рали из медсанбата, а там, говорят,  на  самолет  -  и  в
Москву! Уже и  штаб  фронта  о  нем  запрашивал,  и  чуть  ли  не  Ставка!
Командующий сам у него с утра  был.  Он  почему  комбриг?  Аттестовать  не
успели?
   - Не успели, - не вдаваясь в подробности, ответил Синцов. Он  слышал  о
прошлом Серпилина, но сейчас, после двух месяцев боев, ему не приходило  в
голову говорить об этом. - Да, значит, осталась пока что наша дивизия  без
командира...
   - Была бы дивизия, а командира найдут! - отозвался Климович. - Ты  что,
в ней с самого начала?
   Синцов в двух словах, так коротко, что  даже  сам  удивился,  рассказал
свою историю до прихода к Серпилину.
   - Значит, приблудился и солдатом стал, - с одобрительным смешком сказал
Климович. - Я тоже нахватал таких приблудных, пока  из  окружения  шел,  и
есть настолько боевые, что уже не представляю, как без них жил!
   На душе у Синцова потеплело от этой косвенной похвалы, и он сказал  то,
о чем много раз думал, пока шли из окружения, - что  проситься  обратно  в
газету не будет, останется в дивизии.
   - Если только сохранят ее, а не рассуют вас всех. Тут уже и из армии  и
из  фронта  приехали  разбираться  с  вами,  не  знаю,  какое  там  у  них
настроение...
   - А что с нами разбираться? Мы же вышли как воинская часть: в форме,  с
оружием, со знаменем.
   - А кабы не так, с вами вообще другой разговор  был  бы.  Отправили  бы
рабов божьих на положенную по закону проверку да помотали  бы  душу:  кто,
откуда, зачем в окружение попал,  зачем  вышел?  -  При  последних  словах
Климович невесело улыбнулся.
   - Есть чему улыбаться! - озлился Синцов. - Что это, хорошо, что ли?
   - Да уж чего хорошего! Хорошо было бы, если б мы сейчас не под  Ельней,
а под Кенигсбергом дрались, а немцы бы вместо нас из окружений выходили! А
вообще вполне возможно, что ваш Серпилин и докажет, что надо  за  дивизией
номер оставить и людьми пополнить, а не  растаскивать  то,  что  осталось.
Вполне возможно, -  повторил  Климович.  Ему  захотелось  утешить  заметно
помрачневшего Синцова. - Тем более - вы со знаменем вышли. Недавно  тут  в
газете писали про одних, как они из окружения безо всего, с одним знаменем
вышли, такой из этого шум сделали!
   - А чего же плохого? - с обидой спросил Синцов.
   - А чего особенно хорошего? - в свою очередь спросил Климович.  -  Надо
стараться кроме знамени еще с танками, и с пушками выходить, и  с  людьми,
которые еще воевать будут! А знамя ты всегда вынести обязан, если  совесть
не потерял! Мы тоже из-под Слонима знамя вынесли, но в заслугу себе  этого
не ставим, потому что как же еще иначе? И еще потому, что с семью  танками
из ста сорока вышли, хвастать нечем! А этот из  газеты  расписал:  "Знамя,
знамя!" - а что они, кроме знамени, вынесли и сколько живых людей  вывели,
хоть бы слово сказал! Будто это и не важно вовсе! Наговорил  ему  какой-то
краснобай на радостях, что жив остался, а тот и пошел строчить...
   - Вижу, не жалуешь ты газетчиков, - сказал Синцов.
   - А чего их жаловать? Испытал бы на своей шкуре, что на душе  творится,
когда хоть и со знаменем выходишь,  а  без  танков  небось  по-другому  бы
описал!
   - Ну, я, например, испытал на своей шкуре, - сказал Синцов.
   - О тебе теперь нет разговора, ты теперь солдат, - отрезал Климович  и,
вытащив из-под стола связанные бечевочкой новые, пахнущие  дегтем  сапоги,
кинул их под ноги Синцову: - На, примерь!
   Сапоги оказались малы, и Климович подосадовал: других сапог у  него  не
было.
   - Здоровые подставки отрастил! - глянул он на  босые  ноги  Синцова.  -
Только в пехоте и топать.
   - А я ничего, потопал...
   - А я, думаешь, не топал? Когда  без  танков  остался,  будь  здоров  -
топал. Одним словом, широка страна моя родная... Если б мне кто в тридцать
девятом году, после  Халхин-Гола,  сказал,  что  так  буду  топать,  -  за
насмешку бы принял, душу бы  из  него  вытряс!  Но  ничего.  -  Он  смочил
полотенце одеколоном, вытер им после бритья голову  и  лицо  и,  расставив
ноги, словно вызывая кого-то на  бой,  стоял  перед  Синцовым,  маленький,
широкоплечий, с  выпиравшими  из-под  нательной  рубахи  мускулами.  -  Не
переживай, подожди, еще въеду в Германию на  своей  "тридцатьчетверке".  И
тебя на броню посажу, если, конечно, нам до этого не выйдет  с  тобой  "со
святыми  упокой"  и  фанерная  память  со  звездочкой.  Хаустов,  принесли
завтрак? - услышав за спиной скрип отворяемой двери, спросил Климович.
   - Так точно! - Ординарец поставил на стол чайник и накрытые  полотенцем
тарелки.
   - А в бане свободно?
   - Нельзя сказать, чтоб свободно, товарищ подполковник...
   - Когда чаю попьем, проводите политрука. Пару белья взяли ему?
   - Так точно!  Только  страшусь,  что...  -  ординарец  окинул  взглядом
длинную фигуру Синцова.
   - Давай сразу позавтракаем, - сказал Климович, натягивая гимнастерку, -
а то и мне  недосуг  и  тебе  надо  бороду  снять.  На  одиннадцать  часов
начальство ваш командный состав собирает. А  ты  зарос,  как  поп,  только
наперсного креста не хватает.
   За завтраком Климович уже  не  возвращался  к  серьезному  разговору  и
вообще торопился.
   Посоветовав  Синцову  после  голодухи  медленней  есть   и   аккуратней
прожевывать, он наскоро выпил два стакана чаю и встал.
   - Извини, время вышло.  Если  хочешь  домашним  написать,  что  Христос
воскрес, напиши и сразу. Хаустову, ординарцу, отдай - он с  нашей  полевой
почтой сегодня же отправит.
   - А как у тебя семья, где она? - вдруг, словно кто-то  потянул  его  за
язык, спросил Синцов.
   - Нет у меня семьи, - странным, каменным  голосом  ответил  Климович  и
вышел, не простясь.
   Синцов молча смотрел на захлопнувшуюся за Климовичем дверь.
   "Почему он ответил таким голосом? Что у него там,  в  семье,  -  драма,
измена,  развод?"   -   спрашивал   себя   Синцов   и,   только   встретив
укоризненно-угрюмый взгляд ординарца, понял, что  Климович  говорил  не  о
драме, не о разводе и не об измене, а о смерти...
   В большой палатке политотдела бригады собралось тридцать  командиров  и
политработников, вышедших из окружения вместе с Серпилиным.  Все  за  ночь
сбрили бороды, помылись, почистились. Некоторые вышедшие накануне в совсем
растерзанном виде были теперь в сером танкистском  обмундировании:  сердце
не камень, - по приказу Климовича, его пом по тылу расщедрился  на  десять
комплектов.
   Все, входя в палатку и радостно здороваясь,  не  узнавали  друг  друга.
Было трудно себе представить, что всего одна  проведенная  в  человеческих
условиях ночь, баня и бритье могут до такой степени изменить людей.
   Батальонный комиссар Шмаков  представил  приехавшему  начальству  своих
товарищей по окружению и положил  на  стол  список  на  триста  двенадцать
человек, пробившихся через немцев.
   Приехавших начальников было  трое:  полковой  комиссар  из  политотдела
армии - черноволосый, добродушный, невыспавшийся и все время  позевывавший
ласковый  мужчина,  подполковник  из  фронтового  отдела  формирования   -
немолодой, сидевший прямо,  как  палка  ("Сухарь  сухарем",  -  с  первого
взгляда подумал о нем  Синцов),  и  маленький  майор  из  Особого  отдела,
почему-то в форме пограничника,  с  замкнутым  лицом  и  строго  поджатыми
губами.
   Утренний разговор с Климовичем насторожил Синцова. Вместо  того  чтобы,
как ему мечталось, прежде всего торжественно построить всех  их,  вышедших
из окружения с оружием в руках, со знаменем, и поблагодарить за службу, их
почему-то  собирали  в  палатке,  отдельно  от  бойцов...  Синцову   вдруг
показалось,  что  все  непременно  произойдет  до  обидного  не  так,  как
хотелось.
   Но разговор, напротив, начался совсем не обидным образом.
   Ласковый полковой комиссар из политотдела армии,  заговоривший  первым,
сказал,   что   торжественное   построение   здесь,   вблизи    передовой,
нецелесообразно. Это не поздно сделать и по прибытии  на  место,  в  район
Юхнова,  куда  их  всех  сегодня  же  перебросят.  Товарищи  командиры   и
политработники, которых он от лица командования поздравляет с  выходом  из
окружения, должны понять, что решение вопроса о  том,  будет  ли  сохранен
номер за их дивизией, останется ли она и будет пополняться как таковая,  -
этот вопрос, который уже поставил перед ним товарищ Шмаков, решается не за
один день, и притом не им, и даже не командованием  армии.  Пока  же  этот
вопрос не решился там, где выше, приходится рассматривать всех вышедших из
окружения не  как  воинскую  часть,  а  как  временно  сформировавшуюся  в
условиях окружения группу, которая как таковая уже выполнила свои  задачи.
А раз так, то теперь как группа она уже не существует, и те, кому положено
этим интересоваться, будут отныне рассматривать вопрос  о  каждом  из  них
отдельно, с учетом их званий, должностей и того, как каждый проявил себя в
окружении.
   - Тем более, - добавил полковой комиссар,  -  что,  по  предварительным
данным, в группе из самой Сто семьдесят шестой дивизии оказалось всего сто
семь человек, а остальные две трети присоединились  из  разных  частей,  в
разное время.
   Пока он все это говорил, Шмаков  кончиком  платка  вытирал  под  очками
слезившиеся от  бессонницы  глаза  и  все  время  внимательно  смотрел  на
полкового комиссара; до  этого  общего  разговора  у  них  был  уже  один,
предварительный, и Шмаков с  тревогой  ждал,  как  теперь  будет  говорить
полковой комиссар - так или не так, как нужно, но мнению его, Шмакова.
   Потом  полковой  комиссар  повернулся   к   подполковнику   из   отдела
формирования, и подполковник сказал  скрипучим,  деревянным  голосом,  что
когда люди придут на место и поступят к ним в распоряжение, то там с  ними
и будет дальнейший разговор, а сейчас товарищи командиры должны  построить
людей, довести их под своей командой до машин - машины стоят  в  километре
отсюда, в лесочке, - рассадить по машинам из расчета двадцать бойцов и два
командира на  каждую.  Место  назначения  -  село  Людково,  под  Юхновом,
расстояние - сто сорок километров, маршрут следования - на  юго-восток  по
дороге Ельня - Спас-Деменск,  а  затем  по  Юхновскому  шоссе  на  восток.
Интервал следования между машинами - тридцать  метров,  в  случае  налетов
авиации следует рассредоточивать людей подальше от дороги. Он  сам  поедет
на легковой машине в голове колонны.  Отбарабанив  все  это,  подполковник
замолчал и, кажется, ничего не собирался прибавлять к сказанному.
   Когда подполковник закончил свою речь, полковой  комиссар  обратился  с
вопросом к майору-пограничнику из Особого отдела.
   - Как, товарищ Данилов, у вас будут коррективы или начнем двигаться?
   Майор со строго поджатыми губами помолчал, явно не торопясь с  ответом,
наконец все-таки раздвинул губы  и  сказал  жестким  баском,  что  никаких
коррективов у него нет, но есть вопрос к старшему группы. При этих  словах
он повернулся к Шмакову:
   - Сдача оружия уже произведена?
   - Какого оружия? - спросил Шмаков.
   - Трофейного оружия, имеющегося у личного состава.
   - А почему нам его сдавать? - удивился Шмаков. - Трофейное оно  или  не
трофейное - это наше оружие, мы с ним пробились, с  какой  стати  нам  его
сдавать?
   Все заволновались и зашумели.
   Пограничник переждал шум и сказал, не повышая голоса,  что  нашего  или
вашего оружия в армии нет, а есть оружие, положенное по штату и выдаваемое
на  руки  тогда,  когда  его  положено  иметь  на  руках.  Военнослужащим,
направляемым на сортировку и формирование, иметь на руках оружие вообще не
положено, а трофейное - во всяком случае. Его надо сдать, а  не  тащить  с
собой в тыл. Тут не о чем и говорить.
   - Это еще не известно, есть о чем или не о чем говорить! - резко сказал
Шмаков. - Мы еще подадим рапорт о том, чтобы была сохранена наша  дивизия.
- В эту минуту он совершенно забыл, что сам никогда не числился  в  штатах
этой дивизии.
   -  Мы  этот  вопрос  не  будем  здесь  с  вами  дискутировать,  товарищ
батальонный комиссар, - сказал пограничник. - Не будет дивизии  или  будет
дивизия - не нам с вами решать, но, независимо  от  решения  вопроса,  все
трофейное оружие пока надо сдать.
   - Кроме командирского,  личного!  -  совершенно  неожиданно  для  всех,
громко и даже с вызовом сказал бесстрастно молчавший до  этого  деревянный
подполковник из отдела формирования.
   Видимо,  этого  сухого  человека  что-то   глубоко   лично   задело   в
происходившем разговоре.
   - Обидно все это, - сказал Шмаков, вставая и в гневе сжимая  кулаки.  -
Обидно! - повторил он громко, и голос его зазвенел. - Очень обидно,  перед
людьми стыдно!  А  вам  разве  не  стыдно?  -  вдруг  в  упор  крикнул  он
пограничнику.
   Тот тоже встал и, слегка побледнев, медленно  застегнул  сначала  одну,
потом другую кнопку на планшетке.
   - Есть указания, - сказал он очень  тихо,  и  чувствовалось,  что  этот
тихий голос  дается  ему  напряжением  воли,  -  по  поводу  которых  было
запрошено  разъяснение,  и  есть  разъяснение,  что  надо  выполнять   эти
указания,  поэтому  надо  сдать  трофейное  оружие,  товарищ   батальонный
комиссар.
   В разгар перепалки в палатку вошел  надолго,  почти  с  самого  начала,
исчезавший Климович.
   - Товарищ полковой комиссар, разрешите доложить. Меня вызывал к проводу
командующий и приказал передать вам, что торжественное построение  группы,
вышедшей под командованием комбрига Серпилина, и краткий митинг в связи  с
ее выходом Военный совет армии приказывает провести здесь, в  расположении
вверенной мне части.
   Все присутствующие переглянулись. Полковой комиссар в душе был доволен:
он сам  утром,  перед  выездом,  докладывал  начальнику  политотдела  свое
мнение, что построение  и  митинг  надо  провести  на  месте,  в  танковой
бригаде, но начальник  политотдела  заявил  ему,  что  делать  это  вблизи
передовой не время и не место: еще разбомбят, чего доброго!
   "А все-таки не по его вышло, а по-моему: значит, перерешили  в  Военном
Совете!" - подумал полковой комиссар.
   Подполковник из отдела формирования  и  майор  Данилов  были  подчинены
фронту и не имели прямых указаний, где и как проводить митинг, но вступать
в  пререкания  с  командующим,  находясь  в  расположении  его  армии,  не
представлялось возможным. Они только молча переглянулись.
   Зато Шмаков откровенно торжествовал.
   - Разрешите, товарищ полковой комиссар?  -  обратился  он,  прежде  чем
кто-нибудь успел ответить Климовичу.
   - Да, слушаю вас.
   -  Капитан  Муратов!  Политрук  Синцов!  Распорядитесь   построением...
дивизии! - Сделав паузу, он все-таки упрямо добавил  это  въевшееся  в  их
общее сознание слово.
   - Вот это хорошо! - сказал Климович, присаживаясь к столу. - Я, правда,
уже распорядился, но пусть  поторопят,  времени  у  нас  нет,  командующий
приказал: провести, но не копаться!
   Климович   сочувственно   посмотрел   на   повеселевшего   батальонного
комиссара; ему нравился этот упрямый  старик,  как  он  про  себя  называл
седого, без единого черного волоса, Шмакова. Именно понимание той боли  за
своих людей,  которую  переживал  сейчас  Шмаков,  и  заставило  Климовича
проявить инициативу.
   Он соврал, что командующий вызвал его к  проводу.  Нет,  он  сам  вышел
отсюда и позвонил командующему, прося  разрешения  провести  на  месте,  в
бригаде,  торжественное  построение  и  короткий  митинг.  "Разумеется,  -
сердито сказал командующий; кажется, он был сильно занят. - Уже послали  к
вам замначполитотдела. Чего вы вмешиваетесь? Что  он,  сам  сообразить  не
может?" - "Не знаю, товарищ командующий, - сказал Климович,  -  видимо,  у
него другие указания". - "Какие там еще другие указания! Проводите! Только
без канители".
   - Ну, так, - сказал полковой комиссар,  опираясь  кулаками  о  стол.  -
Какие еще вопросы?
   - Вопрос старый, насчет оружия, - напомнил Шмаков.
   -  Товарищ  подполковник,  -  прервав  его,  обратился  пограничник   к
Климовичу, -  командующий  не  отдавал  приказания  о  несдаче  трофейного
оружия?
   - Нет, - сказал Климович.
   - Тогда решение остается прежним, - поспешно сказал полковой  комиссар,
не  давая  возобновиться  перепалке.  -  После  построения  митинга  сдать
трофейное оружие - и погрузка на машины!
   -  Одну  минуту,  товарищ  полковой  комиссар,  -  поднялся  деревянный
подполковник из отдела формирования. Он посмотрел на Шмакова и,  в  тишине
сухо пристукнув по столу косточкой указательного пальца, сердито сказал: -
Попрошу вас, товарищ  батальонный  комиссар,  не  употреблять  на  митинге
понятия "дивизия", поскольку вопрос о сохранении  номера  не  решен  и  вы
являетесь не дивизией, а  вышедшей  из  окружения  группой,  состоящей  из
бойцов и командиров четырех разных дивизий и других отдельных частей.
   "Сухарь ты чертов!" - хотел крикнуть ему Шмаков, но сдержался:
   - Слушаюсь!
   Самое главное выйдет так, как он хотел: "Сейчас построим и поблагодарим
людей, а остальное - черт с ним! - с остальным разберемся после".
   Он  поднялся  из-за  стола  и  пошел  было   вслед   за   другими,   но
майор-пограничник оказался рядом с ним и тихо дотронулся до его рукава:
   - Попрошу задержаться на два слова, товарищ батальонный комиссар!
   - Слушаю вас, товарищ майор, - сказал Шмаков с оттенком недоумения: ему
казалось, что говорить больше не о чем.
   - Вопрос такой. - Майор терпеливо  дождался,  когда  все  вышли  и  они
остались в палатке вдвоем со Шмаковым. - Пока что мы ваших людей не знаем,
а вы знаете. Как, по  вашему  мнению,  можете  вы  полностью  отвечать  за
каждого из людей, которые вышли с вами?
   - Отвечать? - быстро переспросил Шмаков резким голосом. - По-моему, они
сами уже ответили на ваш вопрос тем, что не остались у немцев,  а  с  боем
вышли к своим.
   - Это я понимаю, товарищ батальонный комиссар, - сказал майор, выслушав
отповедь Шмакова. - То, что они вышли к своим, для меня такой же факт, как
и для вас. Но у вас люди шли под командой, а в этих условиях  бывает,  что
заодно с другими выходит человек, который сам  не  собирался  выходить  из
окружения, но, попав под команду, вынужден был выходить вместе  со  всеми.
Однако он  по  тем  или  иным  причинам  все  же  не  вызывает  доверия  у
командования. Нет у вас таких?
   - Во-первых, на мой взгляд, нет, - быстро сказал Шмаков, - а во-вторых,
мы перешли фронт, мы наконец дома, и я не понимаю, что вас волнует.
   - Меня ничто не волнует, товарищ батальонный комиссар, - делая вид, что
он не  замечает  горячности  Шмакова,  ответил  пограничник  с  терпением,
говорившим о незаурядной выдержке. - Меня, как  человека,  отвечающего  за
свое дело, интересует еще один вопрос: не могут ли среди вышедших  с  вами
людей оказаться лица, которые присоединились к вашей группе в своих целях,
частично достигли этих целей, перейдя вместе с вами фронт, а в  дальнейшем
достигнут их вполне, исчезнув по дороге, до всякой проверки?  Я  не  знаю,
есть ли такие лица у вас, но опыт подсказывает,  что  они  могут  быть.  И
лучше подумать об этом сейчас, чем потом, когда окажется поздно.
   - Нет у меня таких лиц, - упрямо  повторил  Шмаков.  -  Одного  подлеца
выявили и расстреляли, не  дожидаясь  ваших  советов.  Другой  подлец  сам
застрелился. А насчет рано или поздно... - Он хотел сказать: "Эх,  дорогой
товарищ, мы с вами в последнее время слишком часто и слишком рано начинали
думать,  что  человек  не  внушает  доверия,  а   потом   слишком   поздно
спохватывались, что он все-таки внушает его!" Хотел  сказать,  но  оборвал
себя на полуслове и вместо этого сказал, что сам в свое время год  работал
в органах ВЧК и не хуже товарища майора знает, что такое бдительность... -
Если, конечно, видеть в ней меч, а не помело!
   - Это как понять? - сухо спросил пограничник.
   - А так, - все еще не остывая, сказал  Шмаков,  -  что  в  своих  людей
верить надо. А без веры - это уже  не  бдительность,  а  подозрит