ь заключение главного хирурга, прежде  чем  оно  пошло
дальше, и вызвать лично его и начмеда армии, и отдать  приказание,  как  и
куда везти тело Серпилина. И говорить о  гробе,  который  уже  сколачивали
там, в тылу, и о временном памятнике, который, где б  ни  решили  хоронить
Серпилина, надо сразу поставить, и о  порядке  похорон  в  зависимости  от
того, где они будут.
   Армия - как человек - без головы не живет. Врачи, подтверждавшие смерть
Серпилина, еще не отошли там, в  медсанбате,  от  операционного  стола,  а
Бойко,  временно  вступивший  в  командование   армией,   уже   подписывал
распоряжения и приказы не от его имени, как начальник штаба, а от  своего,
как исполняющий обязанности командарма. Сегодня еще нет, а завтра в  армии
сверху донизу все равно станет известно о гибели прежнего командующего,  и
приходилось думать над тем, как и в какой форме об этом сказать.
   А с похоронами до позднего вечера еще не было решено. И хотя затягивать
с этим во время боев нельзя, сегодня  погиб,  завтра  простились,  и  надо
воевать дальше - это понимали все, не хуже других понимал и Захаров, -  но
в их армии командарм погиб впервые, и появились разные мнения: как  и  где
его хоронить?
   Сам Захаров, зная от Серпилина про его первый бой в  Могилеве,  считал,
что в Могилеве и надо хоронить. Или на окраине, где он когда-то,  командуя
полком, держал оборону, или в центре, над обрывом к Днепру, - тоже хорошее
место.
   Все это Захаров высказал еще днем, когда позвонил о случившемся Львову.
Львов не возразил, но велел изложить письменно.
   Батюк,  который  вскоре  позвонил  сам  и   расспрашивал   у   Захарова
подробности гибели, оказался  другого  мнения.  Сказал,  что  надо  внести
предложение  похоронить  Серпилина  в  Минске,  поскольку  армия  под  его
командованием сыграла большую роль не только в Могилевской, а  и  во  всей
Белорусской операции. В оперсводках уже есть, что Минск свободен, в Минске
ему и лежать! Воевал бы похуже, позволили бы немцам оторваться от  себя  -
сейчас бы всю эту группировку в Минске добивать пришлось!
   В том, что говорил Батюк, чувствовалось желание подчеркнуть:  хотя  сам
Минск выпало брать другим, но и у их фронта роль  такая,  что  погибший  в
этой операции командарм  вправе  быть  с  почестями  похоронен  в  столице
Белоруссии.
   И хотя Захарову не приходила раньше в голову мысль похоронить Серпилина
в Минске, теперь она показалась ему справедливой - и для Серпилина, и  для
армии, и для фронта.
   - Буду в Ставку докладывать, - сказал Батюк. - И  по  ВЧ  с  белорусами
соединюсь. Больше чем уверен, что они поддержат.
   У Бойко оказалось свое мнение. Как это часто с ним  бывало,  не  только
собственное, но и неожиданное для других.
   -  Надо  через  Москву,  через  штаб  тыла,  родственников   известить.
Запросить их соображения. У него все же отец жив и  внучка  на  иждивении.
Где б ни решили хоронить, надо послать самолет  за  родными,  хотя  бы  за
отцом.
   Захаров согласился с Бойко и взял это на  себя;  позвонил  командующему
воздушной армией и спросил: сможет ли он завтра с утра  выделить  "дуглас"
для рейса в Рязань за отцом Серпилина, чтобы привезти его туда, где  будут
хоронить сына, скажем, в  Могилев?  Командующий  воздушной  армией  обещал
самолет и стал расспрашивать о подробностях, как погиб Серпилин.  Пришлось
рассказать еще и ему.
   Где все же хоронить Серпилина, не знали до  ночи.  Уже  в  одиннадцатом
часу позвонил Львов и вдруг поинтересовался, как намерен Захаров поступить
с  личным  имуществом,  личными  документами   и,   возможно,   перепиской
Серпилина, как все это оформляется? Захаров ответил, что попозже  займется
всем этим сам, а завтра с утра доложит. Ожидал, что последуют  возражения,
но Львов не возразил, сказал: "Буду ждать".
   Тогда Захаров спросил его: нет ли новостей насчет похорон?
   - Отправил шифровку товарищу  Сталину.  Сообщил  оба  имеющихся  у  нас
предложения: Минск и Могилев. Ответа пока не имею. Если считаете, что  вам
быстрей ответят, обратитесь по вопросу похорон вашего командарма как  член
Военного совета армии. Сами...
   В первый момент слова насчет того,  кому  быстрей  ответят,  показались
Захарову издевкой, но потом по тону Львова стало ясно, что  тот  почему-то
всерьез допускает такую возможность.
   Закончив разговор со Львовым, Захаров задумался, снял трубку  и  сделал
то, чего еще никогда не делал: вызвал по ВЧ Москву,  а  там,  назвав  свою
должность, попросил доложить товарищу Семенову -  таким  в  то  время  был
кодовый псевдоним Сталина, - что просит соединить с ним.
   Трубку взял не Сталин, а его помощник и сказал, что Сталин  занят,  но,
когда освободится, ему будет доложено о звонке.
   Захаров объяснил, что от  имени  Военного  совета  армии  обращается  к
товарищу Сталину с просьбой разрешить похоронить погибшего сегодня, в день
освобождения Минска, командарма в столице Белоруссии, городе Минске.
   И,  только  положив  трубку,  догадался,  почему   Львов   сказал   ему
"обратитесь сами". Наверно, они там разошлись с Батюком, поэтому  Львов  и
вынужден был изложить в  своей  шифровке  оба  мнения.  Счел  ниже  своего
достоинства  заранее  спрашивать  Захарова,  о  чем   тот   будет   теперь
ходатайствовать: о  Минске  или  о  Могилеве,  но,  наверно,  считал,  что
по-прежнему о Могилеве...
   Захаров не знал, ответят ему или нет и что ответят, по, сейчас же после
этого зайдя к Бойко подписать  итоговое  донесение,  сказал  ему  о  своем
звонке, чтобы Бойко был в курсе дела, не оказался  в  неловком  положении,
если его запросят.
   Бойко ничего не ответил, только недовольно покачал  головой,  не  скрыл
того, что не любит таких звонков в обход установившегося порядка.
   Итоговое донесение  подписали  -  за  день  еще  сорок  взятых  орудий,
девятнадцать танков, две тысячи семьсот пленных, - а подписи - не  три,  а
две...
   Захаров вернулся к себе и едва  успел  к  звонку  из  Москвы.  Помощник
Сталина сказал, что товарищ Семенов просит  передать  свое  соболезнование
Военному совету и штабу армии, а  в  их  лице  всем  солдатам,  сержантам,
офицерам и генералам в связи с гибелью  преданного  Родине  военачальника,
командующего армией, генерал-полковника Серпилина и сообщает,  что  решено
похоронить его с воинскими почестями в Москве  на  Новодевичьем  кладбище,
рядом с женой, о чем уже дано распоряжение коменданту города Москвы.
   Помощник Сталина говорил  все  это  подряд,  так,  будто  каждое  слово
записано у него на бумажке. Наверное, так оно и  было.  И  Захаров,  держа
левой рукой трубку, правой записывал все, что слышал.
   - Все поняли? Или повторить?
   - Все понял, - сказал Захаров, - повторите только звание.
   - Генерал-полковник, - повторил помощник. И уже другим голосом,  своими
словами объяснил, что это звание было присвоено Серпилину сегодня утром  в
числе других генералов. - Вы этого еще не знаете, но до фронта уже  должно
было дойти.
   Захаров положил трубку. Все-таки оно состоялось, это присвоение званий!
Несколько   дней   назад   сразу   после   освобождения   Могилева   через
политуправление дошел слух, что несколько генералов с их фронта повысят  в
званиях. Но потом слух замер,  не  подтвердился,  и  Захаров  считал,  что
отложили до освобождения всей Белоруссии. Оказывается, нет, не отложили!
   О себе он не думал ни тогда, ни сейчас.  Ему,  как  политработнику,  на
быстрое  повышение  рассчитывать  не  приходилось,  а  о  Бойко   подумал:
присвоили или нет ему генерал-лейтенанта? Задержится ли Бойко снова только
на исполнении обязанностей командарма  или  на  этот  раз  пойдет  дальше,
станет командармом? Присвоение звания генерал-лейтенанта могло подтолкнуть
решение вопроса. А это, по мнению Захарова, было бы хорошо для армии.
   О  том,  что  Серпилин   так   и   не   узнал   о   присвоении   звания
генерал-полковника, почему-то сейчас не подумалось. Подумалось о другом, о
житейском, связанном с  похоронами.  Раз  дана  такая  команда  от  самого
Сталина, тело завтра же утром надо будет отправлять самолетом в Москву.  И
надо, чтоб Серпилин лежал в гробу в форме, соответствующей новому  званию.
А где и у кого взять для этого погоны? На  всем  фронте  генерал-полковник
один - Батюк. Не у него же просить!
   "А хотя почему не у него? - вдруг подумал Захаров. - Как раз у  него  и
просить - есть же у Батюка запасной китель с погонами. И ничего  странного
в такой  просьбе  он  не  увидит.  Уж  кому-кому,  а  ему  в  этом  смысле
человеческое не чуждо. Барабанова, адъютанта, на своих плечах из окружения
вытаскивал, там, где другие родного отца бросили бы. А Серпилина  обрядить
в последний путь свои погоны  не  отдаст?  Если  б  даже  дурной  приметой
считал, все равно бы отдал..."
   Подумав так, он не откладывая позвонил  в  штаб  фронта.  Бывает,  что,
казалось бы, мелочь, а в эту минуту важней важного.
   Батюка не оказалось на месте.
   - Уехал к вам, - сказал дежуривший у телефона Барабанов.
   "Значит, все-таки вырвался. Говорил, что обстановка не пускает. Теперь,
значит, пустила!" - подумал Захаров, знавший, что несколько часов назад на
тылы соседней армии вышла  из  лесов  еще  одна  трехтысячная  группировка
немцев и штаб фронта принимал срочные меры, чтобы она не  успела  наломать
дров.
   - Слушай, Барабанов, - сказал он.  -  У  командующего  запасные  погоны
есть?
   - Есть, - ответил Барабанов после паузы, значения которой Захаров тогда
не понял.
   Захаров начал объяснять, но, оказывается, Барабанов уже знал об указе.
   - Я знаю, для чего, - сказал он.
   - На себя возьми, - сказал Захаров, - пошли эти погоны с  кем-нибудь  к
нам в штаб тыла. Чтоб за ночь на китель пришили. А  командующему  на  меня
сошлись.
   - Зачем ссылаться, товарищ генерал? Что тут такого?  Наоборот,  дураком
обозвал бы меня, если б не сделал.
   - Тогда делай. - Захаров положил трубку, сразу же поднял ее и  позвонил
Бойко о решении хоронить Серпилина в Москве, на Новодевичьем.
   - Кого выделим от Военного совета армии? - спросил Бойко. - Ни вы, ни я
по обстановке не сможем завтра уехать.
   - Пусть фронт решает. По мне, раз сами не можем, надо Кузьмича послать.
Заместитель командующего, генерал-лейтенант...
   - Сам подумал, - сказал  Бойко.  -  Но  не  будем  пока  напрашиваться.
Командующий фронтом приедет - решим вопрос здесь.
   Оказывается, Бойко уже знал, что Батюк едет к ним.
   Едва Захаров кончил разговор с Бойко, как позвонил Львов.  Спросил  без
предисловий:
   - Вам сообщили о решении?
   - Сообщили.
   - Я передал приказание в воздушную армию, - сказал Львов.  -  К  десяти
ровно подготовят на могилевском аэродроме самолет.
   - Ясно. - Захаров ждал, не добавит ли чего-нибудь Львов.
   Но Львов ничего не добавил.
   И Захарову пришел на память разговор с Серпилиным  про  Львова,  только
что положившего сейчас трубку.
   Многого не говорят друг другу люди на войне. И время  не  позволяет,  и
обстановка неподходящая, а вдруг, придется к  случаю,  такое  скажут,  что
ахнешь, не ожидая услышать.
   Тогда, в тот вечер, незадолго до наступления, вернулись с  передовой  и
заговорили об артснабжении, о том, сколько снарядов  придется  выкладывать
прямо  на  грунт  в  районе  артиллерийских  позиций,  потому  что,   если
складировать их далеко в тылу, при быстром продвижении не  успеешь  подать
вперед. И вдруг Серпилин сказал:
   - Пойдем вперед, вполне возможно, что и на Могилевщине и дальше  увидим
свои довоенные склады...
   И стал после этого рассказывать, как гулял по дорожкам Архангельского с
другим выздоравливающим, с генералом интендантской службы, и тот вспоминал
про Львова - что когда мы в начале войны, отступая,  потеряли  в  западных
округах много складов вооружения, особенно винтовок и пулеметов, то  вышло
это отчасти по вине Львова.  В  сороковом  году  Львов  написал  докладную
записку против предложений некоторых  военных  о  более  глубоком  тыловом
складировании и боеприпасов и вооружения и поставил в этой записке  вопрос
на политическую почву: доказывал,  что  стремление  к  глубокому  тыловому
складированию связано с пораженческими настроениями, и, напротив, выдвигал
предложение складировать все это ближе к границе,  чтобы  в  случае  войны
дополнительные  перевозки  не  вызывали  задержек  в  нашем   наступлении.
Захаров, услышав об этом, только крякнул от злости. А Серпилин  неожиданно
для него сказал про Львова:
   - Надо признать, что своя логика у него была: раз абсолютно уверен, что
с первого дня пойдем наступать по  чужой  территории,  -  значит,  надо  и
склады поближе, а то потом вези все с Урала!  Если  взять  его  логику  за
основу, по-своему прав был.
   - Он прав, а кто же неправ? - спросил Захаров.
   - А это уже более сложный вопрос, кто неправ, - сказал тогда  Серпилин.
- Как потом война показала, все мы  оказались  в  том  или  ином  неправы.
Многое - как вспомнишь - по-другому бы перевоевал!
   - Что значит "все"? - возразил Захаров. - Вот ты конкретно,  если  б  с
твоим участием обсуждалось, за что бы голос подал?
   - Смотря когда, - сказал Серпилин. - Сейчас,  когда  знаем  ход  войны,
конечно, проголосовал бы безошибочно. А тогда, не предвидя хода войны,  не
знаю. Скорей всего, исходя из  своих  представлений  о  силах  противника,
насчет размещения складов стоял бы за золотую середину. А  вообще-то,  кто
его знает... Когда задним умом думаешь, надо стараться  быть  справедливым
не только к себе, но и к другим.
   "Это верно, - подумал Захаров о Серпилине. - Ты-то всегда старался быть
справедливым к другим, а не только к себе".
   И мысленно увидел там, на другом конце телефонного провода, только  что
говорившего с ним Львова, его треугольное лицо.  И  подумал  о  себе,  что
теперь, после гибели Серпилина, у Львова отпадет  желание  перевести  его,
Захарова, из этой армии в другую. Теперь не  для  чего!  Тот,  с  кем  он,
Захаров, по мнению Львова, спелся, того уже нет. Кончилась спевка.
   Сказанное Львовым про самолет требовало немедленных действий, и Захаров
стал действовать. Позвонил всем, кому требовалось,  что  завтра  в  десять
гроб с телом  Серпилина  должен  быть  доставлен  к  уходившему  в  Москву
самолету.  Предупредил  начальника  штаба  тыла,  который  непосредственно
занимался всем  этим,  что  привезут  генерал-полковничьи  погоны  и  надо
пришить их на китель покойного. Приказал прислать сюда  на  КП  Синцова  и
стал выяснять, вернулся  ли  с  передовой  Кузьмич.  Оказывается,  еще  не
вернулся. Велел поскорей разыскать,  чтоб  ехал,  а  то  у  Кузьмича  была
привычка ночевать в частях, любил это.
   И, сделав все, что было нужно, вернулся к  той  же  мысли,  на  которой
прервал себя, к мысли о том, что Серпилин - справедливый человек.  Еще  не
привык думать о нем - "был", все еще думал в настоящем  времени.  Конечно,
как всякий привыкший к власти человек, Серпилин не любил, когда что-нибудь
вдруг делалось вопреки его намерениям. И когда  в  его  власти  оставалось
переделать по-своему, переделывал и через  чужое  самолюбие  способен  был
перешагнуть без колебаний. Но привычка к власти не погасила в нем  чувства
справедливости. Не считал про себя, что всегда прав - потому что власть  в
руках. Ломал сопротивленце подчиненных  и  гнул  по-своему,  только  когда
действительно был уверен, что прав. А с другой стороны, если был уверен  в
своей правоте, без остатка использовал все допустимые  возможности,  чтобы
доказать эту правоту тем, кто над ним. В этом и была его сила.
   "Да, в этом и сила", - словно кому-то доказывая это, еще  раз  мысленно
повторил Захаров. А тот, кто гнет только потому, что у него власть, тот  и
сам легко гнется, как только на него с верхней ступеньки надавят. В  таком
человеке не сила, а тяжесть: сколько на него сверху положат, столько он  и
передаст вниз, по нисходящей.
   А Серпилин - человек сильный, но не тяжелый.
   Захаров снова по привычке подумал о Серпилине в настоящем времени - как
о живом.
   Главный  хирург,  когда  приезжал,  показывал  осколок,  которым  убило
Серпилина,  как  говорится,  приобщил  к   делу,   но   сначала   показал.
Оказывается, этот осколок после  того,  как  убил  Серпилина  и  покалечил
пальцы Гудкову, упал на дно "виллиса"; сделал все, что было в его силах, и
упал, - вот и все, что потребовалось, чтобы лишить армию командующего.
   Захаров снова вспомнил лицо Серпилина, как-то неловко повернутое к нему
там, на столе, и подумал, что было на этом лице  такое  выражение,  словно
Серпилин так и не успел заметить происшедшего с ним.
   Для других его смерть  -  смерть  человека,  который  погиб,  не  успев
доделать до конца самого главного за всю свою жизнь дела. Но если  он  сам
не успел этого осознать, не успел понять, что убит, - может быть, для него
самого это и есть самая счастливая смерть. Если можно сказать про  смерть,
что она счастливая. Про какую бы то ни было смерть вообще.
   Захаров вспомнил,  как  Серпилин  только  сегодня  днем,  незадолго  до
смерти, смеясь, говорил ему: "Смотри, Константин  Прокофьевич,  береги  на
У-2 мягкую часть тела, а то немцы снизу в самое беззащитное  у  начальства
место целят, когда оно летит на "русс-фанер". У них инструкция такая!"  Об
опасности не думал и в последний раз пошутил над ней.
   А самое последнее, чему обрадовался, - известию о Минске,  что  бои  на
окраинах. А больше уже ничего не услышит, ничему не обрадуется, ничего  не
узнает из того, что будем знать мы. Хотя, как и все другие люди, думал  не
только о том, что будет на войне, но и о том, что после...
   Даже позабылось, в какой связи, недавно сказал:
   - Надо и после войны жить по чести. На войне при всех своих недостатках
все же честно живем. Надо и после нее не хуже жить.
   Сказал, конечно, не в том смысле, чтобы жить после войны не  хуже,  чем
во время нее. После войны будем  жить  намного  лучше.  Какой  может  быть
вопрос! Сказал о себе, как самому после войны жить, не утратив того, с чем
жил в войну. "Чтобы в любой, какой хошь момент преставился и  перед  своим
коммунистическим богом чист  был",  -  вдруг  вспомнил  Захаров  слова  не
Серпилина, а Кузьмича, сказанные в другое время и про другого человека. Но
сейчас казалось, что про Серпилина.
   Почему все же решено хоронить его в Москве?
   Раньше Захаров не думал об этом.  Был  занят  тем,  чтобы  сделать  все
необходимое для выполнения этого приказания. А сейчас подумал. И вспомнил,
как это было сказано: "На Новодевичьем, рядом с  женой".  Не  только  было
передано решение Сталина, а именно его слова, те самые, которые он сказал.
Никто другой, кроме него, этих слов не сказал бы. Не в  Могилеве  и  не  в
Минске, а в Москве, на Новодевичьем, рядом с  женой.  Может  быть,  именно
поэтому. Значит, Сталин откуда-то знал, что Серпилин  полтора  года  назад
похоронил там свою жену, или кто-то сообщил это, когда Сталину докладывали
о смерти Серпилина, а он, возможно, спросил о родных, хотел  распорядиться
о пенсии или о чем-то еще. Кто мог там, в  Москве,  сказать  Сталину,  что
Серпилин полтора года назад приезжал хоронить  жену?  Из  хорошо  и  давно
знавших Серпилина людей там, в Генштабе, в Москве сейчас никого нет.  Иван
Алексеевич, его корешок с гражданской войны, уже давно не в  Москве,  стал
из стратегов практиком, сформировал в сорок третьем году танковую армию  и
командует ею. А больше у Серпилина в Москве близких друзей вроде бы и нет.
Ну да Сталин, если захотел узнать, располагает  возможностью  узнать  все,
что ему надо. Могли и про смерть жены сказать при докладе, а могли  и  про
ту женщину-врача, о которой Серпилин недавно говорил, делился.
   "Про нее могли сказать, а похоронить приказано на Новодевичьем, рядом с
женой". Мысленно связав одно с другим, Захаров решил, что все могло  иметь
значение, даже и это.
   В последнее время по ряду признаков чувствуется, что Сталин  уже  начал
думать, как будет после войн