я. Да,  он  знал,  конечно,  и
даже хорошо помнил по той мировой войне, что был  Красный  Крест  и  через
Красный Крест узнавали о пленных и даже посылки посылали пленным офицерам.
Но соотнести все это  с  войной,  происходившей  сейчас,  не  приходило  в
голову: "Какой Красный Крест? При чем тут он в  этой  войне  с  фашистами?
Какие конвенции? Какая взаимность?"
   Просто невозможно было себе представить, что  между  нами  и  фашистами
могла сейчас действовать какая-то конвенция о Красном Кресте,  по  которой
можно было бы узнать, что там сейчас делается у них в плену с  мужем  этой
сидящей перед ним женщины, - жив он или умер и в каких условиях находится.
   Мысль об этом до такой степени не сочеталась со всем,  что  происходило
на войне все эти три года, что казалось дикой.
   - А Пешкова - очень приятная женщина, - повторила жена Пикина. -  Вы  с
ней не знакомы?
   - Не знаком.
   - И  сама  так  внимательно  ко  мне  отнеслась.  И  секретарь  ее  так
внимательно  ко  мне  отнесся.  Все  они  в  Красном  Кресте  были   такие
внимательные... Правда, я к ним с письмом от брата пришла, - добавила она.
   "Да, - подумал Серпилин,  -  вот  уж  именно  неисповедимы  пути  твои,
господи! Ее муж,  коммунист,  сидит  где-то  в  фашистском  плену,  а  она
приходит в Красный Крест с письмом от своего брата, который был  нэпманом,
десять лет просидел в Соловках, а теперь не то архиерей, не то митрополит,
и ее там, в Красном Кресте, принимают с особым вниманием, потому что у нее
письмо от брата".
   Сложившееся у Серпилина еще с гражданской войны непримиримое  отношение
к церкви было для него таким естественным чувством, что он еще  никогда  в
жизни не сомневался в своей правоте. Но, как ни странно, с  приходом  этой
добродушной толстухи жизнь вдруг повернулась к  нему  еще  каким-то  одним
боком, и внутри нее обнаружился еще какой-то иной, плохо ему понятный,  но
реально существующий  мир  других  людей,  других  надежд  на  будущее  и,
наверно, других взглядов на прошлое, чем у него.
   Он молчал, охваченный неожиданными для  себя  мыслями,  а  жена  Пикина
поняла его молчание по-своему - что разговор окончен и надо идти.
   - Наверно, вам уже пора. - Она поднялась.
   Он тоже поднялся и посмотрел на часы.
   - Потихоньку пройдемся с вами по аллее  до  ворот,  как  раз  и  выйдет
время. И будем считать, что в  следующий  раз  увидимся  после  войны  все
вместе, с Геннадием Николаевичем.
   - Только бы у него с диабетом не обострилось!  У  него  уже  раз  перед
войной было обострение, пришлось  делать  уколы...  А  там,  наверно,  это
невозможно...
   "Да уж там уколы!" - подумал про себя Серпилин, но ничего не сказал.
   - Завтра опять на фронт? - спросила она, когда они вышли в парк.
   Он кивнул.
   - Если бы верующий были, надела бы на вас ладанку со Старого  Афона.  Я
Геннадия Николаевича просила, когда он уезжал, а он отказался,  -  сказала
она так горестно, словно только это  и  было  причиной  всему,  что  потом
случилось.
   Серпилин не нашелся что  ответить.  Он  никогда  не  понимал,  как  это
сколько-нибудь образованные люди могут верить в бога. Знал, что бывает, но
все равно не представлял себе, как это может быть. А женщина, шедшая рядом
с ним, наверное, наоборот, не представляла себе, как это человек может  не
верить в бога.
   "И она - тоже Россия, как и я, как и все другие", - подумал  он  вдруг,
вспомнив, как на Курской дуге они хоронили геройски  погибшего  прямо  под
танками у себя  на  артиллерийских  позициях  сорокапятилетнего  капитана,
пришедшего из запаса, а  после  похорон  доложили,  что  вместе  со  всеми
документами покойного в  отдел  кадров  сдан  нательный  крестик,  который
оказался у него на шее, и непонятно было - то ли он и раньше скрывал,  что
верит, то ли во время войны уверовал. Да и  не  было  времени  думать  над
этим. Серпилин, узнав тогда, что сняли  с  покойника  этот  крестик,  даже
накричал на того, кто докладывал:
   - С чем умер, с тем и надо было хоронить!
   Так рассердился, словно над покойником была совершена несправедливость.
А может, так оно и было?
   - Откуда вы узнали, что я здесь, если не секрет? - спросил Серпилин.
   - Одна из наших прихожанок про вас сказала.
   "Наверное, какая-нибудь няня отсюда,  из  Архангельского,  а  может,  и
медсестра", - подумал Серпилин, но спрашивать не стал.
   - Церквей мало осталось, - сказала Пикина. - Сколько людей  изо  дня  в
день ждут, если хотят, чтобы не просто в поминание вставили,  а  отдельную
панихиду об убиенном воине отслужили, как в очереди какой-нибудь, до  слез
жалко бывает!
   - Понятно. Где война - там и панихиды, - сказал Серпилин.
   Идя  с  ним  по  аллее,  она  продолжала  рассказывать,  сколько  стало
молящихся; что теперь и военные, приезжая с фронта, тоже иногда  бывают  в
церкви, хотя еще редко. Она говорила все это так, словно  Серпилин  должен
был непременно сочувствовать тому, что стало больше верующих.
   Серпилин вовсе не разделял ее чувств, но  за  наивностью,  с  какой  их
высказывала эта  добрая  и  неумная  женщина,  была  сила  убеждения.  Она
говорила с ним так, словно он идет на фронт защищать не Советскую  власть,
а ее православную церковь, и он чувствовал, что это не составляет для  нее
сейчас разницы, кажется ей почти одним и тем же.
   Когда они подошли к самым воротам, она подняла  на  Серпилина  глаза  и
сказала, глубоко вздохнув:
   - Мой Геннадий Николаевич до тридцати пяти лет был верующим,  только  в
церковь не ходил, когда служил в Красной Армии. А  потом,  пока  учился  в
вечернем экономическом институте на бухгалтера,  стал  неверующим.  Но  не
бросать же нам было из-за этого друг друга... Как он там  сейчас?  С  этим
засыпаю; с этим просыпаюсь.
   И Серпилин, глядя на  ее  лицо,  сделавшееся  старым  и  несчастным,  с
уверенностью подумал: "Не только  засыпает  и  просыпается  с  этим,  а  и
молится, чтобы ее муж вновь обратился к богу и спасся своею верою  там,  в
стенах фашистского ада. Ну что ж, пусть молится. Тем более если  при  этом
еще и на танки жертвует. Молитвами - навряд ли, а силой оружия спасем".
   Он вспомнил о своем, о том, что хорошо бы на время наступления получить
мехкорпус, и, наклонившись, поцеловал добрую пухлую руку женщины.
   - Вместе с вами верю, что вернется.
   Поцеловал, поднял глаза и увидел у ворот машину и около нее Баранову.
   - Не в аптеку, а прямо в операционную  снеси  и  старшей  хирургической
сестре отдай, - говорила она кому-то в машине.
   Потом заметила Серпилина и подошла  -  высокая,  в  ловкой,  по  фигуре
сшитой гимнастерке и в таких  же  ловких  хромовых  сапогах  на  маленьком
каблучке.
   - Анестезирующие средства ездила в Москву получать, чтоб мимо  носа  не
проехали!
   Серпилин познакомил женщин, и Баранова,  коротко  сказав  Пикиной,  что
слышала от Федора Федоровича много хорошего о ее  муже,  приложив  руку  к
пилотке, пошла к лечебному корпусу.
   И, лишь отойдя на двадцать шагов, обернулась и крикнула Серпилину:
   - Смотрите, не опоздайте на комиссию!
   Она была уже далеко, а Серпилин подвел Пикину к  привезшей  ее  "эмке",
которая, оказывается, ждала здесь.
   За рулем "эмки" сидел немолодой мордастый человек в прорезиненном плаще
и парусиновой фуражке.
   "Может, тоже прихожанин, - усмехнулся Серпилин, открывая Пикиной дверцу
машины. - А может, у ее брата своя "эмка" есть, кто их теперь знает".
   Пикина уже на ходу машины помахала ему через стекло, и он повернулся  и
пошел - опаздывать действительно не годилось.
   В вестибюле около вешалки стояла Баранова. Стояла  и  поправляла  перед
зеркалом волосы.
   За это время она могла успеть подняться по  лестнице  на  второй  этаж.
Значит, ждала его здесь, хотела что-то сказать.
   Когда он вошел, она повернулась от зеркала, быстро пошла  навстречу  и,
остановившись перед ним, взяла его за руку, не обращая  никакого  внимания
на стоявшую за гардеробной стойкой и смотревшую на них санитарку.
   Она держала за руку Серпилина и стояла к нему так близко, что он  видел
сверху  вниз,  почти  вплотную,  ее  поднятые  на  него  глаза,  ее   чуть
порозовевшие сейчас щеки, ее губы и подбородок.
   - Я очень  хочу,  -  как  ему  показалось,  чересчур  громко,  на  весь
вестибюль, сказала она своим ясным,  чистым  голосом,  -  чтобы  они  тебя
выписали и разрешили завтра ехать, чтобы все  вышло  именно  так,  как  ты
хочешь. Я очень этого хочу...
   И она крепко стиснула ему руку, словно еще и этим хотела объяснить, что
все это правда.
   - Иди, я сейчас приду вслед за тобой...



13

   Не спеша одеваться в надоедавшую за целый день военную форму,  Баранова
ходила из угла в угол в тапочках на босу ногу, в  майке  и  в  трикотажных
брюках, в которых каждое утро делала гимнастику у себя в этой комнате.
   Было семь утра. Серпилин только что ушел от нее собираться, потому  что
в восемь тридцать уезжал на фронт, а ей еще раньше, к  восьми,  надо  было
идти в лечебный корпус на пятиминутку.
   Когда Серпилин уходил, она, обняв его на прощание и  посмотрев  на  его
лыжный синий костюм, рассмеялась:
   - Мы с тобой как два "старичка!" Даже вспомнила сейчас, глядя на  тебя,
как играла когда-то в баскетбол за женскую сборную округа.
   Серпилин, как и следовало ожидать,  ответил,  что  он-то  действительно
старый, а она еще молодая.
   При всем своем уме никак не мог отлепиться от глупой темы старости. Все
еще не мог поверить, что  ей  с  ним  действительно  хорошо.  Хорошо,  как
молодой с молодым или как немолодой с немолодым,  -  неизвестно,  как  это
назвать, главное, что хорошо.
   - Ну, на что ты мне нужен, если бы мне не было хорошо с тобой?  Ну  сам
подумай, - сказала она ему сегодня на рассвете.
   И это правда. Хотя она всегда в своей жизни считала, что не  это  самое
главное, но самого главного без этого тоже не было бы.
   "Вот и разбери тут, что главное и что не главное", - подумала она легко
и счастливо, радуясь сознанию своей красоты, увиденной  его  глазами.  Как
будто она не знала о себе, как  выглядит,  две  недели  или  месяц  назад!
Прекрасно знала и месяц назад, а радовалась сейчас.
   - Если бы нас с тобой не потянуло друг  к  другу,  -  сказала  она  ему
сегодня утром, - разве ты стал бы мне рассказывать все, что рассказал  про
себя? И я тоже так впопыхах все выпалила, что теперь  -  хоть  придумывай!
Все вспоминаю и никак не могу вспомнить, чтобы такое еще рассказать тебе.
   Счастье делало ее смешливой, ей хотелось шутить и  даже  дурачиться,  и
несколько раз за эти дни она ловила на его лице удивленное выражение.
   Она выпаливала сразу то, что  приходило  в  голову,  а  он  чаще  всего
говорил, уже заранее решив для себя все "да" в "нет". И это  значило,  что
им обоим еще придется привыкать к тому, что у них и разные привычки думать
и разные привычки говорить.
   Вот только где и когда они будут привыкать к тому, что они разные  люди
и у них разные привычки...
   Он предложил ей выйти за него замуж. Она ответила, что, если  он  через
несколько дней уедет на фронт и останется там до конца войны, а  она  тоже
уедет и окажется на фронте совсем в другом месте, их поездка в загс никому
не нужна, ни ему, ни ей. Он не новобранец, а она не барышня, с которой  на
всякий случай надо сочетаться браком, прежде чем уйти  на  действительную.
Другое дело, если бы они оказались вместе на фронте; хотя  любая  семейная
жизнь на фронте все равно  несправедливость  в  глазах  тех,  кому  это  и
присниться не может, все же люди меньше  обижаются,  когда  начальство  на
фронте живет с законной женой.
   Тогда он промолчал, ничего не ответил ей.
   Ответил на другой вечер. Сказал, что думал над ее словами и не может  с
ней согласиться. Она должна сама понимать, как он хочет быть вместе с ней,
но он никогда не считал это возможным для  себя.  Наоборот,  считает,  что
этого вообще не должно быть в армии. Если бы всем, кому  только  возможно,
давали краткие отпуска для свидания с семьями - это было бы  меньшим  злом
для службы.
   - Это в теории, - сказала она. - А на практике не так.
   - На практике не так, - согласился он.
   - Неужели, узнав меня, ты способен думать, что я не сумела бы  там,  на
фронте, жить рядом, не мешая тебе?
   - А я не о тебе говорю. Я о себе.
   - Что значит о себе?
   Он стал объяснять, что это значит: что на его плечах  армия  и  что  от
каждой его ошибки и упущения будет зависеть жизнь людей и успех дела.  Что
у него, как у всякого человека, ограниченные силы и он обязан отдавать  их
войне и не думать на  фронте  ни  о  чем  другом,  в  том  числе  и  о  ее
безопасности...
   - О своей безопасности я бы и сама подумала, но ладно, так тому и быть!
Не поеду! - перебив его, сказала она со спокойной горечью.
   Он поднял глаза так, словно она вынесла ему приговор.
   - Что смотришь на меня? - Она рассердилась, что он ее не понял. - Что я
тебе такого плохого сказала? Не поеду к тебе на  фронт,  не  буду  жить  с
тобой под одной крышей. Начнем  жить  под  одной  крышей,  когда  кончится
война. А сейчас поеду на фронт в другую, не в твою  армию  и  буду  писать
тебе письма. Иногда длинные, а ты можешь  отвечать  короткими,  но  каждый
раз.
   Он поцеловал ее руки и спросил:
   - А почему ты все-таки не хочешь...
   - Потому что это было бы глупо, бежать в загс,  словно  не  верим  друг
другу. Для чего нам это нужно, пока мы не вместе?
   Как ни странно, прошло всего четыре дня и четыре ночи с тех пор, как он
в первый раз остался у нее, или с тех пор, как она в первый  раз  оставила
его у себя. Как это вышло, в конце концов не суть важно.  Важно,  что  это
было и что они оба этого хотели и сделали так, как хотели.
   Три ночи из этих четырех они были вместе, а одну у нее украло дежурство
по санаторию. И они наутро встретились так, словно были в долгой разлуке.
   Да, все это будет очень трудно, хотя бы и с очень длинными  письмами  -
все равно трудно.
   Все, о чем они говорили в эти дни и ночи, и лежа в постели, и сидя друг
против друга за столом, и встречаясь на дорожках в столовую или в лечебный
корпус, урывками, случайно и намеренно, - все это сложилось сейчас в  одно
длинное объяснение друг другу: кто ты - каждый из вас. И почему вы  оба  -
каждый из вас - так нужны друг другу?
   Она, улыбнувшись, вспомнила, как они сначала путались,  потому  что  то
одному, то другому казалось странным говорить "ты".
   - При тех отношениях, которые у  нас  теперь  с  тобой  сложились...  -
сказал он в то первое утро, когда проснулся у нее.
   Эта фраза показалась ей глуповатой, и она перебила:
   - Когда "теперь"? Отношения не начинаются с этого и не кончаются  этим.
И, как ни смешно, иногда обходятся без этого. У нас с вами, слава богу, не
обошлось. И я рада этому. Но при чем здесь  "теперь"?  Теперь  так?  А  до
этого как?
   Он сказал ей тогда "ты", а она ответила "вы".  И  усмехнулась,  защищая
себя от разговора, к которому не была готова. Всего за минуту до этого она
сама подумала, что теперь хочет ехать вместе с ним на фронт, и  это  слово
"теперь", которое она не произнесла, а он произнес вслух, в сущности, было
ее собственным словом.
   Но он, остановленный тогда ее  усмешкой,  на  следующий  день  все-таки
договорил, предложил ей выйти за него замуж.
   Оказывается, это он и собирался сказать, начав с глуповатой  фразы  про
"отношения, которые теперь сложились".
   Почти все, о чем они говорили друг с другом за эти дни, все  равно  или
выходило из войны, или уходило в войну.
   Она знала войну. Хирург, сделавший около тысячи операций, не  может  не
знать войны. Но как-то она сказала, что он, наверно, во много раз лучше ее
знает солдатскую жизнь.
   Он сначала кивнул, а потом, будто не согласился сам с собой, сказал:
   - Вообще-то как не знать, если в августе стукнет тридцать  лет  службы.
Знать - не знаю. Но своими глазами, как живет солдат на войне, теперь вижу
реже, чем раньше. Армия - это уже не дивизия и не  полк.  Сколько  я  вижу
его, солдата, до атаки, в которой он или живой останется, или  умрет,  или
попадет к тебе на стол раненый? Минуту-две. С  наблюдательного  пункта,  в
бинокль или  в  перископ.  Вижу:  сидят  в  окопах,  начинают  по  сигналу
вылезать,  бегут,  падают,  скрываются  в  дыму,   который   стоит   после
артподготовки. Перед боями, когда  проводим  рекогносцировки,  ползаем  на
брюхе по переднему краю, выбираем место для прорыва,  тут,  конечно,  вижу
солдат и чаще и ближе, чем в другое время. Поговоришь с одним, со  вторым,
с третьим... Остановишься, а если надо, и задержишься,  посидишь,  солдаты
хорошо чувствуют разницу между тем, кто действительно хочет их расспросить
- узнать их настроение, их мнение о местности и  противнике,  и  тем,  кто
делает  это  напоказ.  А  в  разгар  боев  современная   война   оставляет
командующему армией мало возможностей для  прямого  общения  с  солдатами.
Если сумятица, окружение, то,  что  переживали  раньше,  -  там,  конечно,
другое, там и сами порой оказывались на  положении  солдата  или  младшего
командира. А сейчас, когда война, как говорится, вошла в свои рамки...
   Выражение "рамки" показалось ей тогда странным  и  даже  бесчеловечным,
как будто война - что-то такое, что может  войти  в  рамки  или  выйти  из
рамок. Но то, как он ответил на  ее  расхожие  слова  про  хорошее  знание
солдатской жизни, заставило ее снова подумать о  своей  все  усиливающейся
любви к нему; он был глубже, чем казался ей сначала.
   - А знаешь, - помолчав, сказал  он,  -  о  чем  важней  всего  услышать
солдату перед новым наступлением, когда у тебя  во  втором  эшелоне  стоит
свежая дивизия и он уже понимает, для чего стоит,  только  дня  не  знает,
когда начнется. Как думаешь, в чем солдат заботу о себе видит, каких  слов
ждет от тебя? Что и артиллерии у нас много к наступлению  приготовлено,  и
тяжелой и самоходной, и гвардейских минометов! И что танки к нам придут! И
что авиация штурмовая будет нас  поддерживать,  когда  пойдем!  Главное  -
штурмовая. Солдат прежде всего в штурмовую авиацию верит. Говоришь ему обо
всем, кто будет за его плечами, потому что перед наступлением -  много  ли
мало будет у него за плечами - это для него вопрос жизни и смерти... А еще
важней твоих слов, если сам услышит, как  по  ночам  танки  грохочут,  или
увидит, как тяжелая артиллерия в лесах на закрытые позиции становится. Тут
безвыходная диалектика: по букве закона, для сохранения  тайны,  не  надо,
чтобы солдат все это видел и слышал, а для его настроения, наоборот, надо.
- Он помолчал. - Перочинным ножом не много наоперируешь...  Хотя  читал  в
газетах, что и так приходилось. Так и мы: когда инструмента нет, какие  из
нас операторы? Хотя бывало, что и приходилось...
   Как-то, неожиданно зайдя к нему,  еще  давно,  две  недели  назад,  она
застала его  за  книгой.  На  столе  лежала  целая  груда  других  книг  с
закладками.
   - Не слишком ли много читаете, Федор Федорович? - спросила она тогда.
   - А разве это бывает, чтобы человек слишком много  читал?  -  Он,  сняв
очки, посмотрел на нее. - Чтобы слишком мало человек читал -  сталкивался.
А чтобы слишком много... Не понял вас. Видимо, чего-то недодумываю.
   - Я говорю конкретно про вас здесь, сейчас, в санатории.
   - Конкретно -  жадничаю.  Многое  упущено.  За  недостатком  времени  и
излишком дел.
   - А что вы читаете? - спросила она.  -  Что  вам  больше  всего  сейчас
нужно?
   - Что нужно? Военному человеку в моем положении  почти  все  нужно.  От
метеорологии до психологии. Легче сказать, чего нашему брату не  нужно.  В
идеале, конечно. А на практике... - Он положил перед ней  книжку  в  сером
потрепанном переплете. - Сейчас, например, дочитываю  некоего  Сикорского.
Слышали про такого?
   - Строитель самолетов?
   -  Нет,  генерал.  Воевал  с  нами  в  польскую  войну,  а  потом   был
председателем первого эмигрантского польского правительства в  Лондоне.  А