ская армия на краю гибели и погибнет до последнего  человека,
если не сдастся в самые ближайшие дни. Но это я знаю и без  тебя.  И  знаю
лучше тебя. И ты нужен нам не потому, что  можешь  сказать  что-то  такое,
чего мы не знаем, а потому, что нам важен сам факт взятия в  плен  первого
немецкого генерала на фронте нашей армии. Значит,  дело  дошло  уже  и  до
этого!"
   Серпилин молча смотрел  на  генерал-майора  Инсфельда,  командира  27-й
немецкой пехотной дивизии, и ему казалось сейчас,  что  вот  этот  сидящий
перед ним фашист виноват во всем тяжком, что было в его жизни. Виноват и в
смерти жены, и в смерти сына, и в том страшном разговоре с  сыном  там,  в
Москве, и в том, что сам он, Серпилин, был загнан в лагеря за  "пропаганду
превосходства фашистского вермахта", и вообще во всем том,  что  у  нас  в
армии пошло кувырком после  тридцать  шестого  года.  Этот  немец  казался
Серпилину сейчас виноватым в том, что фашизм пришел к власти в Германии. А
именно с фашизма в Германии все и началось! Именно с него!  Испугались  мы
его, что  ли,  что  стали  делать  глупость  за  глупостью,  нелепость  за
нелепостью?..
   "А что значит "мы"? Что значит "мы"? -  переспросил  себя  Серпилин.  -
Нет, я тогда не испугался немцев, я понимал,  что  они  сильны,  но  я  не
испугался их, а, наоборот, с самого начала думал о том,  что  нам  следует
делать, чтобы все равно оказаться сильнее  их.  Об  этом  думал,  об  этом
говорил... Наконец, об этом читал  лекции,  именно  те,  за  которые  меня
посадили тогда. Нет, я не испугался. А кто же испугался?.. Испугался  тот,
кто посадил меня, испугался тот, кто, с одной стороны,  боялся  знать  всю
правду о силе фашизма, а с другой стороны,  подозревал,  что  чуть  ли  не
каждый  из  нас  готов  склониться  перед  этой  фашистской  силой,  готов
продаться ей. Какое проклятое время мы пережили и во что оно нам обошлось!
И как, наверное, этот вот фашист, сидящий сейчас передо мной, торжествовал
тогда, в тридцать седьмом и тридцать восьмом году, когда у  нас  с  армией
делали, казалось, буквально все, что могло облегчить им победу над нами!"
   Еще никогда в своей жизни, в самые тяжелые минуты ее Серпилин не  думал
об этом с такой силой и яростью, как сейчас, глядя на этого фашиста.
   Под напором всех этих мыслей он  даже  забыл,  что  немецкого  генерала
положено накормить и в соседней комнате его ждет обед, о  котором  заранее
дано распоряжение.
   Да, это необходимо  сделать,  прежде  чем  отправлять  его  дальше.  Но
Серпилину была сейчас неприятна мысль - самому сидеть  и  обедать  с  этим
немцем, как он собирался сделать сначала.
   - Обед готов? - спросил Серпилин вдруг приоткрывшего дверь адъютанта.
   Адъютант  сказал,  что  все  сделано,  как  приказано,  но  на  проводе
начальник штаба фронта. Серпилин пошел к телефону и  уже  на  ходу  сказал
адъютанту, чтобы третий прибор  убрали:  немецкий  генерал  будет  обедать
вдвоем с переводчиком.
   - Почему не докладываете, что пленный у вас? - спросил начальник  штаба
фронта.
   Серпилин замялся: был непривычен врать. Час назад  он  доложил  в  штаб
фронта,  что  немца  везут  с  передовой,  и  сразу  же  позвонил  Батюку,
находившемуся в одной из дивизий.  Батюк,  очень  довольный,  сказал  ему,
чтобы немного потянул время: хотел своими глазами увидеть взятого  в  плен
немецкого генерала, "а то потом отправим во фронт, и хрен  его  увидишь!".
Замечание, не лишенное оснований. Но Батюк все еще не приехал, а начальник
штаба фронта требовал немедленной отправки пленного.
   Серпилин сказал, что, прежде чем  отправлять  дальше,  хочет  покормить
немца, и, не кривя душой, упомянул о Батюке.
   Видимо, начальнику  штаба  фронта  было  понятно  желание  командующего
армией посмотреть своими глазами на взятого им немецкого генерала.
   - Тридцать минут даю, а больше не могу, - сказал он. - Вернется или  не
вернется командующий, через тридцать минут отправьте и донесите!
   - Будет сделано! - Серпилин  понимал,  что  там,  в  штабе  фронта,  по
существу, правы.
   Немец сидел и ждал, ни на йоту не изменив лозы, в которой  оставил  его
Серпилин. Надо отдать должное, у него была хорошая выдержка.
   - Переведите ему, - сказал Серпилин, - сейчас он будет отправлен в штаб
фронта. Но перед этим приглашаю его пообедать.
   Немец выслушал и поклонился.
   - А теперь переведите ему, что будет обедать с вами.
   По лицу немца было видно, что он настроился на другое. Он поджал тонкие
губы и поспешно встал.
   - Идите, - сказал Серпилин капитану-переводчику. - В вашем распоряжении
полчаса. Не канительтесь.
   Немец напряженно стоял, ожидая, что ему переведут слова  Серпилина.  Но
переводчик только сказал:
   - Битте... [Прошу...]
   И показал на дверь.
   Немец щелкнул каблуками и вышел.
   Глядя вслед ему, Серпилин вспомнил о себе - как шел в сорок  первом  из
окружения через смоленские леса  вместе  с  политруком  Синцовым,  который
теперь взял в плен и доставил сюда этого немца. Шел в  опорках,  в  рваной
гимнастерке, и ромб на левой петлице был вырезан из околыша  фуражки.  Вот
таким и попал бы в плен к этому или  к  другому  немцу,  если  бы  в  ночь
прорыва, раненного в обе ноги, не вынесли на шинели солдаты... А хотя  все
равно: не попал бы - застрелился, заранее, без колебаний, приготовил  себя
к этому.
   "И все же, несмотря ни на что, - вдруг подумал он, - мог оказаться и  в
плену, если б не вынесли на шинели: потерял бы сознание,  или  застрелился
бы не до смерти, или  еще  по  какой-то  другой  случайности,  по  которой
оказались в плену другие люди, наверное нисколько не худшие, чем ты".
   Он  снял  трубку  и  стал  искать  Батюка.  Из  дивизии  ответили,  что
командующий недавно выехал.
   "Может не застать немца", -  с  досадой  подумал  Серпилин  и  вспомнил
вчерашнюю вечернюю сводку, в которой говорилось о продолжающемся  успешном
наступлении и больших трофеях войск Воронежского фронта. Судя по  датам  и
некоторым другим признакам, содержавшимся в письме батальонного  комиссара
Чернова, сын, наверное, погиб там, на Воронежском.
   Да, крутится, вертится бешеное колесо  войны,  и  каждый  день  кого-то
переезжает и теперь переехало его сына в первом же бою. И хотя при желании
сын мог оказаться на фронте гораздо раньше, еще год назад, но в  том,  что
он после всего, что было, погиб именно в первом же своем бою, было  что-то
необъяснимо жестокое, не выходившее из головы...
   Затрещал телефон. Из той дивизии, откуда недавно уехал Батюк, сообщили,
что взят в плен полковник - командир немецкого артиллерийского полка. Едва
положил  трубку,  как   из   другой   дивизии   сообщили,   что   захвачен
квартирмейстер не то армии, не то корпуса: не успели разобраться  и,  судя
по объяснениям, толком не знали, что это за должность - квартирмейстер.
   Эти  два  звонка  подряд  еще  усилили  ощущение   чего-то   огромного,
совершающегося на твоих глазах. "Да, понемногу привыкаем побеждать".
   Он посмотрел на часы и вновь взялся за телефон. Батюка все еще  нет,  а
немца пора отправлять в штаб фронта.
   В дверях появился переводчик.
   "Точный", - про себя отметил Серпилин.
   - Товарищ  генерал,  второе  заканчивает,  а  третье  еще  не  ел.  Как
прикажете поступить?
   - Подождите, - сказал Серпилин и, услышав  в  трубке  голос  начальника
штаба фронта, спросил:  -  Товарищ  генерал-лейтенант,  отправлять  к  вам
немца, хотя и не дообедал?
   - Пусть дообедывает, можешь теперь не торопиться, - донесся  неожиданно
веселый голос начальника штаба фронта. - Обстоятельства изменились. Паулюс
со всем своим штабом Шумилову сдался. Не то шестнадцать, не то  семнадцать
генералов сразу. Сейчас пересчитывают.
   И начальник штаба фронта положил трубку. Видимо, там у них была большая
горячка.
   Серпилин тоже положил трубку и, впервые усмехнувшись за все это тяжелое
для него утро, спросил переводчика:
   - Второе заканчивает, а на третье у вас что?
   - Компот.
   - Пусть ест компот и не давится. Пока  он  первое  и  второе  ел,  наши
Паулюса со всем его штабом взяли...



37

   Известие о капитуляции Паулюса за несколько часов  распространилось  по
всей армии.
   Таня узнала об этом  от  своего  начальника  Рослякова,  -  он  приехал
проверить, закончила ли она  эвакуацию  немецкого  госпиталя,  где  вместо
одной ночи застряла на целых пять суток.
   Армия захватила восемь таких немецких госпиталей, и Таню подвело знание
немецкого. Росляков на второй день оставил ее, сказав: "Ничего, посидите с
фрицами, у вас это хорошо выходит".
   Кто его знает, как это выходило. Может, и в самом  деле  лучше,  чем  у
других. Во всяком случае, раненые не голодали - этого она добилась, хотя и
пришлось много ругаться, особенно первые  двое  суток.  Снабжать  немецкие
госпитали заранее никто не планировал, отрывали от себя, а с подвозом было
не богато. И все-таки, ругая немцев на все корки: "Пусть  подохнут!"  -  в
конце концов выделяли что могли: видно, уж такая она,  русская  натура,  -
приходилось удивляться не только другим, а и  самой  себе.  Она  пробовала
ожесточить себя, воскрешая в памяти партизанскую жизнь. Но воспоминания  о
тех немцах, там, в ненавистном немецком тылу, все  равно  не  помогали  ей
ожесточиться против этих немцев, здесь,  в  ее  госпитале.  Госпиталь  был
немецкий, но она привыкла за эти дни думать о  нем  как  о  своем.  Так  и
говорила  вслух:  "Моим  немцам  жрать  надо",  "Моим  немцам..."  Дожили,
называется!
   Старалась уверить себя, что эти немцы, у  нее  в  госпитале,  -  совсем
другие люди, чем те, в Смоленске. Да они и в самом деле были  другие.  Они
умирали или поправлялись у нее на глазах, жадно и благодарно ели,  стонали
или терпели боль, тревожно спрашивали, можно ли  будет  писать  письма  из
плена, и уже заранее писали их. Были и такие,  что  показывали  фотографии
детей, и она  не  могла  заставить  себя  с  ненавистью  смотреть  на  это
"фашистское отродье". И дети были похожи на детей, и лежавшие в  госпитале
немцы были похожи на людей, и она спорила  из-за  них  со  своими,  и  еще
сегодня в последний раз скандалила, уже  при  эвакуации  госпиталя,  когда
грузили на машины неспособных ходить, а способных передвигаться строили  в
колонны, - требовала побольше раненых посадить  на  грузовики  и  поменьше
оставить идти своим ходом.
   Но теперь все, слава богу, уже позади:  еще  вчера,  в  ожидании  общей
капитуляции,   пришел   приказ   очистить   вблизи   передовой   резервные
госпитальные помещения. Колонны  двинулись  в  тыл  с  утра,  и  Росляков,
приехавший  к  шестнадцати  -  сроку  окончания  эвакуации,  застал  хвост
последнего грузовика, похвалил Таню, что уложилась в  срок,  и  рассказал,
что вместе  с  Паулюсом  сдались  не  то  пятнадцать,  не  то  шестнадцать
генералов и войска начали складывать оружие.
   - Это у соседей, - добавил Росляков. - А на участке  нашей  армии  пока
стреляют.
   - Может, до них еще не дошло?
   - Кто их знает! - сказал Росляков. - Поживем - увидим. Наверно, злитесь
на меня, что обещал заменить мужиком и не заменил?
   - Ничего, я под конец уже привыкла.
   - Вы, оказывается, тут даже на замполита Сто одиннадцатой  шумели,  что
ваших немцев не по норме кормят!  "Откуда  ты,  говорит,  такую  отчаянную
партизанку на меня напустил? Чуть ли не под пистолетом меня держала: харчи
или смерть!"
   Таня рассмеялась.
   - Да ну, это он шутит. Я, правда, к нему ходила, я и к замполиту  полка
ходила. Все понемножку помогли.
   - Была бы у нас медаль "За милосердие" -  пришлось  бы  представить,  -
сказал Росляков, - а раз ее  нет,  представим  к  "Отваге".  Все  же  одна
женщина против восьмисот немцев!
   Они уже подошли к его "эмке".
   - Ну что, поехали?
   - Никаких медалей я не заслужила, даже смешно, -  сказала  Таня.  -  Но
если действительно согласны доставить мне радость, то знаете что...
   - Ну?
   Она запнулась и все-таки сказала:
   - Оставьте меня до завтра тут. Мне нужно  здесь,  в  дивизии,  повидать
одного человека.
   Росляков посмотрел на нее с удивлением.  Не  ожидал,  что  способна  на
такую откровенность. А вообще-то просьба вполне исполнимая. Все  равно  он
до завтра не имел в виду никуда ее посылать, заранее так и  считал:  пусть
передохнет после своих немцев.
   Таня подняла глаза на молчавшего Рослякова.
   - Не беспокойтесь, я точная, к утру, к девяти, буду на месте.
   - Боюсь, как бы вообще тут не остались, - пошутил Росляков.
   - Не останусь, - сказала Таня, - у них в  дивизии  пока  нет  свободных
единиц. Я уже спрашивала. Ну как, можно? -  И  она  улыбнулась.  -  Вместо
"Отваги".
   - Так и быть, оставайтесь, - махнул рукой Росляков. - До штаба  дивизии
подвезти? Все равно мимо еду.
   И, ни о чем больше не расспрашивая, он ссадил Таню  через  километр,  у
штаба дивизии, и поехал дальше.
   Штаб дивизии был теперь в том самом подвале, куда пять дней назад  Таня
приходила к Синцову. Наступали сумерки, и  до  ушедшего  вперед  батальона
было бы не так просто добраться, но ей сегодня  вообще  везло.  Едва  она,
проводив глазами машину с Росляковым,  направилась  к  стоявшему  у  входа
автоматчику, как оттуда вышли несколько человек, и один из них -  знакомый
замполит 332-го стрелкового. Она была у него два раза из-за своих немцев.
   - Армейской медицине привет, - сказал Левашов. - Чего еще требуется для
ваших фрицев? Куры, яйки?
   - Ничего им уже не требуется. Эвакуировала.
   - А вы не горюйте, Паулюс-то - небось уже слыхали? - хенде хох! Так что
к завтрему новых подкинем, под ваше руководство!
   - Спасибо!
   - А что - спасибо? Нас, замполитов, например, уже  собирали,  внедряли,
как в предвидении капитуляции с личным  составом  работать.  Еще  вчера  -
убий, и никаких гвоздей, а завтра  -  пальцем  не  тронь!  Все  равно  как
тормозить на полном ходу. Чуть что - и юзом! Бывайте  здоровы,  я  в  полк
пошагал.
   - В полк? - обрадовалась Таня.
   - А как же? - сказал Левашов. - Раз  в  меня  внедрили,  теперь  я  иду
внедрять. По нисходящей.
   - Можно, я с вами пойду? - спросила  Таня.  -  Хочу  повидать  капитана
Синцова. Помните, я через вас ему привет передавала?
   - Все исполнил в тот же день. Я у него частый гость. Боюсь только,  как
бы его сегодня пьяным не напоили: он  у  нас  с  утра  именинник.  Первого
немецкого генерала в плен взял. Лично сам.
   Таня не знала, радоваться или огорчаться. Это,  конечно,  замечательно,
что Синцов взял в плен немецкого генерала. Но то, о  чем  она  думала  эти
пять дней, было слишком серьезно, чтобы прийти и застать его пьяным.
   - Неужели правда?
   - Что генерала взял? Честное пионерское!
   - Нет, вы сказали, что  он,  наверное,  пьяный  сейчас.  Я  никогда  не
думала...
   - Ну и правильно, что не думали. Пошутил. Ему лишняя чарка - как  слону
дробина. Он знаете как тогда вашему привету обрадовался?
   - Правда?
   - Что за  привычка  такая:  правда,  правда...  Были  бы  мужиком,  уже
схлопотали бы за это по шее.
   - Ну что ж, стукните, раз виновата, - улыбнулась Таня.
   - Еще чего! Я свою жену и то не бил. Даже когда, выйдя из госпиталя,  с
другим нашел, все равно пальцем не тронул. Только по  лысине  его  немного
похлопал, а ей сказал: "Иди живи со своим кучерявым". Вот какие  бывают  в
жизни события, товарищ военврач...
   - А кто он был?
   - Человек, каких много. Я и красивей и моложе его был, но  зато  он  ей
обещал, что на войне не умрет. А я не мог.
   - А простить ее не смогли? - вдруг спросила Таня.
   - А как? Лечь с ней обратно в постель вместо того мужика, которого я по
лысине хлопал, а он стоял по стойке смирно, боясь жизни лишиться? Лежать с
ней и думать про это?
   - Нет, конечно, - сказала Таня.
   - А знаете, почему вспомнил? Потому что сегодня, когда о Паулюсе узнал,
в первый раз подумал про свою жизнь после войны. -  Левашов  молча  прошел
несколько шагов, потом сказал: -  Синцов,  когда  я  вашу  записку  отдал,
рассказывал мне про вас.
   - Что?
   - Как вы вместе из окружения шли.
   - А-а, - сказала она и ничего не добавила.
   - Можно один вопрос, раз уж заговорили? Между им и вами не было и нет?
   - Пока нет.
   - Интересная вы женщина. Как думаете, так и говорите.
   - А что, это плохо?
   - Нет, хорошо.
   "А что хорошего? - подумала Таня. - Говорю так, потому  что,  если  это
случится, они все равно будут знать: и Росляков, и этот замполит полка,  и
тот замполит, там, у него в батальоне... Потому что здесь все равно все  у
всех на глазах. И ничего в этом нет хорошего. Другое дело, что я не  боюсь
этого. Когда вместе шли из окружения и он с Золотаревым спас меня, я  была
просто благодарна ему, и больше ничего. Это мне только кажется, что я  уже
тогда что-то чувствовала. А на самом деле, хотя невозможно признаться  ему
в этом, я в первый раз подумала о себе и о нем в госпитале, после того как
рассказала ему про смерть Маши. И когда  уже  уходил,  почувствовала,  что
хочу увидеть его еще раз. А в батальоне, когда пришла и  увидела,  как  он
рад мне, поняла, что с нами обоими должно еще что-то случиться. И  сколько
потом ни думала, ни ругала себя: откуда такая уверенность? - все равно она
есть и стала еще сильней, чем тогда, в первую минуту".
   Идя сейчас с Левашовым, она с тревогой подумала о том,  что  раньше  не
приходило в голову. За эти пять дней  там,  среди  немцев,  ее  чувство  к
Синцову выросло и стало другим, чем было. А он? Мог ли он думать о ней? До
нее ли ему было? Поймет ли он ее? А если не поймет, то  вообще  ничего  не
поймет. И, может быть, даже удивится ее приходу.
   - От полка до батальона, так и быть, дам в провожатые своего  ординарца
Феоктистова, - сказал Левашов. - Будете топать с ним, как Пат и Паташон.
   - Спасибо, - ответила Таня.
   "Ну что я с самого начала скажу, когда приду туда, к нему  в  батальон?
Поздравлю с тем, что они взяли в плен генерала. А потом? Расскажу, что все
узнала, ему, как обещала, и оба его  товарища  живы  и  поправляются.  Он,
конечно, будет рад и поблагодарит. А потом? И что это за  глупая  привычка
обо всем думать заранее!" - выругала она себя и вдруг спросила Левашова:
   - Как считаете, здесь, у нас в армии, завтра еще будут бои? - спросила,
подумав не об армии, а о Синцове, потому что уже несколько дней боялась за
его жизнь больше, чем за свою собственную.
   - Откровенно говоря, мечтаю, чтоб фрицы сдались, -  сказал  Левашов.  -
Видом их смерти, как говорится, насытили свою душу. Я  лично,  по  крайней
мере. И нам пора помыться, погреться, привести себя в людской вид. Если  и
теперь, после всего, не увидим белого флага, солдаты сами себя не пощадят,
а фрицев в порошок сотрут. Надоело! Хорошо бы, сразу сдались,  -  еще  раз
повторил он. - Только знаете, чего боюсь?
   - Чего?
   - Тишины. Почему-то думаю: наступит тишина, и спать не  смогу.  Как  на
это медицина смотрит?
   - Не думала об этом. Я хуже всего в своей жизни спала,  когда  меня  от
партизан в город на связь послали. В партизанах -  привыкла  к  оружию.  А
тут, особенно первое время, из головы не выходило,  что  фашисты  могут  в
любую ночь прийти, а я - безоружная. Чувствовала себя как голая.
   - Каждый по-своему с ума сходит. - Левашов вспомнил о жене и  вздохнул.
- Вот мы и дошли. Зайдете погреться или сразу дать вам Феоктистова?
   - Если можно, сразу.


   Когда Таня пришла, Синцов спал.
   В большом подвале большого и когда-то, наверное, высокого дома, куда ее
привел ординарец Левашова, длинный, как  коломенская  верста,  Феоктистов,
она увидела сидевшего за столом у телефона лейтенанта.  Когда  она  вошла,
лейтенант быстро встал и пошел навстречу. Он оказался очень маленьким,  но
строгим, - сразу спросил:
   - К кому прибыли?
   Она объяснила, что хочет видеть капитана Синцова.  Но  он  так  сердито
сказал, что капитан  Синцов  спит,  словно  не  дал  бы  разбудить  своего
комбата, явись тут хоть сам генерал!
   - А как вы думаете,