел на самодельный, пожухлый, пожелтевший от-клея пакетик с ее
письмом  и  уже  хотел  вскрыть  его,  достать  письмо,  но   остановился,
пораженный мыслью, что она могла быть убитой. До  этого,  пока  говорил  с
Зинаидой, все думал  про  Таню  -  как  она  ранена,  "нетяжелое,  легкое,
маленький осколок вошел, застрял...", -  а  сейчас  представил  себе,  что
могла быть убита! И ему бы отдали письмо от нее, уже не  от  живой,  а  от
убитой.
   Осталась здесь или не осталась, и в какой госпиталь  попадет,  и  когда
пришлет оттуда номер своей полевой почты, да и в этом письме, что  бы  она
там еще ни писала вдобавок к тому, что уже сказано, - все равно это  ничто
рядом с тем, что могла быть убита!
   С чувством готовности к чему угодно, раз она жива,  он  разорвал  тесно
набитый бумагой пакетик, отцепил приклеившийся к обертке уголок одного  из
листков письма и начал читать.
   "Ваня, я виновата перед тобой: твоя жена, возможно, жива, а я вчера  за
всю ночь не решилась сказать тебе про это..." - так прямо и начиналось  ее
письмо. Дальше она писала  подробности:  как  именно  узнала  все  это  от
Каширина, объясняла, что Каширин работает в штабе  партизанского  движения
их фронта, и Синцов, если захочет, может сам туда позвонить и  поговорить.
Как будто он не поверит ее собственным словам  и  начнет  проверять  их  у
Каширина или у кого-то другого!
   Все это уместилось на первом, исписанном с двух  сторон  листке,  а  на
втором начинались объяснения, почему им нельзя теперь быть вместе.
   "Для тебя самого должно быть понятно, - писала Таня, - что я больше  не
могу оставаться с тобой после того, как я сама  тебе  сообщила,  что  твоя
жена погибла, и ты  сошелся  со  мной  как  свободный  человек.  А  теперь
выходит, что я тебе солгала. Я, конечно, этого не хотела,  но  все  равно,
раз так вышло, я больше не могу быть с тобой, не имею  права.  Как  только
наступит затишье, попрошу, чтобы меня перевели на другой  фронт,  объясню,
что жива твоя жена, и это для меня сделают".
   Нигде в письме не называла Машу по имени, а всюду писала  о  ней  "твоя
жена", как будто хотела  этим  подчеркнуть,  что  уже  лишила  себя  права
называться его женой.
   Писала так, словно все уже  наотрез.  Выбрасывала  себя  из  его  жизни
напрочь, словно заранее не допускала, что возможно и  другое:  что  он  не
захочет оставить ее и вернуться к своей жене, даже если та отыщется.
   Все решила сама. На его долю оставляла только согласие не  возвращаться
к этому.
   В конце письма так и писала:
   "Я кругом виновата перед тобой  и  ни  о  чем  не  вправе  просить.  Но
все-таки прошу: откажись от меня  и  забудь.  А  то  будем  только  мучить
себя..."
   Дальше стояло еще какое-то слово, кажется "зря", и, наверное, подпись.
   Этот уголок приклеился к конверту и был оторван.
   Но что же делать, если вот эту-то женщину, эту отчаянную,  беззаветную,
полную страшной для него сейчас решимости все взять на  себя,  именно  ее,
способную на все на это, а не какую-нибудь другую, способную на что-нибудь
другое, он и любит, - вот где тупик-то! Она уходит от него, потому что  не
способна поступить  по-другому.  Но  именно  ее,  не  способную  поступить
по-другому, он и не мог отпустить от себя!
   "Оказывается, воскрешение из мертвых не всегда приносит счастье -  даже
страшно об этом думать, но это так!  Дай  бог,  чтобы  Маша  действительно
оказалась жива. Невозможно и подло думать  как-нибудь  иначе!  Но  что  же
делать тебе? Почему ты должен  лишиться  человека,  без  которого  уже  не
можешь жить? Почему этот человек должен лишиться тебя? Почему  известие  о
том, что еще один человек жив, должно непременно убить вас  двоих?  Почему
она так решила? Почему, даже не  спрашивая,  взяла  все  на  себя?"  -  со
злостью подумал он о Тане.
   - Прочел? Видишь, что  она  придумала?  -  Зинаида  собиралась  сказать
совсем другое, но, войдя и увидев его лицо, растерялась и сказала это.
   - Чего придумала? - переспросил Синцов все с тем же испугавшим  Зинаиду
странным, остановившимся выражением лица.
   - Уходить от тебя придумала, - сказала Зинаида. - Я прочла! Расклеила и
заклеила! Что она, рехнулась? На дороге, что ли,  валяется  такая  любовь,
как у вас с ней? Жалею, что раньше ничего от нее не знала. Не дала  бы  ей
это письмо оставлять!
   Синцов молчал. Ему не хотелось объяснять Зинаиде, что он  заранее  знал
от Тани то самое главное, из-за чего было написано письмо.
   - Из летучки бы ее вытащила, здесь бы  оставила,  не  отпустила  бы!  -
бушевала Зинаида. - Я ей все напишу, как только получу от нее номер почты.
А ты дурак будешь, если отпустишь! Что бы ни говорила, что бы  ни  писала,
все равно...
   - Оставим это, - сказал Синцов и встал.
   - Ты должен  настоять,  пока  она  еще  в  госпитале,  пока  никуда  не
перевелась. К начмеду сходи,  и  я  к  нему  схожу!  Предупрежу,  чтоб  не
отпускали... Не злись на меня, что я прочла! - вдруг вспыхнула Зинаида.
   - Прочла и прочла, - равнодушно сказал Синцов.
   И она поняла: он не злится на нее, а  просто  не  может  с  ней  сейчас
говорить. Она говорит, а он не слышит или все равно что не слышит.  Потому
что с ним делается сейчас что-то такое, к чему ей нет доступа.  И,  минуту
назад уверенная, что поможет и ему и Тане, объяснит обоим, как все  должно
быть, она вдруг поняла: никто и ничего им уже не  объяснит  и  помочь  или
помешать себе могут только они сами.
   - Поеду, - сказал Синцов.
   - Я тебе, как только она напишет, сразу сообщу ее адрес. Если запретит,
все равно сообщу.
   - Так и сделай. Я как раз хотел тебя об этом просить.
   Синцов расстегнул карман гимнастерки и,  положив  туда  Танино  письмо,
пожал руку Зинаиде - не сильно и не слабо, обыкновенно - и поглядел  ей  в
глаза тоже обыкновенно, как будто ничего не случилось.  Вышел  из  избы  и
уехал.
   Зинаида еще слышала с крыльца,  как  он  ровным,  обыкновенным  голосом
сказал водителю:
   - Теперь домой...
   - А как с вашей женой, товарищ майор, все нормально? - спросил  Гудков,
когда "виллис" тронулся.
   - Не совсем, - сказал Синцов. - Ранили вчера. - И объяснил, что ранение
нетяжелое, могло быть хуже.
   - Тогда надо считать, что повезло ей. - Гудкову  после  вчерашнего  все
другое казалось легким.
   - Да, надо считать, что повезло.
   Синцов, взявшись рукой за борт "виллиса", откинулся на сиденье и закрыл
глаза. Сделал вид, что спит. Не хотелось ни о чем больше говорить.
   Бывают мысли, которые, как  какой-нибудь  секретный  документ,  хочется
поскорей сжечь. Чтобы от них и следов  не  осталось.  Именно  такими  были
сейчас его мысли о случившемся с ним и с Таней, потому что эти мысли  были
связаны с жизнью другого человека, его прежней жены, и нельзя было  думать
отдельно об одном и отдельно о другом, надо было думать  обо  всем  сразу.
Если его жена окажется жива, это значит,  что  не  должно  быть  Тани.  Он
понимал, что есть логика, по которой, если Маша окажется  жива,  само  это
сделает как бы не бывшим все, что было с ним после нее. Но ведь все это  -
не бывшее - было. Было, и уже некуда его деть!
   Что жива его прежняя жена, он мог себе представить. А  что  Тани  из-за
этого не должно больше быть, не мог.
   "Ну, и что будет, если я в самом деле снова увижу ее?" - подумал он.  И
попытался реально представить себе, что видит свою бывшую жену после конца
войны. Она стоит перед ним, а он перед нею, и они - оба живые - видят друг
друга...
   Нет, он не мог думать сейчас о ней как о женщине, которую  хочет  снова
увидеть, чтобы снова быть с нею. Во всяком случае, сейчас это не умещалось
в его сознании.
   "А вдруг, когда я ее увижу, во мне  что-то  изменится,  станет  другим,
прежним?" - подумал он не с надеждой, а со страхом, потому  что  настоящее
оставалось для него сильней прошлого. И  насилие  над  собой,  на  которое
решилась Таня, было насилием и над ним.
   Он уже давно открыл глаза и, ничего не видя, смотрел прямо перед  собой
в ветровое стекло. Ехал и молчал как убитый.
   Подъехали к избе, где раньше стоял Серпилин, а  теперь  никто  не  жил.
Только автоматчик все еще ходил взад и вперед. Комендант  штаба  почему-то
не снял этот пост.
   По деревенской улице пропылил "виллис" и затормозил у избы Бойко. Бойко
пошел к себе, перед этим встряхнув на крыльце запыленную плащ-палатку.
   Помня, что к  Бойко  приказано  явиться  сразу  как  вернешься,  Синцов
доложился адъютанту.
   - Не знаю, только приехал...
   Адъютант пожал плечами. Ему казалось, что докладывать  не  ко  времени,
но, раз Бойко приказал, рассуждать было опасно.
   Адъютант ушел и через минуту позвал Синцова. Бойко стоял во  весь  рост
за большим столом с развернутой на нем  картой.  Только  что  приехал,  но
карту уже развернул, успел.
   Синцов доложил, во сколько часов с минутами поднялся в воздух  самолет.
Бойко кивнул и сказал, что самолет приземлился  в  Москве,  уже  сообщили.
Потом спросил у Синцова, все ли дела, которые могли остаться  у  него  как
адъютанта,  закончил  и  все  ли  принадлежавшее  командующему  сдал  куда
положено.
   Синцов ответил, что все сдал. Оперативные  документы  -  в  оперативный
отдел, все остальное  -  как  приказал  Захаров.  Но  в  блокноте  имеется
несколько  записей,  сделанных  вчера  по  приказанию  Серпилина.  Две  по
замеченным недостаткам и три о награждениях.
   - С собой? Покажите.
   Синцов достал блокнот и положил перед Бойко.
   Бойко посмотрел, одно замечание вычеркнул красным карандашом - то ли не
согласился, то ли уже  отпало  после  его  сегодняшней  поездки.  Напротив
второго замечания поставил крестик и еще три крестика напротив  записей  о
награждениях. Все это не садясь. Он вообще имел привычку - если  накоротке
- принимать подчиненных стоя. Когда стоят, говорят меньше лишнего.
   Проставив  свои  крестики,  вырвав  и  оставив  у  себя  листок,  Бойко
разогнулся и посмотрел на Синцова:
   - Теперь о вас. Командующий имел  в  виду  направить  вас  на  строевую
работу. Три дня назад сказал мне это. Считаю своим  долгом  выполнить  его
волю, если сами не изменили намерения.
   - Никак нет, не изменил, - сказал Синцов, испытывая уважение к Бойко  и
за то, что по-прежнему назвал Серпилина командующим, и за то,  как  сказал
про его волю и про свой долг.
   - При первых  вакансиях  направим  заместителем  командира  стрелкового
полка или начальником штаба, - сказал Бойко. - Впредь до этого будете  при
оперативном отделе.
   Затворяя  за  собой  дверь,  Синцов  еще  успел  услышать,  как   Бойко
приказывает соединить себя по телефону с оперативным отделом.
   "Наверно, обо мне скажет", - подумал Синцов.
   Но, как выяснилось, Бойко сказал о нем еще  раньше.  Через  пять  минут
заместитель  начальника  оперативного  отдела  Прокудин  встретил  Синцова
вопросом:
   - Был у нового командующего?
   - Был. Послал сюда.
   - Он еще с утра, до отъезда в войска, нашему Перевозчикову,  когда  тот
попросил, обещал тебя вернуть. Правда, сказал, что временно... -  Прокудин
вопросительно посмотрел на Синцова.
   Но Синцов не стал объяснять, почему временно.  Такие  вещи  заранее  не
объясняют. Временно или не временно, а пока работать тут.
   Он подошел к карте, на которую  Прокудин  только  что  нанес  последнюю
обстановку.
   Продвижение почти по всему фронту армии было  значительное,  не  меньше
вчерашнего.  Но  из-за  разграничительной  линии  с  соседом  через   тылы
Кирпичникова шла синяя стрела - пунктиром.
   - А это что? - спросил Синцов.
   - Остатки той группировки, что ночью шума  наделала.  За  ночь  и  утро
сосед с помощью фронтовых резервов у себя в тылах бил ее, но не  добил.  И
толкнул на нас. Было свыше трех тысяч,  теперь  считаем  -  полторы-две...
Будешь обедать?
   - Пока неохота.
   - А я, после вчерашнего, ночью, чтобы заснуть, стакан водки  хлопнул...
- сказал Прокудин. - Значит, не будешь обедать?
   - А чего ты беспокоишься? - спросил Синцов.
   Совместные поездки с Прокудиным  давно  поставили  их  на  товарищескую
ногу.
   - Да тут приказано послать Саватеева посмотреть  обстановку,  -  кивнул
Прокудин на синюю стрелу, - а он где-то в дороге, еще не вернулся.  Потому
и спрашиваю,  -  думал,  перекусишь  и  поедешь.  Если,  конечно,  в  себя
пришел... Вообще-то не собирались тебя сегодня трогать,  думали  завтра  с
утра в работу включить...
   - Почему завтра? Раз надо, поеду сейчас, - сказал Синцов,  подумав  про
себя, что здесь, в оперативном, надолго не задержится. Пока бои - вакансии
почти всякий день, а Бойко слов на ветер  не  бросает.  После  всего,  что
обрушилось на голову, хотя бы одно это желание - пойти в  строй  -  должно
все же исполниться...



27

   И  пятого  июля,  когда  до  передовой  докатилось  известие  о  гибели
командарма, и еще  несколько  суток  после  этого  полк  Ильина  продолжал
воевать  в  лесах,  восточное  Минска.   Столица   Белоруссии   была   уже
освобождена, а здесь, в лесах, все  еще  домолачивали  остатки  так  и  не
прорвавшихся на запад немецких армий.
   В оперативных сводках писали про успешные бои и  каждое  утро  сообщали
фамилии взятых в плен немецких генералов. Но как бы хорошо ни  выходило  в
общем и целом - а полк есть полк, - трудились днем и ночью, и каждый  день
теряли людей, и не только наступали, а и контратаки отбивали. И  один  раз
насмерть стояли, но не дали немцам прорваться на участке полка.  Несколько
противотанковых орудий было раздавлено прямо на  позициях,  и  заместитель
командира полка Василий Алексеевич Чугунов погиб под танком  на  командном
пункте батальона. Все висело на волоске и у нас и у немцев. Но наш волосок
оказался крепче.
   Пленных за эти дни лесных боев сдали в тыл  под  расписку  больше,  чем
личного состава в полку. А личного состава осталось  негусто,  особенно  в
ротах. Первые дни наступления шли во втором эшелоне за  чужой  спиной,  по
готовому, а последние пятнадцать суток все время сами - грудью.
   Настроение у Ильина было хорошее, но усталость большая, и есть от чего.
Если б посадить его за стол и заставить, пока не  забыл,  записать  подряд
все, что делал, не хватило бы самой толстой общей тетради.
   Трудолюбивый Ильин мог работать без остановки и считал  это  в  порядке
вещей:  нетрудолюбивому  человеку  на  должности  командира  полка  делать
нечего! Но и такую  испытанную  на  войне,  безотказную  машину,  как  он,
иногда, казалось, вот-вот заест. Один раз во время разговора по телефону с
комбатом у него вывалилась из рук трубка. Не то заснул посреди  разговора,
не то впал в беспамятство. Через два часа отлежался, поднялся и так  и  не
мог вспомнить, как все вышло.
   Немцы - противник такой, его  и  при  последнем  издыхании  шапками  не
закидаешь!
   В наступлении, по сути, не ночевали, каждую ночь  -  вперед  и  вперед.
Начать вспоминать - не вспомнишь, когда спали. Спали, конечно. Один раз на
рассвете прямо во ржи заснули; другой раз - среди дня,  как  говорится,  в
паузе. День был жаркий и место открытое, ржаное поле - в Белоруссии вообще
много ржи. Ильин лег в старый окоп, оставшийся еще с сорок  первого  года.
Ординарец приволок почерневшей соломы из  прошлогоднего  стога  и  на  дно
подложил и сверху поперек окопа прикрыл, чтоб не пекло. И,  как  на  грех,
только Ильин замаскировался и заснул, приказав через час разбудить, явился
майор из штаба корпуса уточнять положение полка. Вместо часа - пять  минут
сна, и вид не сказать, чтоб умный, когда вылез из-под этой соломы.
   А вообще, что такое пауза  в  полку  во  время  наступления?  Один  бой
кончился, а другой вот-вот  начнется.  Из  этой  паузы  на  сон  много  не
выкроишь. И ночью тоже; ночью - время проверки: что подвезли и  чего  нет?
Утром поздно за это хвататься.
   Командир полка, как хозяйка, - всегда в  заботах.  У  кого  боеприпасов
нет, сразу завопят. А как с харчами, не столь очевидно. Бывает, в  горячке
и смолчат, что не дополучили. Ильин взял за  правило:  харчился  там,  где
оказывался. Один раз при этом чуть не остался и без обеда  и  без  головы.
Подвезли в роту кухню на лошадке, пошел посмотреть, что в котле,  а  немцы
накрыли из шестиствольного. Бросило взрывной волной на землю;  поднимаясь,
не мог понять, что случилось: вроде не убит, а  весь  в  кишках  каких-то.
Поднявшись, нашел в себе силы пошутить, крикнуть командиру роты:
   - Лейтенант, погляди, живой я или мертвый!
   - Живой, товарищ подполковник.
   В лошадь прямое попадание, и все это - на Ильина. Пришлось  переодеться
в солдатское  обмундирование,  пока  стирали.  Но  ни  одной  царапины  не
получил,  хотя  про  себя  подумал:  "Лучше  бы  уж  царапину",  -  боялся
показаться смешным.
   Потери в полку и  убитыми  и  ранеными,  считая  все  вместе,  сорок  -
пятьдесят человек в сутки. Но когда день за днем пятнадцать суток  подряд,
это  уже  чувствительно.  А  наступать  надо!  Значит,  еще  одна  забота:
выгребать людей из тылов в роты. Впереди  без  тех,  кто  способен  оружие
носить, не обойдешься. И это всем должно быть понятно. А кому не  понятно,
приходилось объяснять!
   Даже из похоронной команды несколько человек  забрали.  Заместитель  по
хозчасти, майор Батюня, старичок сорока восьми лет, возражал; сам же Ильин
от него требовал, чтоб ни одного убитого в полку без погребения, а  теперь
из похоронной команды людей забирает!
   Но пришлось огорчить Батюню, этого начальника всех убитых, как звал его
Ильин за то, что у него под началом похоронная  команда,  забрать  все  же
несколько человек. Похоронная команда  -  величина  непостоянная.  Сейчас,
слава богу, такое время, что можно и сократить.
   За эти дни все  было,  чего  только  не  было!  И  командир  штурмового
авиационного полка в одной ямке  рядом  с  Ильиным  сидел  несколько  дней
подряд; куда Ильин, туда и он,  вместе  наводили  штурмовики  на  цели.  И
самоходки полку придавали и отбирали, перебрасывали на помощь другим. Зато
артиллерия все время работала безотлучно. И приданная и поддерживающая.
   Один раз артиллеристы приданного полка, на которых  все  время  не  мог
нарадоваться, вдруг похоронной команде дали работу: когда батальон  немцев
окружали, через них по своим ударили. Стояли потом перед Ильиным,  опустив
головы, как повядшие листья: самим больно, сами себе не рады.
   А в другой раз боялись, что  глубокая,  с  болотистыми  берегами  речка
задержит. Разведчики попробовали - с головой, а на дне  -  ил.  Уже  стали
готовиться  к  переправе.  А  потом  обнаружили  спрятанный   в   зарослях
партизанский мост, причаленный к берегу вдоль реки. Один конец  закреплен,
а другой свободен. Вывели его на середину, а там  само  течение  повернуло
его - и готова переправа! Повезло.
   Было несколько встреч с партизанами. И молоко  из  чащобы,  куда  стада
угнали, в полк привозили. И из своей партизанской пекарни  печеным  хлебом
оделяли. Когда-то, в сорок третьем, на  границе  Брянщины  вышли  в  такой
партизанский район, где немцы партизан от  всех  баз  отрезали,  заставили
кору на хлеб толочь. Тогда сами