да кого-нибудь ненавижу, делаю это молча.
   - Иногда мне вдруг к-кажется, что он д-далеко  п-пойдет,  -  задумчиво,
словно обсуждая этот вопрос уже не с Синцовым, а  с  самим  собою,  сказал
Гурский. - Гладкий п-парень, н-нигде не зацепится. Вп-полне возможно, буду
еще к-когда-нибудь работать п-под его рук-ководством.
   Синцов ничего не ответил.
   - Не хотите г-говорить на эту т-тему?
   - Не хочу.
   - Тогда п-переменим. Вопрос, как бывшему журналисту: дневник ведете?
   - Нет, - сказал Синцов.
   - П-почему?
   - А вы что, соответствующего приказа не читали?
   - Читал, но некоторые п-пробуют его забыть.
   - А я не пробую, - сказал Синцов.
   Он слишком хорошо помнил этот прошлогодний приказ, которым под  угрозой
трибунала запрещалось вести дневники, находясь в  действующей  армии.  Под
приказ попал прошлым летом замполит полка  -  под  горячую  руку  пошел  в
штрафной батальон из-за тетрадочки.
   - Не самый удачный п-приказ, п-по-моему, - сказал  Гурский.  -  П-после
войны будем рвать на себе в-волосы. Г-говорю как историк п-по образованию.
Согласны?
   Синцов не ответил: услышал близкую  очередь  из  немецкого  пулемета  и
вскочил. Но продолжения не было. Просто кто-то из своих пробовал  немецкий
пулемет.
   - У вас личное оружие есть? - спросил он у Гурского.
   - Есть  какая-то  п-пукалка  дамского  образца,  выбрал  по  п-принципу
наименьшего веса. А что?
   - Еще не исключена возможность, что немцы контратакуют.
   - П-пугаете, - усмехнулся Гурский.
   - Нет. Маловероятно, но не исключено. - Синцов подумал про  себя,  что,
если немцы так и не пойдут в контратаку, значит, мы сегодня  действительно
выпустили из них дух! Не весь, конечно, и не навсегда, но все же...
   - Д-девятый раз на фронте, и еще  ни  разу  ни  в  кого  не  п-пришлось
в-выстрелить. М-можете себе это п-представить?
   - Вполне. - Синцов подумал о том, сколько людей погибло на его  памяти,
так ни разу и не успев выстрелить.
   - Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить?
   Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер.
   - Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями.
   - Хорошо, - сказал Синцов.
   - Мне сказали, вы меня спрашивали...
   Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал - знает уже  давно,  но
решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться.
   - Что с Котенко?
   - Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых.
   - Обморожен?
   Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился.
   - Есть немножко.
   - Имейте в виду, еще раз соврете,  что  всех  подобрали,  -  пощады  не
ждите.
   - Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.
   - У меня все. - Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание  иметь
с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. - Посмотрите.
   - Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! - с преувеличенной
укоризной воскликнул фельдшер.
   Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский.  Хватило  ума
понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть,  Синцов  заметил  взгляд
Гурского. Рана и в самом деле имела  неважный  вид  и  здорово  болела.  А
главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего.
   Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но  дело  знал.
Только когда снова забинтовал  руку  и  сделал  из  свежего  бинта  лямку,
сказал:
   - В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно,
нерв порван. Запустить - можно руки лишиться.
   Синцов молча посмотрел на него: "Кто его знает? Может, и в  самом  деле
так считает, а может, спешит  дать  возможность  начальству  опереться  на
медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что  вслух  говорят:  "Разрешите
остаться в строю", а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу
до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он - в мою..."
   - Идите, - сказал Синцов.
   - Мой долг предупредить.
   - Идите.
   - Жестко вы с ним, - сказал Гурский, когда фельдшер вышел.
   - А вы раненым в  снегу  поваляйтесь,  тогда  поймете,  жестко  или  не
жестко.
   - Л-люблю злых, - сказал Гурский. -  Д-до  войны,  наверно,  п-подобрей
были?
   - До войны был ни рыба ни мясо, - Синцов помолчал и  добавил:  -  Плохо
помню, какой был.
   Он положил голову на  здоровую  правую  руку  и  мгновенно  заснул  как
убитый, даже не успев подумать, что засыпает.
   В голове его возник и потянулся длинный, однообразный  летний  сон.  Он
шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето  и  жара,  но
идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и  его  это
не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак
не мог вытащить ноги, а левой  рукой  заслонялся  от  бивших  ему  в  лицо
зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди - Волга,  в  неизвестно
почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда
дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время  мешали  и  больно
били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна  ли
еще там, за ветками, Волга, он никак не  мог  этого  увидеть  из-за  руки,
потому что рука была все время перед глазами. И  это  сердило  его,  и  он
пытался посмотреть вперед поверх руки и не мог.
   Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне  подумал,  что
он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону,
больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся...
   На столе трещал телефон.  Он  покрутил  ручку  и  взял  трубку  правой,
здоровой рукой.
   - Синцов слушает.
   - Командир полка пришел, - сказал в трубку Левашов. - Ждем тебя.
   Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского.
   - Долго спал?
   - Минут десять.
   Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал
блокнот, а рядом очки.
   -  Как  мы  до  войны  у  себя  в  редакции  говорили:  "Набор  еще   в
чернильнице!" - кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов.
   Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него.
   - А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это  н-напишете.  П-помяните
мое слово.
   - Поживем - увидим. Посидите  здесь,  я  отлучусь.  А  сюда  Рыбочкина,
адъютанта, пришлю.
   - К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, - посмотрев
на телефон, сказал Гурский. - Ск-кажу: рядовой необученный  Г-гурский  вас
слушает.
   В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов.
   Еще на пороге он разминулся с фельдшером и  мельком  подумал:  "Ранило,
что ли, кого?"
   Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы.  Кроме  Туманяна  и
Левашова  здесь  был  давешний  круглый  майор-артиллерист,  и  еще   один
артиллерист, незнакомый, и  саперный  капитан  с  топориками  на  петлицах
шинели, и еще капитан - из дивизии, которого вчера мельком видел в  штабе,
и еще несколько  человек,  теснившихся  сзади,  не  на  свету.  Обстановка
прояснялась. Туманян пришел сразу с целой  свитой,  и  это  могло  значить
только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар  по
немцам с этого направления.
   "Поэтому и  батальон  приказано  собрать  в  кулак,  и  резерв  -  роту
автоматчиков - бросают сюда. Раз здесь готовят кулак, то  завтра  и  будут
бить этим кулаком, то есть нами", - отторженно от  предстоящей  опасности,
просто как о красной стреле на  карте,  подумал  Синцов  о  себе  и  своем
батальоне.
   Туманян поздоровался.
   - Как оцениваете обстановку и какие соображения насчет дальнейшего?
   Синцов сказал то, что  думал:  теперь  немцы  всю  ночь  будут  начеку.
Большую высоту надо брать утром, после хорошей  артподготовки,  и  главный
удар наносить левей ее, отрезая немцам пути отхода.
   Туманян кивнул. Очевидно, другого и не  предполагал  услышать.  Теперь,
после взятия этой малой высотки,  дальнейшее  решение  напрашивалось  само
собой, при первом взгляде на карту. Видимо, он просто хотел проверить, что
думает сам комбат о предстоящей ему завтра задаче. Комбат думал правильно,
и на лице Туманяна отразилось сдержанное удовлетворение.
   - После боя отдыхали? - спросил он.
   - Немножко поспал, товарищ майор, - не уточняя, сказал Синцов.
   - За взятие высоты благодарю и представлю к награде.
   - Служу Советскому  Союзу!  -  Синцов,  бросив  правую  руку  к  виску,
невольно дернул левой и поморщился от боли.
   Дальнейшее было  совершенно  неожиданно  для  него,  уже  свыкшегося  с
мыслью, что именно он и будет выполнять завтра все, что намечено.
   - Сейчас придет Ильин, - сказал Туманян, -  я  приказал  ему  дождаться
автоматчиков, чтоб  они  не  плутали.  Временно  сдадите  ему  батальон  и
отправитесь в медсанбат.
   - Я могу воевать, товарищ майор, - сказал Синцов. - Прошу не отстранять
от командования.
   - А кто тебя отстраняет? - вмешался Левашов. - Тебя война отстранила. -
Он показал на руку Синцова. - Подлечишься - вернешься.
   Туманян покосился. Наверное,  считал,  что  слова  командира  полка  не
требуют ничьих разъяснений.
   - Я могу воевать, товарищ майор, - повторил Синцов, глядя на Туманяна.
   - А фельдшер заявил,  что  не  можешь,  -  снова  вмешался  Левашов.  -
Специально вызывали его и спросили; заявляет, что руку потеряешь.
   "Сволочь фельдшер! - подумал Синцов. - С  Ильиным  сжился,  а  со  мной
понял, что не сживется, и рад избавиться".
   Мысль могла быть и несправедливой, фельдшер имел право сказать то,  что
думал.
   - Прошу разрешить остаться хотя бы на сутки,  -  продолжая  смотреть  в
лицо Туманяна, сказал Синцов.
   - А что просить? -  Туманян  недовольно  сдвинул  к  переносице  густые
сильные брови. - Потребовала бы обстановка - задержал бы без ваших просьб.
А раз не требует - существует порядок.
   Он круто нажал на слово "порядок". "Думаешь,  если  сегодня  отличился,
так завтра без тебя уже и не справимся  и  не  обойдемся?  И  справимся  и
обойдемся", - как бы говорил он.
   Синцов искоса взглянул на Левашова; по лицу Левашова было видно, что он
недоволен. А вмешаться не может и не вмешается. Как не вмешается  и  никто
другой  из  присутствующих,  хотя  видно  по  лицам,  что  и  понимают   и
сочувствуют.
   "Ну и черт с вами, пусть будет по-вашему, раз так!" - с обидой и  вдруг
нахлынувшей тяжелой усталостью подумал Синцов.
   - Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите идти?
   - Подождите. - Туманян позвал: - Зырянов!
   Из-за его спины, из темноты, шагнул высокий, плечистый  лейтенант,  тот
самый седой с перебитым носом, которого видал вчера в штабе армии. Туманян
на секунду повернул свое хмурое лицо к  лейтенанту  с  перебитым  носом  и
снова перевел взгляд на Синцова.
   - Назначаю лейтенанта  Зырянова  вашим  заместителем,  заберите  его  с
собой.
   Слово "вашим" значило: "Не списываю тебя, считаю, что  еще  вернешься".
Но  Синцов  слишком  хорошо  знал,  что  человек  предполагает,  а   война
располагает, чтобы это слово "вашим" что-нибудь изменило в его настроении.
   - Желаю поправиться и вернуться. - Туманян протянул руку.
   И, пожимая протянутую  руку,  глядя  в  лицо  командиру  полка.  Синцов
почувствовал, что этот хмурый человек прекрасно все понимает: и как тяжело
уходить из батальона, едва успев найти в  нем  себя  среди  людей,  и  как
хочется завтра самому развить свой первый горбом заработанный успех, - все
понимает, но ничего не переменит.
   "Оказывается, этот чертов армянин тоже крут, хотя и  не  дерет  глотку,
как другие, что ходят в крутых".
   Левашов, прощаясь, пожал руку по-дружески, со значением. Но Синцова это
мало тронуло. Что проку руки жать, если промолчал, не  подал  голоса.  Был
бы, как раньше, комиссаром, может, в подал бы, а раз  теперь  замполит,  в
таких вопросах молчит. Наверное, потому и говорит про  строевую,  что  при
его характере должность не по нраву.
   "А о подготовке завтрашней операции будет говорить уже  с  Ильиным,  со
мной не хочет зря время тратить", - подумал Синцов о Туманяне,  выходя  из
землянки.
   Он шел по окопу впереди лейтенанта с перебитым носом и слышал, как  тот
хрустит сапогами по снегу. "Так вот  кто,  оказывается,  там,  в  резерве,
стоял в затылок за Богословским. А может, не  только  за  Богословским,  а
теперь и за мной, все  же  бывший  полковник,  сегодня  зам  у  Ильина,  а
послезавтра вместо меня - комбат. Это недолго. И даже  наверное  назначат,
если не пьяница".
   - Не расстраивайся, комбат, не такое  с  людьми  бывает,  -  сказал  за
спиной лейтенант с перебитым носом. Голос его не был хриплым и  злым,  как
там, в штабе армии. Голос был чистый и добрый.
   "Сейчас ты - как стеклышко, -  подумал  Синцов.  -  А  какое  с  людьми
бывает, это я и без тебя знаю".
   - Не расстраивайся, -  повторил  еще  раз  лейтенант.  -  Вернешься  из
медсанбата, сдадим тебе батальон в лучшем виде.
   Услышав это, Синцов  подумал  еще  раз,  что,  вполне  возможно,  через
день-два этот Зырянов проявит себя, как  положено  бывшему  полковнику,  и
будет назначен на батальон. А  заговорив  про  возвращение,  просто  решил
поддержать уходящего товарища.  Это  от  него  зависело  -  слова.  А  все
остальное  не  зависело.  В  том  числе  и  собственное  назначение.  Коли
назначат, отказываться не будешь!
   - Что молчишь? - спросил Зырянов, когда  они  прошли  еще  два  десятка
шагов.
   - А о чем говорить? - впервые за все время отозвался Синцов.
   И в самом деле,  о  чем  говорить?  Надо  сдавать  батальон  и  идти  в
медсанбат.  И  раз  так,  чем  скорее,  тем  лучше,  незачем  чикаться   и
расстраивать себя. Он со злостью подумал о раненой руке и о Люсине: "Вывел
из строя, сволочь!"
   - Куда идем? - спросил Зырянов.
   - Сейчас сведу вас с адъютантом батальона, он  за  командира  роты.  До
прихода Ильина познакомит вас со своей ротой и с третьей, чтоб времени  не
упускать. А все остальное - с новым комбатом, - добавил он, в первый раз и
мысленно и вслух называя так Ильина.
   - Ясно, - сказал Зырянов и за рукав ватника удержал  Синцова  у  самого
входа в землянку. - Два слова, по-товарищески.
   - Слушаю вас.
   - То, что слышал там от меня, умерло. Так?
   - Так.
   - И что пьяным видел, пусть умрет. Имел причины. А вообще пью по норме,
водки у солдат не ворую.
   - Все ясно, - сказал Синцов.
   Гурский сидел на том же месте, где  Синцов  его  оставил,  а  Рыбочкин,
длинный  и  вдохновенный,  вытянув   из   воротника   полушубка   жилистую
мальчишескую шею и зажав в руке сдернутую с головы ушанку, так, словно  он
выступал на митинге, громовым голосом читал стихи:

   Теперь
   Не промахнемся мимо.
   Мы знаем кого - мети!

   Увидел Синцова и осекся.
   - Что остановился, продолжай. Свои?
   - Маяковского, товарищ старший лейтенант, своих не пишу.
   - Н-небольшая дискуссия, - сказал Гурский. - Я ему г-говорю, что  людям
во время войны нужно: "Напрасно ст-тарушка ждет сына д-домой",  а  он  мне
лепит М-маяковского.
   - А я доказываю, товарищ старший лейтенант, что у  Маяковского  на  все
случаи жизни есть, - сказал Рыбочкин, все еще продолжая тискать  ушанку  в
руке.
   Синцов усмехнулся. Больно уж неожиданно все это было: спор о  поэзии  и
старшего лейтенанта - в судьи. А кого же еще, раз война?
   - Дочитай, что хотел.
   - Я что доказываю...
   - Ты не доказывай, ты дочитай, что хотел.
   Рыбочкин отвел в сторону руку с ушанкой, откинул голову и крикнул:

   Теперь
   не промахнемся мимо.
   Мы знаем кого - мети!
   Ноги знают,
   чьими
   трупами
   им идти.

   Нет места сомненьям и воям.
   Долой улитье - "подождем"!
   Руки знают,
   кого им
   крыть смертельным дождем.

   - Про трупы - крепко! - сказал Зырянов.
   Рыбочкин остановился, посмотрел на Синцова и с готовностью сказал:
   - Могу и дальше.
   - Дальше времени нет, - сказал Синцов.
   И, представив друг  другу  Зырянова  и  Рыбочкина,  приказал  Рыбочкину
провести нового заместителя командира батальона в роты - свою и Чугунова.
   Шевельнулась было мысль сходить самому, но удержался. Странно чувствует
себя человек, которому больше нечего делать там, где только что, казалось,
невозможно было без него обойтись.
   Гурский встал, сунул блокнот в полушубок и сказал, что,  если  товарищи
командиры не возражают, рядовой необученный Гурский пойдет с ними в роты.
   - Идите, - равнодушно сказал Синцов и  протянул  Гурскому  руку.  -  На
всякий случай.
   - Увидимся, я еще в-вернусь к вам.
   Синцов не ответил. Не хотел вдаваться в объяснения.
   Оставшись один, подумал о своем вещевом мешке. Хотя в  нем  и  невелико
богатство, но все же оказаться в медсанбате без бритвы и смены белья ни  к
чему. В боях потом будет не до тебя и не до того, чтобы отправлять тебе  в
медсанбат твой мешок. Возможно, Ильин уже подгреб там, в тылу, все штабное
хозяйство, в том числе и мешок. Надо будет спросить, когда придет... Очень
захотелось, чтобы Ильин пришел поскорей. Чтобы не долго его дожидаться.  В
таких делах проволочка - хуже нет.
   И Ильин, словно почувствовав, вошел в землянку как раз  в  эту  минуту,
когда Синцов нетерпеливо  подумал  о  нем.  Вошел,  поздравил  со  взятием
высотки, торопливо потер лицо с морозу  и  доложил,  что  прибыл  со  всем
сразу: и с ротой Караева, и с автоматчиками, и со всем штабным хозяйством.
Потом огляделся, словно ища кого-то еще, кто непременно должен быть сейчас
здесь, в землянке, покачал головой и вздохнул. Ни слова не  сказал,  но  о
ком вздохнул, было понятно - о Прохорове. Вздохнул и  спросил,  как  рука.
Что Прохоров убит, а комбат легко ранен, уже слышал несколько часов назад,
но что придется принимать батальон, не догадывался.
   - Ничего, - сказал Синцов. После новой перевязки рука,  как  назло,  не
напоминала о себе, и  от  этого  еще  обиднее  рисовалось  предстоящее.  -
Приказано отправляться в медсанбат, а батальон сдать тебе.
   - Вот как, - сказал Ильин безрадостным голосом. - Ну что ж, мне принять
батальон недолго. Сдали - приняли.
   На  лице  его  было  написано  полное  равнодушие  -  ни  радости,   ни
сочувствия, ничего. И, глядя на это равнодушное лицо. Синцов вдруг  понял,
почему оно такое: Ильин уже узнал, что погибла та девушка-минометчица.  И,
подумав так, не колеблясь, потому что если бы даже ошибся, то  Ильину  все
равно предстояло это узнать, спросил:
   - Что, уже знаешь про Соловьеву?
   И Ильин, хотя они никогда не  говорили  с  комбатом  об  этой  девушке,
ответил так, словно Синцов уже давно знает об этом  все  от  начала  и  до
конца.
   - Погибла  Рая.  Ты  не  представляешь,  как  я  ее  просил,  чтобы  не
оставалась в минометном расчете! Только позавчера умолял. Просто  жить  не
хочется...
   Он сел на лавку и, понурясь, бессильно бросил между колен руки.
   И Синцов, стоя над ним и  глядя  на  его  понурую  голову  и  бессильно
повисшие руки, впервые за весь день боя подумал о своем: о Маше. В  разные
минуты жизни думал о ней по-разному: то как о живой, то как о мертвой,  то
снова как о живой. Сейчас, глядя на Ильина, опять подумал как о мертвой.
   - Ладно, - сказал Синцов, - принимай батальон. А я пойду в медсанбат.
   Сказал не от черствости, а оттого, что понимал:  все  равно  свою  беду
Ильин будет лечить делом. Потому что больше лечить ее нечем.
   - Сейчас, - Ильин поднялся и заходил взад-вперед  по  землянке,  высоко
вздернув голову. Не хотел расплакаться, а слезы все равно навертывались на
глаза.
   - С полдня уже знаю, а пережить не могу, -  дрогнувшим  голосом  сказал
Ильин, продолжая ходить со вздернутой головой.
   И Синцов вспомнил, как, услышав его голос днем, по телефону, еще  тогда
подумал: "Знает". И, подойдя к продолжавшему шагать Ильину, прихватив  его
здоровой рукой за плечо, сказал:
   - Ну, Ильин!.. Ильин!.. - как бы  приглашая  очнуться  и  справиться  с
горем.
   Но Ильин вывернулся из-под руки и сказал глухо, сквозь слезы:
   - Ну что Ильин?.. Думаешь, б... убили - и ладно? Не жена, чтоб  по  ней
плакать?..
   - Вовсе я эт