, я при службе.
   - Мы отца подкармливаем, - сказал Хорышев.
   - Тоже не последнее дело, - снова лениво приоткрыв один глаз, отозвался
старик. - Ребята добрые, только положил вчера вас немец много... страсть!
   - Большие потери вчера были? - спросил Синцов.
   Хорышев, щурясь от солнца, надвинул на  глаза  пилотку  и  сказал,  что
потери в роте чувствительные: всего убитых и раненых до тридцати человек.
   - Давайте мы тоже сапоги снимем, - сказал он.  -  Все  ходишь,  ходишь,
ноги горят.
   Он стащил сапоги, положил на шпалы портянки и так  же,  как  старик,  с
наслаждением стал шевелить занемевшими пальцами.
   - Брезентовые сапоги, с училища, а других нет. Ребята мне  с  немца,  с
офицера, сапоги сняли - не подошли, в подъеме жмут,  а  голенище  жесткое.
Они его чем-то прокладывают, наверно.
   - Как в царское время, - отозвался обходчик. - Обыкновенные  офицерские
сапоги с проклейкою.
   Синцов тоже  разулся.  Хорышев  сходил  босиком  в  будку  обходчика  и
вернулся, неся котелок воды, хлеб и три тараньки.
   - На рельс не наступай, горячий! - сказал  старик  и  скосил  глаза  на
тараньку. - Обопьешься!
   Однако, когда Хорышев вместо  ответа  протянул  ему  одну  из  таранек,
старик, не споря, взял ее и начал чистить.
   Пока они все  трое  ели,  сидя  рядом,  Синцов  изредка  поглядывал  на
Хорышева. Ему было странно, что этот совсем молодой, бойкий, хозяйственный
парнишка только вчера впервые дрался с немцами, а сейчас  уже  говорит  об
этом как о чем-то привычном, чего он не боится и в будущем.
   Они посидели еще полчаса, потом к ним подошли трое разведчиков;  каждый
вел по два немецких велосипеда. Эти велосипеды еще рано утром  бросила  на
шоссе выскочившая из леса немецкая  разведка.  Разведку  обстреляли,  двух
немцев  убили,  а  остальные  убежали  в  лес.  Хорышев  приказал  забрать
велосипеды, а разведчики привели их.
   - Три в роте  оставьте,  а  три  в  батальон  отдайте,  -  распорядился
Хорышев.
   Один из разведчиков поморщился.
   - Сказал: отдайте - отдайте, - повторил Хорышев, - а то  Плотников  все
шесть заберет!
   Разведчики ушли, а над ржаным полем закружил "мессершмитт", то  взмывая
в небо, то пикируя вокруг одного и того же места.
   - Вашего обстреливает, - равнодушно сказал Хорышев. - Там как раз танки
стоят.
   "Мессершмитт" покружился над полем и улетел. Синцов  забеспокоился,  но
толстая Мишкина фигура уже появилась на горизонте. Он  подошел,  плюхнулся
на насыпь, увидел в руках у Синцова недоеденную тараньку, сказал: "Дай-ка"
- и жадно впился в нее зубами. Хорышев сходил в будку принес еще несколько
таранек.
   - Это тебя обстреляли? - спросил Синцов.
   - Меня, - рассмеялся Мишка. - Я сразу на пузо - и под танк! А  он,  как
комар, зудит кругом, а сделать ничего не может.
   - Все снял? - спросил Синцов.
   - Все. Можем идти.
   Мишка доел тараньку Синцова, потом так же быстро съел еще две  и  выпил
котелок воды. Синцов обулся, простился с обходчиком, и они  втроем  -  он,
Мишка и Хорышев - пошли обратно в батальон к Плотникову.
   Плотников сидел в землянке у телефона и однообразно отвечал:
   - Есть, мне понятно... Есть, мне  понятно.  Будет  сделано.  -  Положив
трубку, он поднялся из-за стола.
   - Как, поспали немножко? - спросил Синцов.
   - Поспал. Да за все сразу разве выспишься?
   - Я вас сейчас сниму, - сказал Мишка.
   Они вышли на воздух, и Мишка окинул  Плотникова  критическим  взглядом:
его небритое лицо, мятую фуражку, несвежее  обмундирование,  съехавший  на
живот немецкий парабеллум.
   - Не годится, - вздохнул Мишка.
   Он любил парадные снимки, Плотников плохо подходил для этого.
   - Ремень застегните потуже, - стал распоряжаться Мишка. - И почему  без
портупеи? Портупея у вас есть?
   - Есть, в землянке.
   - Возьмите портупею, чтобы по форме было.
   Плотников нехотя вернулся в землянку,  принес  портупею,  перекинул  ее
через плечо и прицепил к поясу.
   - Крючок застегните на вороте! - неумолимо потребовал Мишка.
   Плотников поискал крючок и с досадой сказал:
   - Отлетел!
   Мишка вздохнул.
   - А каска у вас есть?
   - Каски нет.
   - Как же так нет?
   - Хорышев, скажите, чтобы мне кто-нибудь из бойцов свою  каску  дал,  -
сказал Плотников. Он томился и не скрывал  этого.  Хорышев  принес  каску,
Плотников снял фуражку и надел вместо нее каску.
   - Автомат у вас есть?
   - Автомат есть. Хорышев, возьмите в землянке мой автомат.
   Хорышев принес автомат. Плотников надел  его  на  шею,  Мишка  поправил
автомат, в  последний  раз  прицелился  и  снял  Плотникова,  которому  на
редкость не шли и каска, и автомат, и вообще все перемены, произведенные в
его внешности по настоянию Мишки.
   Потом Мишка в два счета снял Хорышева, который, не ожидая  приглашения,
сам  быстро  перенял  у  капитана  автомат  и  каску,  надел  их  и,  весь
напрягшись, не моргая, вытянулся перед аппаратом.
   - Я вам сейчас сержанта пришлю, он вас  проводит  до  полка,  -  сказал
Плотников. - Комбриг звонил, приказал за ночь под немецкими  танками  щели
вырыть и засаду посадить. Пойду выполнять: дело  к  вечеру.  -  Он  устало
повел плечами, повернулся спиной и пошел.
   - Ну как, покормил вас Плотников или не догадался? - спросил  Серпилин,
когда Синцов и Мишка снова очутились перед ним.
   - В общих чертах покормили... - неопределенно начал Мишка, но  Серпилин
счел его ответ исчерпывающим и, не дав ничего добавить, спросил:
   - Значит, дело сделано, можете ехать?
   - Да. Надо завтра поспеть в Москву, сдать материал в номер, но хотелось
бы еще снять вас самого.
   - А что меня снимать? Поезжайте, время дорого.
   Что-то в его тоне обратило на себя внимание Синцова. Кажется,  Серпилин
хотел, чтобы они поскорей убрались отсюда. Весь день доносившаяся с севера
и с юга канонада сейчас, к вечеру, ушла вглубь, на восток, за их спины.
   - А все же разрешите вас снять, товарищ комбриг, - настаивал Мишка.
   - Тогда уж втроем, с замполитом  и  начальником  штаба.  Чтоб  осталась
память о  полковых  товарищах,  -  сказал  Серпилин.  -  Вы  фотографии-то
сделаете?
   - Сделаю, - соврал никогда не делавший фотографий  Мишка.  -  Сделаю  и
сюда пришлю.
   - Сюда не надо, - сказал Серпилин, и  в  голосе  его  снова  прозвучала
нотка, уже привлекшая внимание Синцова. - Женам пошлите, мы адреса дадим.
   Он подозвал ординарца и сказал, чтобы тот позвал замполита и начальника
штаба.
   - А где у вас жены? - спросил Мишка.
   - У них - в Рязани, а у меня - в Москве. Блокнот при вас?
   Мишка вынул из планшета засаленный блокнот, Серпилин перелистал  его  и
крупным,  твердым  почерком  написал  на  свободной  странице:  "Валентина
Егоровна Серпилина, Пироговская, 16, квартира 4".
   Пироговская... Это было совсем рядом с тесной  артемьевской  квартиркой
на Усачевке, из которой Маша провожала Синцова в Гродно.
   "Гродно, Гродно..." -  подумал  он,  в  сотый  раз  за  эти  дни  снова
бессмысленно задавая себе все тот же вопрос. "Что же с дочерью?"
   Через минуту подошли замполит и начальник штаба полка.
   - Вот, предлагают сняться, - кивнул  Серпилин  в  сторону  Мишки,  -  с
обещанием доставить фотографии женам.
   И Синцов в третий раз почувствовал в его  тоне  что-то  невыговоренное,
какую-то печальную и торжественную решимость.
   Серпилин встал посредине, замполит - слева от  него,  начальник  штаба,
красивый молодой брюнет с печальными черными глазами, - справа.
   - И ты стань рядом, - обратился к Синцову Мишка, - только не впритирку,
я тебя потом отрежу и отдельно для  жены  напечатаю.  -  Ему  не  хотелось
перезаряжать аппарат, а пленка была на исходе.
   Синцов встал.  Мишка  щелкнул  и,  достав  блокнот,  собрался  записать
остальные  адреса,  но  Синцов,  которому   хотелось,   чтобы   фотографии
действительно были доставлены женам этих людей, посоветовал, чтобы они все
трое написали  по  короткой  записке  домой:  товарищ  Вайнштейн  перешлет
записки заодно с фотографиями.
   Синцов надеялся, что при всей  своей  нелюбви  к  печатанию  фотографий
Мишка не похерит посланные с фронта записки.
   - Ну, что там записки! - Серпилин хотел отказаться, но увидел печальные
молодые глаза своего начальника штаба и согласился: - Хорошо, напишем.  Не
задержим, вам ехать надо.
   - Вот вредный! - сказал Мишка, когда все ушли писать  письма.  -  Ехать
надо, ехать надо! Так и не покормит ужином. Я  сам  знаю,  что  мне  ехать
надо, но уж как-нибудь урвал бы часок на ужин! Так нет - гонит, сквалыга.
   - Эх, ничего  ты  не  понимаешь!  -  Синцов  вдруг  с  полной  ясностью
представил себе, что значат эти фотографии и эти письма. И  внезапное,  но
твердое решение - итог всего пережитого  им  за  последние  три  недели  -
родилось у него в душе.
   - Подожди меня здесь, я сейчас вернусь, - сказал он и  открыл  дверь  в
землянку Серпилина. - Можно войти, товарищ комбриг?
   - Войдите.
   Серпилин сидел за столом и размашисто писал  на  листке,  вырванном  из
полевой книжки.
   - Что такое? - оторвавшись, спросил он и показал на табуретку у  стола.
- Садитесь.
   Синцов сел. Должно быть, в выражении лица его  было  что-то  особенное,
обратившее на себя внимание Серпилина.
   - Что с вами случилось?
   - Я не поеду с моим товарищем. Я, с вашего разрешения, пока останусь  у
вас в полку.
   - Пока что? - быстро спросил Серпилин.
   - Мне не хотелось бы уезжать из вашего полка, - не  ответив  на  вопрос
Серпилина, повторил Синцов.
   - Почему?
   - Мне кажется, что вы не думаете отступать. Хочу остаться у  вас.  -  И
Синцов посмотрел Серпилину прямо в глаза.
   - Отступать мы правда не думаем, - сказал Серпилин. - Но  на  нас  свет
клином не сошелся, повидали,  как  у  нас,  поезжайте  посмотрите,  как  у
других;  корреспондентов  мало,  частей  много.  Поезжайте,  поезжайте,  -
заключил он плохо дававшимся ему неестественно бодрым тоном. - Не разрешаю
остаться, нечего вам тут делать. - И он снова принялся за письмо.
   - Товарищ комбриг,  -  сказал  Синцов  голосом,  заставившим  Серпилина
взглянуть ему прямо в глаза, - мне надоело бегать, как зайцу, и не  знать,
о чем писать. Уже четвертая неделя войны, а я ничего не написал. Не  знаю,
наверное, мне как-то особенно не везло, но вот  я  сегодня  в  первый  раз
приехал в полк, где действительно подбили тридцать девять немецких танков,
и я наконец увидел их своими глазами. Если у вас завтра  начнется  бой,  я
тоже увижу его своими глазами и напишу о нем. Я работник фронтовой газеты,
у вас здесь фронт. Где же мне быть, если не у вас?
   - Вот что, товарищ... забыл, вы вчера называли свою фамилию...
   - Синцов.
   - Вот что, товарищ Синцов. -  Лицо  Серпилина  было  серьезно.  -  Ваше
желание быть в бою мне понятно, но бывает положение, когда в части  должны
остаться лишь те, кому положено по  штату,  а  никому  другому  драться  и
умирать в ее составе нет нужды. Если бы у нас впереди были просто  бои,  я
бы вас оставил, но нам,  очевидно,  предстоят  не  просто  бои,  а  бои  в
окружении. Утром я предполагал это, сейчас уверен. Вы слышали артиллерию?
   - Слышал.
   - Вы ее плохо слушали. Сейчас немцы с двух сторон от нас, уже далеко за
Днепром. У вас могут быть сложности по дороге, даже если вы уедете  тотчас
же. Идите, дайте мне дописать письмо, времени мало и у меня и у вас.
   - Товарищ комбриг!  -  сказал  Синцов.  -  Товарищ  комбриг!  -  упрямо
повторил  он  уже  громче,  чтобы  привлечь  внимание   Серпилина,   снова
взявшегося за карандаш.
   - Ну? - Серпилин недовольно оторвался от письма.
   - Я коммунист, политрук по званию, и я прошу вас оставить  меня  здесь.
Что будет с вами, то будет и со мной. Будем живы - напишу все, как было, а
обузой вам я не стану; надо будет - умру не хуже других.
   - Смотри, товарищ  Синцов,  не  пожалей  потом!  -  смерив  его  долгим
взглядом, вдруг на "ты" сказал Серпилин.
   - Я не пожалею, - сказал  Синцов,  убежденный  в  эту  минуту,  что  он
действительно ни о чем не пожалеет, и понимая, что вопрос решен и говорить
больше не о чем.
   - Скажи своему товарищу, что через минуту допишу, пусть  собирается,  -
уже вдогонку ему сказал Серпилин.
   - А нас тут пока харчами  на  дорогу  подзаправили,  -  весело  говорил
Мишка, хлопая по своей с трудом застегнутой полевой сумке. -  Комбриг  нам
не сказал, а сам распорядился.
   - Я не поеду с тобой. Останусь на несколько  дней  тут.  -  Синцову  не
хотелось вдаваться в подробности.
   - Что значит останешься? До каких пор? Что у тебя, мало материала?
   - Мало.
   - Мало - в другой раз поедешь, наберешь больше, а пока и это хлеб!
   - Нет, Миша, я останусь, - упрямо повторил Синцов.
   - Слушай, это свинство! - багровея и начиная сердиться, крикнул  Мишка.
- Ты же знаешь, что я не могу остаться с тобой, в редакцию снимки за  меня
никто не доставит!
   - Правильно, вот и поезжай.
   - Но тогда выйдет, что я бросаю тебя тут одного!
   - Брось дурака валять! Поезжай - и все!
   -  Ладно,  -  сказал  Мишка,  которому  пришла  в  голову  идея,  разом
выводившая его из неприятного положения.  -  Я  подскочу  в  Москву,  сдам
снимки - и обратно к тебе, сюда. Самое большее - через три дня! Но  только
- никуда! Жди здесь, на месте! Слово?
   - Слово! - сказал Синцов, отвечая на горячее Мишкино рукопожатие.
   От пришедшей ему в голову спасительной идеи Мишка сразу повеселел.
   - Слушай, - вдруг вспомнил он, -  давай  напиши  мне  сейчас  хоть  сто
строк. Чтоб была текстовка, как подбили эти  танки.  Отвечаю,  что  пойдет
вместе с моей панорамой. В "Известиях" напечатаешься, чем тебе плохо?
   Синцов с тревогой вспомнил о словах  Серпилина,  что  время  дорого,  и
заколебался: задерживать ли Мишку?
   В эту минуту Серпилин вышел из землянки с  незапечатанным  конвертом  в
руках.
   - Вот, - сказал  он  Мишке,  -  написал,  потом  вложите  фотографию  и
запечатаете. Собрались, едете?
   - Сейчас, он мне только, -  кивнул  Мишка  на  Синцова,  -  текстовочку
напишет - и поеду.
   Синцов попросил разрешения у Серпилина зайти в землянку,  написать  там
при свече несколько строк.
   - Заходи, - сказал Серпилин, - я  все  равно  ухожу.  А  остальные  вам
письма отдали?
   - Отдали.
   - Добрый путь. - Серпилин пожал руку Мишке и ушел,  не  попрощавшись  с
Синцовым, как уже со своим человеком.
   Синцов и Мишка, которому было  скучно  ждать  одному,  вместе  зашли  в
землянку. Синцов сел писать, а Мишка  расстегнул  сумку  и,  вынув  оттуда
кусок сухой колбасы, сосредоточенно задвигал челюстями.
   Синцов писал быстро и даже с ожесточением от необходимости  торопиться.
Писал о подбитых немецких танках, о  лежащих  во  ржи  мертвых  немцах,  о
Серпилине, Плотникове и Хорышеве и еще и еще раз о самом главном - о  том,
что, оказывается, можно жечь немецкие танки и  не  отступать  перед  ними,
когда они идут на тебя.
   Он торопливо писал, а в голове его проносились последствия принятого им
решения. Ему казалось, что если б он не принял этого решения раньше  и  не
сказал о нем Серпилину, то сейчас бы струсил и уехал. Он со стыдом думал о
своей слабости, не понимая, что разные характеры бывают сильны  по-разному
и иногда их сила состоит в том, чтобы, страшась  последствий  собственного
решения, все-таки не переменить его.
   Он написал всю заметку за двадцать пять минут, по часам,  и  здесь  же,
подряд, на последнем листке, приписал несколько строк Маше.
   - Возьми, - сказал он, вчетверо складывая листки. - Когда  перепечатают
на машинке, черновик отдай жене. Может, она еще в Москве, вот ее  телефон.
Я уже писал ей два раза из госпиталя, но на тебя  больше  надежд,  чем  на
почту.
   - Еще бы! - Мишка вздохнул, засунул недоеденную колбасу в полевую сумку
и взял синцовские листки.
   Они вместе вышли из землянки. Мишка не любил долго раздумывать  ни  над
своими, ни над чужими решениями; и все-таки  в  его  нечутком,  но  добром
сердце шевельнулась в эту  минуту  не  до  конца  ясная  для  него  самого
тревога.  Ему  не  нравилось,  что  он  уезжает,  а  Синцов  остается,  не
нравилось, очень не нравилось!
   - Будь здоров, - он пожал руку Синцову, - будь  здоров.  Я  подскочу  к
тебе. Слово! - И его квадратный силуэт слился с темнотой.
   Присев на край окопа и глядя в звездное небо, Синцов думал о  том,  что
завтра к вечеру Мишка на своем пикапчике домчится  до  Москвы,  будет  сам
проявлять и печатать снимки и, еще мокрые, потащит их на стол к редактору.
И лишь потом - Синцов знал это - Мишка позвонит Маше.  Будет  ночь,  Маша,
если она в Москве, поднимет трубку, и Мишка скажет  ей,  что  всего  сутки
назад видел ее мужа, живого и здорового.
   А он в это время, через сутки... Он не знал,  что  с  ним  будет  через
сутки, и не хотел сейчас думать об этом. Он знал одно: сегодняшняя  тишина
не бесконечна, она кончится ночью или утром, и тогда начнется бой.  А  что
будет с ним в этом бою, он не знал, так же как этого не знали и все другие
люди, составлявшие полк Серпилина и сидевшие здесь,  рядом,  в  окопах,  и
дальше - за километр и за два - в  землянках  и  ходах  сообщения,  и  еще
дальше, в тех щелях, которые уже, наверное, вырыл  трудолюбивый  Плотников
на ржаном поле, под немецкими танками.
   Ни Синцов, ни Мишка, уже успевший проскочить днепровский мост и в  свою
очередь думавший сейчас об оставленном им  Синцове,  оба  не  представляли
себе, что будет с ними через сутки.
   Мишка, расстроенный мыслью, что он оставил товарища на передовой, а сам
возвращается в Москву, не знал, что через сутки Синцов не будет  ни  убит,
ни ранен, ни поцарапан, а живой и  здоровый,  только  смертельно  усталый,
будет без памяти спать на дне этого самого окопа.
   А Синцов, завидовавший тому, что  Мишка  через  сутки  будет  в  Москве
говорить с Машей, не знал, что через сутки Мишка не будет в  Москве  и  не
будет говорить с Машей, потому что его смертельно  ранят  еще  утром,  под
Чаусами,  пулеметной  очередью  с  немецкого  мотоцикла.  Эта  очередь   в
нескольких  местах  пробьет  его  большое,  сильное  тело,  и  он,  собрав
последние силы, заползет в кустарник у дороги  и,  истекая  кровью,  будет
засвечивать пленку со снимками немецких  танков,  с  усталым  Плотниковым,
которого  он  заставил  надеть  каску  и  автомат,  с  браво  выпятившимся
Хорышевым, с Серпилиным, Синцовым и грустным начальником штаба.  А  потом,
повинуясь последнему безотчетному желанию, он будет  ослабевшими  толстыми
пальцами рвать в клочки письма, которые эти  люди  посылали  с  ним  своим
женам. И клочки этих  писем  сначала  усыплют  землю  рядом  с  истекающим
кровью, умирающим Мишкиным телом, а потом  сорвутся  с  места  и,  гонимые
ветром, переворачиваясь на лету, понесутся по пыльному  шоссе  под  колеса
немецких грузовиков, под гусеницы ползущих к востоку немецких танков.



5

   Федор Федорович Серпилин,  в  полку  у  которого  остался  Синцов,  был
человек с одной из тех биографий,  что  ломаются,  но  не  гнутся.  В  его
послужном списке было отмечено много перемен, но, в сущности, он всю жизнь
занимался одним делом - как умел, по-солдатски, служил революции. Служил в
германскую  войну,  служил  в  гражданскую,  служил,  командуя  полками  и
дивизиями, служил, учась и читая лекции в академиях,  служил,  даже  когда
судьба не по доброй воле забросила его на Колыму.
   Он происходил из семьи сельского фельдшера, отец  его  был  русским,  а
мать - касимовской татаркой, сбежавшей из дома и крестившейся, чтобы выйти
замуж за его отца. Отец Серпилина и сейчас еще служил фельдшером  в  Туме,
на узкоколейке, пересекающей глухие мещерские леса.  Там  Серпилин  провел
свое детство и оттуда, повторяя путь отца, восемнадцатилетним парнем уехал
учиться в фельдшерскую школу в Рязань. В фельдшерской  школе  он  попал  в
революционный кружок, оказался на примете у полиции и, наверное, кончил бы
ссылкой, если бы не забрившая ему лоб первая мировая война.
   Зимой  семнадцатого  года  фельдшер