ения  вашего  соседа  справа  тоже   послушаю.   Как-никак   хочешь
вторгнуться в его полосу, два  километра  у  него  отобрать.  А  вдруг  он
заявит: "Дайте мне хотя бы часть тех силенок, что Серпилину  подкидываете,
и я сам правей этих высоток ударю". Что тогда? - Батюк  усмехнулся.  -  На
это, конечно, не пойдем, растопыря пальцы не воюем, но узнать  соображения
соседа следует. Тоже старый вояка.
   - С вашего разрешения, прежде чем  начинать  работать,  я  сам  к  нему
съезжу, - предложил Серпилин.  -  Поделюсь  тем,  что  вам  докладывал,  и
участок вместе посмотрим. А то до сих пор все мои наблюдения - с моих  НП,
в чужую полосу без спроса не залезал.
   - Это можно, - сказал Батюк и на минуту задумался.
   Предложение Серпилина казалось ему настолько разумным, что при  взгляде
на карту странно было, как оно не пришло в голову раньше. Одно дело  -  ты
только прибыл, не разом во  всем  разберешься.  А  как  предшественнику  в
голову не пришло? Думал все же с конца апреля!  Направление  удара  выбрал
верно, а подвинуть  его  еще  чуть  правей,  как  подсказывала  местность,
разграничительная линия между двумя армиями помешала.  Мыслим  иногда  еще
этими разграничительными линиями, как будто они что-то  незыблемое.  А  ее
надо подвинуть - и все.
   Мысль, что он внесет в свое фронтовое решение этот корректив,  с  одной
стороны, заметный, а с другой - все  же  не  таких  масштабов,  чтобы  все
наново утверждать в Ставке, привела Батюка в хорошее настроение.
   - А других предложений в связи с этим у тебя не  будет?  -  спросил  он
Серпилина.
   - Не будет.
   - Это хорошо, - сказал Батюк, - а то я было подумал: раз прибавим  тебе
два километра справа, попросишь настолько же убавить слева. Имей  в  виду:
за счет соседа справа расширю, а за счет  соседа  слева  полосу  армии  не
сужу. Вся прибавка за твой счет.
   - Об этом не просим, Иван Капитонович, - сказал Захаров. - И при лишних
двух километрах все равно остаемся богатыми.
   - Да, воевать теперь можно, - сказал Батюк. - И вы действительно будете
богатыми, не  сравнить  с  тем,  что  мы  когда-то  с  вами  имели.  -  Он
усмехнулся. - Тем более раз наносите главный удар, - и  правого  и  левого
соседа грабим в вашу пользу. Левого - еще ничего, а правого -  догола.  Он
уж мне плакался!
   Батюк взял телефонную трубку и приказал соединить себя с командармом, к
которому хотел ехать Серпилин.
   - Сам ему скажу, что ты приедешь.
   И Серпилин понял и по его словам и по  лицу,  что  Батюк  твердо  решил
принять их предложение. А раз так, желает с самого начала взять все в свои
руки. Поэтому сам и звонит.
   - Здравствуй, Николай Семенович, - сказал Батюк, когда его соединили. -
Твоего соседа слева сейчас  пришлю  поделиться  с  тобой  соображениями  и
выслушать твои... Куда?.. А ты где сейчас?.. А!.. - Батюк искоса глянул на
карту. - А он прямо туда к тебе  и  поедет.  Жди  его...  Когда?  -  Батюк
взглянул на часы. - Сейчас  девять  сорок  пять.  К  одиннадцати  тридцати
будет... Ко мне ничего нет? После  того,  как  встретитесь,  позвони  мне.
Бывай здоров...
   Слушая все это, Серпилин внутренне улыбнулся.
   "Сам за меня решил - и куда поеду, и когда выеду, и  за  сколько  буду.
Даже и не подумал спросить меня, хотя я и командарм. Ума война  прибавила,
а характера не изменила".
   - Он как раз там, где тебе надо, - в  левофланговой  дивизии  в  триста
пятой, командный пункт - роща, южней Дятькова. - Батюк положил  трубку.  -
Обедать не приглашаю. Время раннее - вам недосуг и у меня работа. Завтра у
вас в корпусе или в дивизии пообедаем,  если  покормите"  Приеду  прямо  с
утра, к девяти.
   - Разрешите... - Серпилин приподнялся, подумав, что разговор окончен  и
надо прощаться.
   Но Батюк задержал его:
   - Погоди. Мне в десять ровно к  начальнику  штаба  работать  идти;  еще
двенадцать минут имеем поговорить на вольные темы.
   "Вон как, - подумал Серпилин. - Раньше у него  это  не  было  заведено.
Удобно или неудобно для дела, а считал, что все идти и все  тащить  должны
только к нему, раз он первый. Это новость!"
   - Был вчера у вашего соседа слева, дал ему разгон, - сказал Батюк. -  А
знаете, за что? По тылам у него проехал - кругом медали  блестят!  Чем  от
войны дальше - тем больше! А когда в двух его полках людей построил, вижу,
во всем строю ни у солдат, ни у сержантов наград нет. На двадцать  человек
- одна! Стал спрашивать:  оказывается,  больше  половины  давно  воюют!  А
почему наград нет - дело известное: большей частью госпитали  помешали!  В
госпитале награда не каждого офицера  догонит,  что  говорить  о  солдате!
Но... - Батюк вдруг, может даже незаметно для себя, так повысил  голос  на
этом "но", что Серпилин понял, как  он  вчера  разносил  соседа  слева.  -
Здесь-то время было!  Здесь-то  второй  месяц  стоим!  Себя-то  небось  не
забыли, наградных листов целые горы понаписали! А солдат молчит,  свет  не
застит! Где же тут о его награде вспомнить! - Батюк посмотрел на Серпилина
и, все еще не выйдя из вчерашнего возбуждения, громко, с угрозой сказал: -
Завтра у тебя по полкам поеду... Смотри! Если и у тебя так же -  при  всех
пристыжу!
   - Возможно, и у нас есть промахи, - спокойно сказал  Серпилин,  подумав
про себя, что есть и даже наверное. - Будем исправлять.
   Батюк сердито посмотрел на него, но вспомнил, что Серпилин  только  что
вернулся в армию.
   - С тебя взятки гладки. Ты сам из госпиталя, - миролюбиво сказал Батюк,
вместо того чтобы повысить голос, как собирался. - Но ты все время был,  -
повернулся он к Захарову, - с тебя и спрос. Если такая же картина,  как  у
соседа, - достанется тебе на орехи! И смотри: после  моего  предупреждения
мне там товар лицом не выстраивай, кто с медалями - тех  вперед!  Меня  не
надуешь!
   - А вот это вы зря, Иван Капитонович, - сказал Захаров.
   - Там зря или не зря, а предупреждаю.
   - А я говорю, это вы зря,  Иван  Капитонович,  -  повторил  Захаров,  в
пределах допустимого, но все же  достаточно  заметно  для  Батюка  повысив
голос.
   - А ты теперь поменьше говори, побольше слушай, - сказал Батюк.
   Пожалуй, слово  "теперь"  сорвалось  у  него  помимо  воли.  Просто  от
воспоминания о том, как Захаров раньше,  в  армии,  во  время  их  споров,
бывало, и стоял на своем, и оставался при своем. Слово  "теперь"  значило,
что _теперь_ этому не бывать, потому  что  теперь  их  обоюдное  положение
несоизмеримо с прежним. И все же давать волю этому  слову  не  надо  было!
Батюк почувствовал это по  наступившему  в  комнате  молчанию  и  по  лицу
Серпилина. Мог бы, конечно, и скрыть свое неодобрение!  Но  не  скрыл,  не
пожелал.
   - А ты тоже хорош, - обратившись к Серпилину,  чтобы  как-то  выйти  из
этого молчания, заговорил Батюк о том,  о  чем  сегодня  не  собирался.  -
Смотрел список руководящих кадров, вижу, кого же он себе в замы  подобрал!
Генерала Кузьмича! Нашел себе, понимаешь, зама, не мог подобрать  помоложе
да пограмотней. Думаешь, если некуда его на войне деть, так  надо  к  себе
взять?
   - Ничего, он нам обедни не испортит, - сказал Серпилин.
   - Раз уж дали ему по старости лет генерал-лейтенанта, так  и  отправили
бы командовать суворовским училищем! Самое ему место. И  остатки  здоровья
бы там сохранил! А то опять на фронт полез, понимаешь,  и  опять,  как  на
грех, у меня оказался.
   - Практически все же у меня, - не удержался Серпилин.
   - Он у тебя, а ты у меня.
   Серпилин хотел было сказать, что  независимо  от  их  разных  мнений  о
Кузьмиче заместитель командующего особой погоды в армии все же не  делает,
но вовремя  вспомнил,  что  Батюк  еще  недавно  сам  сидел  на  такой  же
должности, только во фронтовом масштабе, и, чего доброго,  примет  это  на
свой счет.
   -  Как  его  здоровье-то?  Подставки  хоть  держат?  -  спросил  Батюк,
смягчаясь от молчания Серпилина, потому что ему на его  характер  молчание
чаще всего казалось знаком согласия.
   -  Чувствует  себя  неплохо,  -  сказал  Серпилин.   -   Кроме   прочих
обязанностей, возложили на него наблюдение за оперативной маскировкой. Сам
летает, смотрит сверху - как с точки зрения немцев, - не видать ли  у  нас
чего, нет ли нарушений. Уже двенадцать часов налетал. Вчера докладывал.
   - Только этого не хватало, еще и летает! Скажи  ему,  пусть  завтра  не
прячется, хочу его в натуре посмотреть, какой  он  теперь  есть.  -  Батюк
встал.
   Если бы он мог пересилить свою натуру, то, наверное, сказал  бы  сейчас
Захарову: "Не обижайся, Константин Прокофьевич, зря я с тобой  так..."  Но
пересилить свою натуру он не мог и поэтому, прощаясь, только чуть покрепче
пожал руку Захарову, а Серпилину сказал:
   - Сосед твой, учтя мой звонок, думаю, возражать не будет...
   Хотя Батюку было тоже пора идти и, чтобы пересечь улицу, отделявшую его
дом от дома начальника штаба, он мог бы выйти сразу вместе с Серпилиным  и
Захаровым, однако остался еще на минуту у себя: не хотел, чтобы  выглядело
так, словно он вышел из дому провожать подчиненных. Вообще-то Батюк не был
особым любителем субординации, но после вступления в командование  фронтом
все время помнил о своем новом положении.
   Он задержался на минуту, и на столе, как нарочно, затрещал телефон.
   - Первый слушает, - Батюк поднял трубку.
   - Здравствуйте, говорит Львов. Вы мне звонили?
   - Звонил. Прибыл представляться Серпилин. Хотел принять  его  вместе  с
вами...
   - А где он? У вас?
   - Уже уехал. - Батюк был доволен, что Львов позвонил ему сам, проглотил
вчерашнюю пилюлю.
   - Ничего другого у вас ко мне нет? - спросил Львов.
   - Пока нет.
   - Я буду у себя. - Львов первым положил трубку.
   "Мало все ж спит, - подумал Батюк о  Львове,  -  в  Шесть  лег,  теперь
только десять..."
   Батюк надел фуражку,  уже  совсем  собрался  идти,  но  снова  затрещал
телефон. На этот раз звонил начальник штаба фронта.
   - Иван Капитонович,  десять-пять.  Как  прикажете?  Может,  мне  к  вам
прийти?
   - Сам иду. - Батюк положил трубку.
   "Десять-пять! Тоже мужик с характером, напоминает, чтоб  не  опаздывал.
Кругом у всех характеры..."
   Он подумал про Серпилина, что и у этого характер не из легких, но  хотя
бы заранее известный. От него знаешь, чего  можно  и  чего  нельзя  ждать.
Можно ждать стремления поставить на  своем,  но  нельзя  ждать  обмана.  И
хорошо, что человек с таким, достаточно известным ему характером  стоит  у
него на направлении главного удара.
   Батюк радовался завтрашней поездке в свою бывшую армию.  Его  радовало,
что именно ей предстояло наносить главный удар в том  первом  наступлении,
которое он проводил в роли командующего фронтом. Батюк ее формировал, он с
ней начинал в самое трудное время, и во всем том, что она теперь совершит,
есть доля его заслуг, не только нынешних, но и прошлых: их тоже из истории
не вынешь.


   - Что делать будем? - спросил Серпилин у Захарова, когда они, выйдя  от
Батюка, пошли по улице к своим стоявшим за углом машинам. - Если  прямо  в
Дятьково, - Серпилин открыл планшет и взглянул на карту, -  самое  большее
пятьдесят минут, с запасом - час. А время впереди - полтора часа.  Поедем,
выберем по дороге местечко, сядем под елку и обсудим вопросы. Есть что.
   - Обсудить согласен, - сказал Захаров. - Но к соседу с тобой не  поеду.
Зачем  мне  около  вас  отсвечивать?  Съезжу  тем  временем  к  начальнику
Политуправления фронта, это мне действительно нужно. До  развилки  вместе,
там посидим, а потом - ты направо, я налево. Лады?
   - Давай теперь на моей, - сказал Серпилин, когда они подошли к  стоящим
в тени домов "виллисам"; сюда они ехали на "виллисе" Захарова.
   Захаров сел сзади, и "виллис" тронулся. Второй шел следом.
   Пока ехали, говорили о  том,  о  чем  считали  возможным  говорить  при
водителе Серпилина - Гудкове. При нем можно было на все темы,  кроме  тех,
на которые ни при ком не положено.
   - Забыл тебя спросить: чего  без  адъютанта  поехал?  Уже  отпустил?  -
спросил Захаров про Евстигнеева.
   - Простились утром. Пошел в сто одиннадцатую. Веру вместо него Синцова.
   - Это хорошо, - сказал Захаров, - если тебя его рука не смущает.
   - Меня не смущает. Не в носильщики  беру.  Он,  кстати,  с  этой  своей
рукой, оказывается, даже машину водит.
   - Евстигнеев сильно переживает?
   - Сам за него переживаю. Ну-ка, случись, убьют! Сноха по  второму  разу
вдова, внучка по второму разу сирота... А что делать?
   - Авось  минует  его  чаша  сия,  -  сказал  Захаров.  -  Потери,  надо
надеяться, будут не те, что раньше. Ехали с  тобой  сюда  утром,  и  опять
едем, и ни разу еще на небо не взглянули. А помнишь, как было? Сколько раз
за это время из машины бы выскакивали...
   Справа к дороге спускалась опушка ельника, впереди виднелась  развилка,
у которой надо было разъезжаться.
   - Возьмите в сторону, Гудков! - приказал Серпилин. - Тут сухо.
   Машина съехала с дороги и остановилась.  Серпилин  и  Захаров  пошли  к
опушке.
   - Товарищ командующий, может, плащ-палатки  дать?  -  крикнул  вдогонку
Гудков.
   Серпилин оглянулся:
   - Боязно: ляжешь да заснешь... Недоспал сегодня... Ладно, давайте.
   Гудков принес им две плащ-палатки и разостлал под елкой. Серпилин  лег,
облокотившись на руку, а Захаров ложиться не стал, сел  на  посеревший  от
дождей, старый, но еще крепкий пенек и, улыбаясь, сделал вид, что подсек и
тянет из воды рыбу. Показал так похоже, что Серпилин тоже улыбнулся.
   - Уже и не помню, когда рыбачил, - сказал Захаров. - Вот до чего  война
людей доводит. Совсем в каменный век отбросила -  рыбу  гранатами  глушим,
как какие-нибудь пещерные люди - камнями.
   Он с удовольствием отвлекся в сторону, потому что  догадывался,  о  чем
его сейчас спросит Серпилин, и был не рад этому.
   - Когда получил в Архангельском  твое  письмо,  -  сказал  Серпилин,  -
понял: обстановка требует как можно скорей вернуться. А теперь  вижу:  что
не просто обстановка требовала, а  тучи  над  головой  были,  а  может,  и
остались.
   - О чем разговор, о каких тучах?
   Серпилин посмотрел на Захарова и с уверенностью подумал, что тот  пусть
из благих целей, но лукавит. Бывает с ним и так.
   - Вчера Григорий Герасимович Бойко при всем его  неразговорчивом  нраве
все же нашел нужным сказать мне, что десять дней назад Львов пригласил его
зайти и час расспрашивал, какой я есть и какое мое состояние  здоровья,  а
также духа.
   - Спросил и спросил. Такое его дело -  знать  кадры.  Я  бы,  например,
этому большого значения не придал.
   - Ты бы не придал, а Бойко придал, и правильно сделал. И  нашел  нужным
мне  сказать,  и  тоже  правильно  сделал.  А  сегодня   выясняется,   что
командующий фронтом, как видно, все тому же Львову  объяснял,  что  я  еще
способен армией командовать, не дышу на ладан.  Теперь  я  и  твое  письмо
задним числом по-другому читаю. В письме не  мог  написать,  согласен.  Но
почему, когда я приехал, не выложил всего, что знаешь?
   "Эх, Федор Федорович, слишком много  ты  от  меня  захотел!  -  подумал
Захаров, глядя на Серпилина  и  вспоминая  свой  разговор  со  Львовым.  -
Слишком многое пришлось бы рассказать, если все  подряд.  А  тебе  надо  к
наступлению готовиться, а через две или три недели сто тысяч человек в бои
вводить. И не время отвлекаться от всего этого на воспоминания о  товарище
Львове и о тучах над головой".
   Подумал, но вслух спросил только одно!
   - Веришь мне?
   - Дурацкий вопрос, извини.
   - Извиняю. Но раз дурацкий, скажу тебе коротко: тучи над головой если и
были - их нет. А вся наша жизнь  -  там.  -  Он  махнул  рукой  в  сторону
передовой. - А что Бойко даже из лучших побуждений этим  мусором  с  тобой
делился, не вижу ничего хорошего. Лучше б со мной поделился.  Дальше  меня
не пошло бы.
   - А что в прятки-то играть?
   - А я, когда надо дело делать, в прятки не играю, - сказал Захаров. - А
когда закончено, не возвращаюсь. И если меня кто не  любит,  но  при  всем
желании сделать со мной ничего не может, мне от этого жить веселей! Чего и
тебе желаю!
   - Ладно. Проведем операцию, после нее, живы будем, поговорим.
   - А еще бы лучше - после Берлина, - усмехнулся Захаров.
   Серпилин ничего не ответил, поднялся с  плащ-палатки  и  прислушался  к
тишине: где-то далеко-далеко полз не то танк, не то гусеничный трактор.
   - А все-таки лето пришло в полном смысле этого слова, - сказал Серпилин
и, подразумевая войну, добавил: - Считай, уже четвертое...
   Гудков подошел, забрал плащ-палатки и понес их к машине.
   - Как ты Батюка нашел? - спросил Захаров.
   Серпилин ответил не сразу, вспомнил не только  сегодняшний  разговор  с
Батюком, а еще тот, первый, в Архангельском, заставивший  почувствовать  в
Батюке что-то новое, раньше незнакомое, выросшее в нем на войне и вместе с
войной.
   - Думаю, трудно ему сейчас. Но стремится быть на высоте  своего  нового
положения.
   - Невыдержанный он все же мужик, - сказал  Захаров.  -  Боюсь,  как  бы
срываться не начал, если что не так пойдет.
   - Поживем - увидим. Тем более что и от нас зависит, как все пойдет.
   Серпилин уехал первым, а Захаров с минуту постоял у  своего  "виллиса",
не садясь и продолжая глядеть вслед Серпилину.
   "Запал ему теперь в память Львов! Разозлился, что я не посвятил его  во
все подробности. А зачем его  посвящать?  Вот  начальника  Политуправления
фронта по старой дружбе посвятить в свой разговор со Львовым - это надо! И
самому просветиться: чего мне в дальнейшем  ждать,  раз  принял  огонь  на
себя... Не много ли мнит товарищ Львов о собственной личности? Наверное, в
душе считает, что после того, как там, в Москве, в ПУРе уже не он главный,
все политработники по всей армии уже  не  те!  Все  без  него  стали  хуже
работать! Все теперь не так, как при нем!"
   Мысль была, может, и не до конца справедливая по отношению к Львову, но
Захаров был слишком сильно задет им. Не только недоверием  к  себе,  но  и
недоверием к Серпилину, к  человеку,  за  которого  он,  старый  армейский
политработник, лично отвечал и готов отвечать до  конца  войны!  Обида  за
Серпилина была для Захарова частью личной  обиды;  но  в  его  негодовании
против Львова присутствовало что-то еще, самое  главное,  более  глубокое,
чем личная обида: уж больно не ко времени и не к  месту  все  это  затеяно
Львовым! Не об этом люди думают, не этого хотят,  не  этого  ждут  сейчас,
готовясь к наступлению. Не об этом их мысли! Не за это они  умирают  и  не
для этого жить остаются.
   "И мы с ним - тоже!" - подумал Захаров о себе и о Серпилине.
   Его взяла такая досада, что он даже  заколебался,  ехать  ли  сейчас  к
начальнику Политуправления фронта, говорить обо всем этом или отложить  до
другого раза, вернуться прямо в армию, где и без Львова дел полон рот.
   Но, пересилив себя, решил, что все-таки нужно поехать и  рассказать,  и
сел в "виллис". Машина разворачивалась, скользя  по  склону,  вдавливая  в
землю молодую траву.
   "Еще сыровато по этому времени года. Хорошо бы,  к  началу  наступления
как следует просохло", - подумал Захаров, глядя на следы от колес.


   Захаров был прав. Серпилину действительно запала в память забота Львова
о его состоянии  здоровья.  Но  хотя  и  запала  -  думать  об  этом  было
совершенно некогда до самой ночи!
   Встреча с соседом вместе с дорогой  туда  и  назад  отняла  почти  пять
часов. Сосед поначалу  с  долею  горечи  пошутил,  обозвал  "захватчиком".
"Сперва  на  целый  корпус  в  твою  пользу   ограбили,   а   теперь   еще
территориальные требования ко мне предъявляешь!"  Но  потом  согласился  с
целесообразностью этой передвижки разграничительной линии между их армиями
и обещал в таком духе доложить командующему фронтом.
   Вернувшись в середине дня, Серпилин сразу  же  сел  работать  вместе  с
Бойко, по ходу дела вызывая всех, кто требовался,  а  требовались  многие.
Раз полоса наступления армии расширялась на два  километра  вправо  -  это
касалось почти вс