о надо хотя  бы
найти Серпилина; ведь его увезли в госпиталь именно сюда, в Москву...
   "Но как ты его найдешь?  -  спросил  другой,  трезвый  голос.  -  Какой
госпиталь? Кто среди всего, что здесь творится, ответит тебе сегодня,  где
Серпилин?"
   Недалеко отсюда, на Арбатской площади,  стояло  здание  Политуправления
армии. Он вспомнил, как был там в  сороковом  году,  перед  назначением  в
Гродно, и подумал: "Может, пойти туда? Но кто пустит туда без  документов?
Да и там ли оно сейчас? Вряд ли... Но если не туда, то куда  же?  Куда  же
идти?.."
   В голове у него опять мелькнула мысль,  которую  он  давно  отгонял  от
себя: "А вдруг Маша все-таки в Москве?" И эта несбыточная мысль,  хотя  он
все еще сопротивлялся ей, потащила его из Хлыновского тупика на  Усачевку,
в дом, из которого он уехал на войну.
   Посредине пути он еще  раз  заставил  себя  не  думать  о  невозможном:
конечно, там, в квартире, никого нет. И он идет туда вовсе не потому,  что
на что-то надеется! Ему просто надо хотя бы на час где-то присесть, прийти
в себя, хоть на  лестнице!  Потом  он  встанет  и  пойдет...  А  куда?  Да
просто-напросто в военкомат. Пойдет и  скажет,  не  вдаваясь  ни  в  какие
объяснения, что доброволец, просит записать... Ведь формируется же что-то,
ведь бросают же людей прямо на фронт!.. А там после первого боя  объяснит!
Тогда это будет уже не  важно,  важно  одно:  чтобы  сейчас  его  взяли  и
отправили на фронт! Да, конечно, так!
   Но в самую последнюю минуту, когда он подошел к  дверям  дома  и  вдруг
вспомнил во всех подробностях, как Маша в июне вон там, за этим  окном  на
втором этаже, собирала его на фронт, все мысли, кроме мысли о ней и о том,
что вдруг она здесь, вылетели у него из головы.
   Двери  в  подъезде  были  распахнуты  настежь,  под  створки  подложены
кирпичи, на тротуаре валялись обломки  кресла.  После  всего,  что  Синцов
видел, проходя через Москву, это не могло удивить его;  отшвырнув  обломки
ногой, он поднялся на второй этаж и ударил в дверь кулаком.
   Уже давно поняв, что за дверью никого нет, он все еще  бил  кулаками  в
дверь, прижимаясь к ней лицом, и в этом безнадежном, свирепом  стуке  была
вся сила переполнившего его отчаяния.
   Наконец он выпрямился, повернулся и, махнув рукой, спотыкаясь, сошел  с
лестницы.
   Из  ворот  задом  выезжал  грузовик  с  домашним  скарбом  и   мешками,
нагруженными так высоко, что верхние цеплялись за низкую  арку  ворот.  На
мостовой лихорадочно приплясывал какой-то человек, поводя в воздухе руками
и крича: "Левей,  левей,  а  теперь  вывертывай,  вывертывай!.."  Грузовик
наконец выехал; приплясывавший  на  мостовой  человек  остановился,  вытер
рукавом драповой куртки потное лицо, и Синцов узнал его. Это  был  здешний
управляющий домами, не то Плюшкин, не то Кружкин, - Синцов знал его еще  с
тех пор, как ухаживал за Машей, но не помнил его фамилии.
   - Слушайте! - крикнул Синцов. - Слушайте! -  повторил  он  погромче  и,
шагнув к управдому, схватил его за воротник куртки так, что та затрещала.
   - Вы  чего,  с  ума  сошли?  -  вырвавшись,  крикнул  управдом  и  даже
замахнулся, но потом узнал Синцова. - Это вы там ломились?
   - Я.
   - Уехала ваша жена!
   - Куда?
   - Да разве всех запомнишь! - Управдом полез на  грузовик.  -  А  списки
пожгли, все сегодня пожгли, телефонные книги и те пожгли.  Все  пожгли!  -
уже с грузовика повторил он даже с каким-то азартом. -  Жена  ваша  еще  в
июле уехала - в военной форме была.
   - А где она? - крикнул Синцов, шагнув за уже трогавшимся грузовиком.
   - Эй, эй, постойте! - вдруг закричал управдом и  замолотил  ладонью  по
кабине. - Эй! - позвал он Синцова, когда машина притормозила. - У меня  же
ваш ключ, дубликат есть.
   Он рывком расстегнул  портфель,  вытащил  оттуда  согнутое  из  толстой
проволоки большое кольцо, на котором болталось десятка два ключей.
   - Какой тут ваш? Берите, только скорее.
   Синцов подошел и стал неуверенно перебирать ключи.
   - Ну, ну! - торопил его управдом, озираясь на нетерпеливо высунувшегося
шофера. - А, да хоть все берите! - крикнул он и отпустил всю связку.
   Синцов не удержал ее, и она со звоном упала на мостовую.
   - А куда же вы? - спросил Синцов, когда борт  грузовика  проехал  перед
его глазами.
   - Куда все, туда и я! - крикнул управдом. - Я член партии. Что же  мне,
немцев тут дожидаться, чтобы повесили?
   "Эх ты, член партии!" Синцов поднял ключи и со злостью вспомнил  только
что сжимавшую их, свесившуюся с грузовика, крепкую, волосатую руку.
   Перебирая один за другим ключи, он вдруг подумал, что в квартире  может
лежать оставленная Машей на всякий случай записка... И эта мысль о записке
так завладела им, что он бегом поднялся по лестнице, отпер дверь и  вбежал
в квартиру, оставив снаружи в двери кольцо с ключами.
   Записки не было. Ни на обеденном столе, где стояла  знакомая  кустарная
пепельница - деревянная лодка  с  лебединой  головой,  ни  в  спальне,  на
кровати, где лежали только голый полосатый тюфяк и подушка без  наволочки,
с торчащими перьями.
   Шкаф был заперт на ключ. Синцов подергал за ручку - шкаф  не  открылся.
На всем - на полу, на стульях, на столе без скатерти - лежал толстый  слой
пыли. В столовой подрагивала от ветра форточка с  треснувшим  стеклом;  он
прихлопнул ее и сел за стол, тяжело бросив на него исхудалые руки.
   Все, через что и он и все, с кем он был,  с  такою  твердостью  прошли,
начиная с Могилева, имело смысл или  не  имело  смысла  в  зависимости  от
ответа на один простой вопрос: победим  мы  или  не  победим  в  этой  так
страшно начавшейся для нас войне?  Не  только  в  том  строевом  синодике,
который он, выйдя из первого окружения, сдал под Ельней Шмакову, а прямо в
душе его был длинный список всех жертв, на которые на его глазах шли люди,
покупая своими смертями победу. Но сейчас на его же  глазах  против  всего
этого кровавого списка здесь, в Москве, ставился огромный черный, как само
горе, знак вопроса.
   Быть может, в другом состоянии  он  и  отделил  бы  в  уме  даже  самую
страшную возможность потерять Москву от бесповоротного поражения  и  конца
всему. Но сейчас его душа напоминала лодку,  на  которую  одну  за  другой
грузили столько тяжестей, что она в конце концов начала тонуть. И ко всему
еще эта молчащая, пустая квартира - ни жены, ни ребенка.
   Ему швырнул ключ от этой квартиры человек, который  уезжал  из  Москвы,
потому что назавтра - так думал этот человек  -  сюда,  в  Москву,  должны
прийти немцы. И этот человек  на  забитом  барахлом  грузовике  удирал  из
Москвы - Синцов готов был  в  этом  поклясться,  -  наверняка  удирал  без
приказа, со своей бычьей шеей и крепкими, волосатыми руками, которым бы  в
самый раз сжимать винтовку...
   Нет, Синцов не завидовал этому спасавшемуся бугаю, но то,  что  у  него
самого не было партийного билета в кармане, то, что он не мог теперь пойти
через три улицы отсюда, в тот самый райком,  где  он  когда-то  вступал  в
партию, пойти и сказать: "Я, коммунист  Синцов,  пришел  защищать  Москву,
дайте мне винтовку и скажите, куда  идти!"  -  невозможность  сделать  это
угнетала его.
   Он думал об этом до тех пор, пока вдруг, именно вдруг,  как  это  порой
бывает с самыми важными решениями в нашей жизни, ему не пришло  в  голову:
"А почему? Почему я не могу прийти  в  райком  и  сказать:  "Я,  коммунист
Синцов, хочу защищать Москву"? Что  я,  перестал  быть  коммунистом?  Этот
бугай на грузовике коммунист, а я перестал им быть? Пусть мне не поверили,
пусть еще кто-то не поверит, но я-то знаю, кто я такой. Почему же я  думаю
о том, чтобы идти в Особый отдел, в редакцию, в военкомат, и боюсь пойти в
свой райком, где я вступал в партию? Кто может  запретить  мне  это?  Кому
дали такое право?"
   Он встал из-за стола, и его покачнуло от слабости. Он пошел на кухню  и
в темноте  долго  шарил  на  полках,  пока,  на  свое  счастье,  не  нашел
полбуханки превратившегося в сухарь хлеба.  Он  подошел  к  умывальнику  и
попробовал,  идет  ли  вода.  Вода  шла.  Прислонясь  к  стене,  он   стал
размачивать хлеб  под  краном  и  один  за  другим  жадно  жевать  мокрые,
расползавшиеся в пальцах куски.
   Он дожевывал последний кусок, когда за стенами дома грянули зенитки.  В
незатемненном окне метнулась полоса прожектора: разрыв бомбы колыхнул дом.
   Синцов закрыл кран и, слушая стрельбу  зениток,  снова  подумал  о  том
самом страшном, о чем думал сегодня уже несколько раз, перед чем даже  его
беда была совершенно ничтожной: "Неужели сдадим Москву?!"
   - Сейчас пойду! - шепотом сказал он сам себе, вспомнив о  райкоме,  но,
оторвавшись от стены, почувствовал, что нет, сейчас не дойдет:  ему  нужно
немного полежать. Полежать, а потом идти. Шаря рукой по стене, он дошел до
спальни, ухватился за холодную  никелированную  спинку  кровати  и  плашмя
повалился на голый тюфяк.
   - Сейчас полежу и пойду, -  неслышно  и  упрямо  шептал  он.  -  Полежу
четверть часа и пойду...


   Когда Маша стала будить его,  он,  еще  не  проснувшись,  повернулся  и
застонал, сначала грозно и хрипло, а потом так жалобно, что у Маши чуть не
разорвалось сердце. Теперь она была готова еще хоть час вот так сидеть над
ним, не пытаясь его разбудить,  но  он  уже  просыпался.  Из  глубины  его
усталого сознания поднималось  что-то  мешавшее  ему  спать.  Все  еще  не
просыпаясь, он пошевелился, раскинул руки, тяжело, с двух  сторон  опустил
их на Машины плечи, сжал их и вдруг, словно его ударили, открыл глаза -  в
них не было ни сна, ни удивления, только одно  счастье,  такое  безмерное,
какого ни до, ни после этого за всю Машину жизнь ей не дано  было  увидеть
ни в чьих глазах.
   Заставь Синцова хоть целый век придумывать, какого бы счастья он хотел,
он все равно бы не придумал  ничего,  кроме  этого  дорогого,  мокрого  от
хлынувших слез лица, неудобно прижатого к его щеке. Весь ужас многих  дней
и самого ужасного из них, сегодняшнего,  -  все  отодвинулось  куда-то  за
тысячи верст. Он снова ничего не боялся.
   Держа Машу за плечи и приподняв ее лицо над своим, он улыбнулся. Улыбка
была не страдальческой и не жалкой, она была самой  обычной,  прежней  его
улыбкой. И Маша,  глядя  в  страшно  изменившееся,  исхудалое  лицо  мужа,
подумала, что его вид, так испугавший ее в первую секунду, еще не означает
ничего плохого.
   Со всей нерассуждающей прямотой и ясностью, на какую была  способна  ее
собственная чуждая колебаний душа, она сама поспешила объяснить  себе  все
случившееся: он командовал партизанским отрядом, и его вызвали на самолете
в Москву. Почему командовал и почему вызвали именно его и на самолете, она
не задумывалась: как раз вчера у них в школе рассказывали, что  недавно  в
Москву привезли  на  самолетах  из  немецкого  тыла  несколько  командиров
отрядов и прямо с аэродрома, в чем были, повезли на доклад.
   Где и кем только не был Синцов в ее мыслях за эти месяцы! Но сейчас,  с
первой минуты именно так объяснив себе появление мужа, она уже не думала о
нем никак иначе.
   Отпустив ее. Синцов приподнялся и привалился к стене.  Движение  стоило
ему усилия, на лице проступила бледность.
   - Что у тебя с головой? Ты ранен?
   Он, напрягшись от ожидания боли, двумя руками снял ушанку. Но  на  этот
раз бинты не прилипли к ней, ему не было больно, и глядевшая ему  в  глаза
Маша поверила, когда он сказал, что это так, царапина.
   - Может, перевязать тебя?
   Но он сказал, что не надо. Третьего дня ему наложили  повязку  по  всем
правилам, и лучше ее не страгивать.
   - Что с мамой и Таней? - спросил он и, прежде чем она  заговорила,  уже
прочел на ее лице ответ.
   Он больше ничего не спрашивал  -  да  и  что  спрашивать?  -  а  только
несколько минут молча держал ее за руки, так же как тогда, в последний час
их прощания через решетку, на Белорусском вокзале...
   Маша похудела, подстригла волосы короче, чем раньше, и в своей  военной
форме с немножко широким, не по шее, воротником  гимнастерки  вдруг  снова
превратилась из женщины в девушку, и даже не в ту, какой была перед  самым
замужеством, а в ту, которую Синцов провожал когда-то, шесть лет назад, на
Дальний Восток.
   - Все-таки пошла на военную службу, - сказал он наконец.
   - Пошла.
   - Я так и считал. Даже и не думал, что встречу тебя здесь.
   - Значит, нас сам бог свел, -  порывисто  сказала  Маша.  -  Меня  ведь
только сегодня отпустили. Я уже месяц не была здесь. И чтобы именно  ты  и
именно я, в один день...
   - Значит, очень нужно  было  увидеться,  -  сказал  Синцов,  и  на  его
изможденном  лице  появилась  так  хорошо  знакомая  Маше  добрая   улыбка
старшего, гораздо больше ее знающего человека. - Не удивляйся. Лучше  сама
расскажи: почему пришла, и почему месяц не была, и что у тебя за служба, и
где?
   Маша сделала слабую попытку возразить: все, что было с ней, не  так  уж
интересно. Но он, тихонько взяв ее за руки у запястий, мягко,  но  властно
остановил ее.
   - Я все тебе расскажу, но это долгая песня. А вот ты мне скажи сразу, в
двух словах: где ты служишь? На фронте еще не была?
   Маша посмотрела на его  худое,  усталое  лицо,  на  резкие,  незнакомые
складки у потрескавшихся губ, заглянула ему в глаза, в которых  тоже  было
что-то такое, - она не могла уловить что, но что-то такое,  чего  не  было
раньше, - и поняла, что ему надо или не говорить ничего, или говорить все.
Скупясь на слова, потому что ей казалось важней всего  поскорей  вымыть  и
уложить его, она коротко  рассказала  о  себе,  нарушая  одним  махом  все
полученные в  школе  строгие  инструкции:  никому,  нигде,  ни  при  каких
обстоятельствах... По правде говоря, она даже не подумала сейчас об  этом,
потому что ни обстоятельства, в  которых  она  оказалась,  ни  человек,  с
которым она всем этим делилась, не могли быть  предусмотрены  ни  в  каких
инструкциях.
   Синцов слушал ее, по-прежнему держа за руки и каждый раз чувствуя,  как
они вздрагивают в его ладонях, когда Маша по ходу рассказа хотела  сделать
какой-нибудь жест. Она рассказала ему все, кроме двух вещей: что ее  будут
забрасывать в ближайшие  дни  и  что  ровно  в  семь  утра  за  углом,  на
Пироговке, ее будет ждать грузовик.
   Он слушал ее, не меняя выражения  лица,  только,  кажется,  еще  больше
побледнев. Если бы он услышал все это три месяца назад,  а  тем  более  до
начала войны, наверное, он бы ужаснулся тому, что предстояло Маше,  и  так
бы прямо и сказал ей. Но сейчас, после всего пережитого, хотя  его  сердце
наполнилось тревогой за нее, он не чувствовал себя вправе  сказать  ей  ни
слова. Он видел в окружении женщин, делавших не меньше, чем то, что только
еще собиралась сделать Маша. Почему же она не имеет права на  это?  Потому
что их он не любил, а ее любит?
   - Ну что ж, - справившись с собой, сказал он, когда Маша замолчала и  с
тревогой посмотрела ему в лицо,  -  может,  где-нибудь  там,  за  фронтом,
встретишь кого-нибудь из наших с тобой вяземских знакомых.
   - А ты думаешь, Вязьму не успели эвакуировать?
   - Думаю, что не успели, - сорвавшимся голосом сказал Синцов;  при  этом
вопросе его передернуло от воспоминаний. - Думаю, не  успели,  -  повторил
он. - Как и другие города. - Он приблизил свое лицо к ее лицу и, переменив
тон, сказал тихо и спокойно, как маленькой: - Ты, наверно, вообще  еще  не
до конца себе это представляешь.
   - Очень устал? - спросила Маша.
   Синцов закрыл глаза и снова открыл их.
   - Трудно было?
   Синцов чуть заметно кивнул, - у него закружилась голова, и он  старался
овладеть собою.
   - Когда прилетел в  Москву,  сегодня?  -  тихонько  спросила  Маша;  ей
показалось, что он, закрыв глаза, что-то вспоминает.
   И оттого, что она спросила так тихо, и оттого, что  он  боролся  в  эту
секунду с головокружением, он не расслышал слова, которое бы его  удивило,
- "прилетел", а услышал только последнее слово "сегодня"  и  слабо  кивнул
головой.
   - Сейчас я тебя раздену, вымою и уложу спать, - сказала Маша.  И,  сама
испугавшись слова "вымою", чтобы  ему  не  пришло  в  голову,  что  он  ей
неприятен и не мил такой грязный, какой он есть сейчас, - порывисто  взяла
его тяжелую, в ссадинах  и  кровоподтеках  руку  и  раз  за  разом  горячо
поцеловала ее.
   - Вымоемся, хорошо? - спросила она, поднимая глаза.
   Что ему было сказать?
   - Да, хорошо, конечно, хорошо! - Чего он еще мог хотеть, как  не  того,
чтобы  эти  сильные,  нежные,  маленькие  руки,  которые  он  столько  раз
вспоминал, раздели его, вымыли, уложили в постель?
   - Я как только увидела тебя, сразу поставила греть на кухне воду.
   - Сразу же и  поставила?  Вон  ты  какая  рассудительная,  -  улыбнулся
Синцов.
   - Я не рассудительная, а просто хочу тебе помочь, ты,  по-моему,  очень
ослабел.
   - Да, немного ослабел. - Синцов взял ее маленькую, чистую руку в  свою,
большую, грязную, и на секунду испытал желание до боли стиснуть ее.
   - Я совсем забыла. Может, ты хочешь есть? - спросила она.
   - Нет, пока не хочу, - сказал он, с удивлением почувствовав,  что  и  в
самом деле не хочет сейчас есть. - Иди на  кухню,  а  я  разденусь  тут  и
приду. - И, увидев через дверь брошенную на стол Машину шинель, добавил: -
Только дай мне шинель, я ее накину.
   Он подождал, пока она принесла шинель  и  ушла,  проводив  ее  глазами,
спустил ноги на пол и стал стаскивать сапоги.
   Потом он стоял на кухне в жестяном тазу, а Маша мыла  его,  как  матери
моют детей, как старые няни моют в госпиталях больных и раненых.
   Когда Маша стала мыть его, она сразу заметила у него два красных  рубца
на боку.
   - Ранили? - тихо спросила она, и он молча кивнул: да, ранили.
   - Дай мне, пожалуйста, кружку воды, - сказал Синцов,  когда  Маша,  как
больного, обхватив под мышки и подпирая плечом, довела его  до  постели  и
усадила.
   Пока  Маша  ходила  за  водой,  он  лег.  Простыни   были   чистые,   с
неразгладившимися  складками,  поверх  простынь  и  одеяла  лежала  Машина
шинель. Он потрогал пальцами надетую на себя после мытья чистую полотняную
рубашку, потом понюхал ее - рубашка, несколько месяцев лежавшая  вместе  с
Машиными вещами, пахла знакомым одеколоном. Другая такая же  рубашка  была
надета на подушку вместо наволочки.
   Маша принесла ему воды, пока он пил, закрыла дверь и  подняла  на  окне
штору, а потом, приняв у него кружку, быстро разделась  и  легла  рядом  с
ним, зябко подоткнув под бок полу шинели.


   - Почему ты не спишь? Ты же так устал, я чувствую.
   - Устал, а спать не могу.
   - Зачем ты садишься?
   - Так мне легче рассказывать. Я должен, я хочу рассказать тебе...
   - Потом. Лучше ляг. Ты устал. Я просто боюсь за  тебя,  так  ты  устал.
Может, тебе мешают спать прожекторы? Я встану и опущу штору...
   - Ничего мне не мешает.
   - Ну, тогда накрой плечи. На шинель. Тебе будет холодно. Ты  непременно
хочешь сидеть?
   - Да... Ты даже не знаешь, что значит для меня сегодня увидеть тебя...
   - Почему не знаю?
   - Нет, не знаешь. Пока я тебе не расскажу всего, что со мной  было,  ты
не  можешь  знать.  Когда  расскажу,  тогда  будешь  знать.  Ты  даже   не
представляешь себе, какую необыкновенную благодарность я испытываю к  тебе
сейчас.
   - Благодарность? За что?
   - За то, что любишь меня.
   - Какая чепуха! Разве можно за это благодарить?
   - Да, можно благодарить.
   Она  почувствовала,  что  он  взволнован  еще  чем-то,  не  только   их
свиданием, но не могла понять: чем? Она сама была  полна  благодарности  к
нему за то, что он воевал, что был ранен и остался  жив,  за  то,  что  он
снова здесь, с нею... Но за что ему быть благодарным ей, она  искренне  не
понимала. Не за то же, что она целовала ему руки и мыла ноги, не за то же,
что любит его, как раньше или  еще  больше?..  В  конце  концов,  это  так
естественно, как же иначе?
   А он и в самом деле испытывал огромную благодарность к ней за  силу  ее
любви и за то, что, вновь