а общем собрании выбрали, что ли? Но этот  вопрос  в
пьесе, как говорится, глубоко зарыт, приходит в голову не сразу и не всем,
и мне тоже не сразу пришел... Ну что ж, выпьем за  твое  назначение,  и  к
Батюку своему будь справедлив, он тоже не сам себя  назначил...  Все,  что
сказал, - не дальше тебя.
   Серпилин пожал плечами - разумеется!  Откровенность  Ивана  Алексеевича
его не удивила,  удивило  другое:  та  злая  взвинченность,  которая  была
сегодня в этом уравновешенном человеке.
   - Что, Мария Игнатьевна здесь, с тобой, - спросил Серпилин, - или еще в
эвакуации?
   - В эвакуации. А что ей здесь со мной делать? Туда хоть письма пишу,  а
здесь бы жила рядом и не видела. Думаешь, я сегодня поздно закончил? Рано.
В семь, в восемь ложусь, в одиннадцать начинаю. Откровенно  говоря,  устал
за последние дни. Забыл приказать адъютанту поздравить тебя с назначением.
Ослабла какая-то гайка от усталости... А ослабни  она  вот  так  в  другом
вопросе, в момент доклада...
   - Ну что ж, ты не справочник!
   - Вот именно не справочник. А есть такие, что  хуже  думают,  но  лучше
помнят. А я, считается, иногда слишком много времени прошу  на  то,  чтобы
свои соображения подготовить. Если совсем  откровенно  тебе  сказать,  мое
положение в последнее время стало непрочным. За место не держусь, если  на
фронт - готов на любую должность! Все ж таки мы не просто генералы с тобой
- у тебя на звезду меньше, у меня больше! Пусть лучше мне  впереди  лишняя
звезда не светит, да зато совесть коммуниста при мне останется! Она мне  и
на фронте пригодится независимо от занимаемой  должности.  А  переживаю  я
потому, что тут не в церковноприходском: поп из  класса  выгнал  -  встал,
вышел вон да дверью хлопнул, и черт с ним! Тут еще одна сторона дела есть,
потяжелее. Мне не место мое дорого, мне дорога возможность в  меру  своего
разумения влиять на ход событий. Не хочу, чтоб  мое  место  живой  блокнот
занял!
   - Все так, я понимаю, - видя волнение Ивана Алексеевича, но не до конца
понимая его причину, сказал Серпилин. - Но что  же  все-таки  произошло  с
тобой? Впрочем, не говори, если не хочешь.
   - Со мной пока ничего не произошло, - сказал Иван Алексеевич, -  не  во
мне суть... С планированием предстоящих операций не  все  так  происходит,
как  бы  хотелось.  Я  неделю  назад,  когда  группу  Гота  погнали,  внес
предложение оставить там у  вас,  вокруг  Сталинграда,  самый  необходимый
минимум - и только! Что немцы вырвутся  или  что  к  ним  прорвутся  после
разгрома под Котельниковом, уже не верю. Несмотря на все  посулы  Гитлера,
будут сидеть и подыхать голодной смертью, пока не сдадутся. В связи с этим
предлагал взять из вашего фронта три армии и как можно скорей иметь их под
руками там, где предстоит наращивать новые удары. Или - чем черт не  шутит
- отражать контрудары. С такой возможностью тоже надо считаться! Спор не о
дальнейших наших ударах: план их всем ясен и утвержден. Спор о том,  чтобы
поскорей  подкрепить  его  реальность  еще   несколькими   освободившимися
армиями. А вот на это согласия и нет... "Как это  так?!  Сидеть  и  ждать,
пока сдадутся?.. Как это так  -  взять  Сталинград  на  месяц  позже?!"  А
почему, спрашивается, его не взять на месяц  позже,  в  обстановке,  когда
риск,  что  немцы  прорвутся,  сейчас,  после  Котельникова,   практически
исключен? Почему, так прекрасно начав и развив  операцию,  вдруг  потерять
выдержку в момент, когда осталось спокойно переморить их  там,  у  себя  в
тылу, как  клопов,  малыми  силами,  а  освободившиеся  армии  в  возможно
короткий срок пополнить и передислоцировать в резерв тем фронтам,  которые
сейчас будут решать все дальнейшее? Вот что мне покоя не дает все эти дни.
А положение мое непрочное потому, что сил не хватило ни выдавить  из  себя
раскаяние за свои предложения, ни проявить восторг перед теми, что приняты
вместо моих. Теперь планирую то, что приказано, и бога молю, чтобы вы там,
в  Сталинграде,  за  одну  неделю  все  начали  и   кончили   и   поскорей
освободились. Сделаете, а?
   Иван Алексеевич сказал это улыбнувшись, но улыбка у него вышла горькая,
в голосе слышалась мольба, обращенная не к Серпилину, а  куда-то  выше,  к
самой военной судьбе, которую он просил обернуться лицом к нам и спиной  к
немцам.
   - Откровенно говоря, для меня все это неожиданно, - сказал Серпилин.
   У него сейчас просто не умещалось в голове, что штурм Сталинграда можно
вдруг взять и отложить, то есть  даже  не  отложить,  а  просто  отменить,
потому что в конце-то концов речь шла именно об этом.
   - Подожди, как же так... - начал было он, но  Иван  Алексеевич  прервал
его:
   - Вот именно: как же так? Ну и забудь все, что я  сказал.  Для  того  и
сказано, чтоб умерло. Тем более что вопрос, кто прав,  практически  уже  в
прошлом, а мои переживания никому не интересны. Если хочешь знать,  теперь
сам  желаю,  надеюсь  оказаться   неправым!   Мечтаю   иметь   возможность
расписаться в своей ошибке! А из души не могу выбить боязнь,  что  пройдет
время - и ход дела покажет: был прав! Иногда утром ляжешь -  устал,  а  не
спишь. Не спишь и думаешь: сколько же в самом деле приходится сдерживаться
нашему брату военному человеку! Тяжела наша профессия, а на том месте, где
сейчас сижу, тяжела через меру!
   - Уйди.
   - "Уйди"? - усмехнулся Иван Алексеевич. - Легко сказать. Сам знаешь: на
войне не только тогда руки-ноги отрывает, когда рубеж берешь, но и когда с
рубежа отходишь. А мне с моего  нынешнего  кресла  отходить  -  тоже  надо
момент выбрать, чтобы отойти с руками и с ногами. Я еще воевать  хочу,  не
быть  до  конца  войны  где-нибудь  в  заштатном  округе  отставной   козы
барабанщиком! В общем, два звонка уже было, жду третьего, -  вдруг  сказал
Иван Алексеевич.
   На этот раз сказал без горечи, даже с каким-то веселым вызовом  судьбе,
за которым чувствовалась душевная сила.
   "Даже если ты и неправ!" - подумал Серпилин.
   В рассуждениях Ивана Алексеевича, если принять их исходную точку,  была
своя, казавшаяся железной логика, и Серпилин не  брал  на  себя  со  своих
позиций командира дивизии самоуверенно, по  первому  впечатлению,  решать,
кто же все-таки прав в этом  касавшемся  целых  фронтов  споре,  наверное,
одном из многих, которые возникают  и  кипят  в  Ставке,  чтобы  бесследно
умереть в час окончательного решения.  Чувствовал  только  одно:  если  бы
вдруг завтра отменили уже готовящееся  наступление,  в  душе  не  смог  бы
согласиться с этим. Слишком страстно и нетерпеливо ждал возможности скорей
покончить с немцами там, в Сталинграде, ждал,  как  и  все  другие  на  их
Донском фронте, сверху и донизу! И, чувствуя это, знал, что в его  чувстве
тоже есть своя правда. И может быть, с ней, с этой правдой, и посчитались,
когда отвергли предложение Ивана Алексеевича.
   Подумал об этом, но вслух ничего не сказал, промолчал.  Да,  собственно
говоря, Иван Алексеевич и не спрашивал точки зрения  Серпилина.  А  просто
вдруг прорвало, в первый раз за войну прорвало, потому что  подошла  такая
минута и в эту минуту рядом оказался человек, о котором за  четверть  века
дружбы твердо знаешь, что все твои слова - в него, как в могилу.
   Но было в памяти и такое, что не скажешь никому, потому что  и  сам  до
конца не знаешь, как с этим быть.
   Да, Сталин - это Сталин! И этим все  сказано,  хотя  ты  знаешь  о  нем
больше многих других, знаешь и то, что было перед войной, и то, что было в
начале войны, знаешь и такое, что не лезет ни в какие ворота!
   В том, что он великий, - колебнулось что-то в душе в  начале  войны,  а
потом опять утвердилось, - нет, в этом ты сейчас опять не сомневаешься.  А
в том, что он страшный? Это ведь тоже тебе известно, и лучше, чем  многим.
И каждый раз, когда идешь к нему на доклад, знаешь, что  рука  у  него  не
дрогнет ни перед чем.
   И где кончается железная воля, и где начинается непостижимое упрямство,
стоящее десятков тысяч жизней и  целых  кладбищ  загубленной  техники,  не
всегда сразу поймешь.
   Да, слушает, рассматривает и одобряет планы, принимает во внимание,  не
отмахивается от советов и донесений, как тогда, перед  началом  войны.  Но
это все до какой-то минуты - а потом последнее слово за ним, и слово это -
иногда единственное верное  решение,  а  иногда  вдруг  рассудку  вопреки,
наперекор стихиям, и никто никакими доводами уже не заставит передумать! А
вся тяжесть положения в том, что оно, это его последнее слово,  все  равно
всегда правильно, даже когда оно неправильно. И  останется  правильным.  И
виноватые в неудачах найдутся. Должны же они каждый раз  находиться,  если
он всегда прав.
   А в то же время в его непререкаемом авторитете, даже просто в самом его
имени, неимоверная сила. Как-то уж так с годами вышло,  что  все,  во  что
верим: в партию, в армию, в самих себя, - все, как жилы в трос,  заплетено
в это имя. И на этом тросе тянем всю тяжесть войны. Всем  выбивающимся  из
сил народом тянем, а имя на всех одно: Сталин. Ладно, пусть так!  Но  хотя
бы при этом думать о нем, как другие, зная только одно - что великий, и не
зная всего прочего, того, что лучше б не знать. А иногда  ведь  не  можешь
отделаться от чувства, что знаешь еще не все, далеко не все...
   А что делать? Нечего и  спрашивать.  Надо  делать  свое  дело,  раз  ты
коммунист и солдат! Надо на своем месте долбить и долбить  свою  правду  и
честно докладывать чужую. И  ее  тоже  долбить,  каждый  раз  до  пределов
возможного.
   А что больше придумаешь? Тебя и на это-то не всегда хватает!  Да  и  не
так-то оно безопасно, по правде сказать. Не такой уж ты трус,  в  морду-то
себе зря плевать тоже незачем!
   Иван Алексеевич долго и тяжело молчал, так  глубоко  отдавшись  чему-то
своему и очень далекому от Серпилина, что тот почувствовал это и, не желая
мешать ему, тоже молчал.
   Иван Алексеевич жил среди  величин  другого  масштаба,  чем  те,  среди
которых  жил  командир  дивизии  Серпилин,  и  Серпилину  очень   хотелось
воспользоваться  редкой  возможностью  и  спросить  Ивана  Алексеевича   о
предстоящем размахе операций, о том, как он оценивает силы немцев и какие,
по его мнению, перспективы зимней кампании в масштабе всех фронтов. Но как
бы ни хотелось спросить об  этом,  Серпилин  слишком  хорошо  знал  черту,
которой не имеет права перейти даже самая беспредельная дружба,  -  черту,
за которой на войне не спрашивают и не отвечают. И он  перешел  эту  черту
только мысленно... И  вместо  всего,  о  чем  хотелось  спросить,  спросил
только:
   - Часто докладывать ходишь?
   - Сейчас да. Те, что  повыше  меня,  все  разъехались.  Представителями
Ставки. Чутье у него страшное, -  помолчав,  добавил  Иван  Алексеевич.  -
Иногда понимаешь, что все  равно  безнадежно  говорить  ему  свое  мнение,
стоишь и молчишь. А он смотрит на  тебя  и  чувствует  твое  отрицательное
отношение к тому, что он предложил.
   - Может быть, поедет под Сталинград, все же, наверное, ему интересно, -
сказал Серпилин. - Тем более знакомые места.
   - Навряд ли, - пожал плечами Иван  Алексеевич,  но  почему  навряд  ли,
объяснять не стал. - Ладно, давай выпьем с тобой за то, чтобы вы  поскорее
там у себя на фрицах крест  поставили!  Конечно,  кухня  у  нас  здесь,  в
Ставке,  такая,  что  за  все  переживаешь.  Кажется,  то  здесь,  то  там
что-нибудь не так делается. Но если на карту взглянуть - с ноября  здорово
махнули! Начинаем в собственных глазах оправдываться. Трезвость,  конечно,
сохранять надо. Нельзя еще выдавать все желаемое за  действительное,  хотя
иногда за язык и тянут... Но в общем-то жить много веселей стало:  гнем  и
ломаем их, сволочей!
   Он чокнулся с Серпилиным, отхлебнул большой глоток  и,  зажав  в  кулак
булку с колбасой, стал есть с веселой жадностью человека, отвлекшегося  от
тяжелых мыслей и вдруг вспомнившего, что он зверски голоден.
   - А это ничего, что ты с утра пьешь? - спросил Серпилин. -  Пойдешь  на
доклад - заметят.
   Иван Алексеевич почему-то усмехнулся и сказал:
   - Ничего. За это он не спрашивает.  А  потом,  я  же  не  завтракаю,  а
ужинаю. И расписание это не я установил.
   В наступившем молчании послышался слабый звонок.
   - Наверное, адъютант, - сказал Иван Алексеевич и посмотрел на  часы.  -
Что-то рано.
   - Нет, это будильник, - сказал Серпилин. - Я тут сыну  соседки  наказал
меня разбудить, если засну. Сейчас придет будить.
   - Привалова сын? - спросил Иван Алексеевич.
   - Да. Помнишь по академии?
   - По академии - нет, не помню. На днях обстоятельства  гибели  пришлось
докладывать.
   - Тяжело смотреть на парня, - сказал Серпилин. - Когда  не  плачут,  на
меня это сильнее действует.
   Дверь приоткрылась, и в ней показалась всклокоченная голова мальчика.
   - Товарищ генерал, вставайте, - сказал он, спросонок не  разобрав,  что
Серпилин не спит, а сидит за столом, и не один,  а  с  кем-то  еще.  Потом
понял, поздоровался и спросил: - Чаю вам согреть?
   - Спасибо, не надо, - сказал Серпилин.
   - Заходи, позавтракаешь с нами, - сказал Иван Алексеевич.
   - Спасибо, я еще не умывался, - сказал мальчик и закрыл дверь.
   - Только водки ему не давай, - сказал Серпилин.
   - А я и не собираюсь, - сказал Иван Алексеевич и положил на край  стола
булку с колбасой и огурец. - А твой где?
   - Был, ушел.
   - Провожать тебя не явится?
   - Нет.
   - Скажи, как будет дальше с сыном? - спросил Иван Алексеевич,  знавший,
что Серпилин будет недоволен вопросом, и  все-таки  считавший  необходимым
спросить об этом.
   - Сказал, чтобы подал  рапорт  и  ехал  на  фронт.  Нечего  ему  тут  в
порученцах у Панкратьева тереться, - сказал Серпилин и замолчал, не  желая
продолжать разговор.
   - Это понятно, - сказал Иван Алексеевич. - А вообще как думаешь  с  ним
дальше?
   И когда Серпилин так ничего и не ответил,  стал  рассказывать  ему  про
сына: с какой энергией и отчаянием тот пробивался в Генштаб  и  как  через
все преграды все же пробился, чтобы вызвать отца и хоть что-то сделать для
матери.
   Серпилин понимал, что Иван Алексеевич пробует смягчить его. Понимал, но
отвечать не хотел, считая, что это  в  его  жизни  такой  вопрос,  который
теперь, после смерти жены, не касается и не будет касаться никого другого,
кроме него самого.
   - Так как же все-таки будет с  сыном?  -  в  третий  раз  спросил  Иван
Алексеевич.
   Он бывал в таких случаях настойчив. Сказывалась привычка к власти.
   - Слушай,  Иван,  -  сказал  Серпилин  наполовину  сердито,  наполовину
умоляюще, - не мотай мне душу. Не могу тебе ответить,  сам  еще  не  знаю.
Теперь уже не от меня, а от пего зависит.
   Мальчик вошел уже одетый, в валенках и полупальто, держа в руках шапку.
   -  Что  ж  ты  оделся?  -  спросил  Иван  Алексеевич.  -  Я  ж  сказал:
позавтракаешь с нами.
   - Мне в школу, - сказал мальчик.
   - Тогда возьми в карман, - сказал Иван Алексеевич. - Поешь по дороге.
   И, взяв булку и огурец, протянул мальчику.
   -  Возьми,  возьми,  -  сказал  Серпилин,  ужо  понимая,  что   мальчик
послушается только его. - И харчи, что на кухне остались, пусти в  оборот.
- Протянув на прощание  руку,  взглядом  остановил  мальчика  от  вопроса:
помнит ли он, Серпилин,  о  своем  обещании?  Сказал  глазами:  "Помню,  и
переспрашивать меня лишнее".
   - Вот так, - когда мальчик вышел, сказал Серпилин, заканчивая этим "вот
так" разговор о собственном сыне.
   Иван Алексеевич вылил на донышки стаканов остатки водки.
   - Последнюю в память твоей Вали.
   У него на глазах внезапно выступили слезы.  Он  вытер  их  и  выпил  не
чокаясь.
   - Может, тебе что-нибудь нужно будет? За могилой приглядеть?  Скажи,  я
адъютанту поручу, он все по-хорошему сделает.
   Иван Алексеевич посмотрел на часы и встал.
   - Он тебя на аэродром проводит. Сейчас явится. А меня извини, не поеду:
надо  поспать.  Служба  обязывает  с  утра  свежими  мозгами  думать.   Не
обижаешься?
   Серпилин только пожал плечами.
   - Что, собираться будешь? - спросил Иван Алексеевич.
   - А что мне собирать?
   Они спустились вниз ощупью по темной лестнице.
   На улице было еще  совсем  темно.  У  подъезда  стояла  большая  машина
непривычного вида.
   - Трофей. "Опель-адмирал", - сказал Иван Алексеевич. - Взяли  несколько
штук на Дону, вот  езжу  вторую  неделю.  Как  оцениваешь?  -  спросил  он
стоявшего возле машины шофера.
   - Хороша, товарищ генерал. Только прогревать чаще, чем ЗИС, приходится.
   Адъютанта  не  было.  Серпилин   вопросительно   посмотрел   на   Ивана
Алексеевича.
   - Вон он едет, - кивнул Иван Алексеевич на подъезжавшую "эмку". - Я  на
своей спать поеду, а ты с ним на дежурной.
   "Эмка" подъехала, адъютант  выскочил  из  нее  и  доложил,  что  все  в
порядке, самолет уйдет в восемь пятнадцать.
   - Ладно, - сказал Иван Алексеевич. - Это возьми  туда,  к  себе.  -  Он
протянул адъютанту чемоданчик. - Для генерал-майора на дорогу приготовил?
   - Так точно.
   Иван Алексеевич так же коротко и крепко, как при встрече,  молча  обнял
Серпилина, оторвался от него, сел в машину и первым уехал.


   "Что, совсем один хочешь остаться?" - вспомнились  Серпилину  последние
слова сына, когда "дуглас", поднявшись  с  Центрального  аэродрома,  делал
прощальный разворот над утренней Москвой.
   "Дуглас" был полон пассажиров и грузов.  С  обеих  сторон  на  откидных
железных скамейках впритирку сидели люди, а на полу лежали мешки с почтой,
несколько раций, обернутые мешковиной винты к истребителям.
   Половина желавших улететь на Донской фронт с этим рейсом осталась ждать
следующего. Кроме Серпилина, в самолете летели еще два генерала, несколько
полковников, судя по их петлицам и разговорам, из Главного артиллерийского
управления, несколько человек  из  штаба  гвардейских  минометных  частей,
офицеры  войск  связи,  летчики,  два  фотокорреспондента  с  "лейками"  и
кинооператор с тяжелым, оттягивавшим шею киноаппаратом. Состав  пассажиров
говорил о предстоявших под Сталинградом событиях,  и  Серпилин,  хотя  они
летели еще только над подмосковными дачами  и  платформами,  под  влиянием
атмосферы, царившей в самолете, почувствовал себя уже не здесь, а там,  на
фронте.
   Нет, он не только не хотел, но и не мог остаться совсем один. А если бы
захотел, ему бы не  позволила  этого  война.  Через  несколько  часов  ему
предстояло принимать  штаб  армии,  знакомиться  с  незнакомыми  людьми  и
устанавливать новые отношения с теми,  кого  он  уже  знал.  Предстояло  с
кем-то  взаимно  притираться,  с   кем-то   временно   мириться,   кого-то
переставлять, заново разбираться в  чьих-то  сильных  и  слабых  сторонах,
раньше видных только издалека.
   Если бы он летел обратно к себе в  дивизию,  это  было  бы  в  каком-то
смысле легче для него, а в каком-то тяжелее. В дивизии  были  близкие  ему
люди, которых он, по фронтовым понятиям, уже давно знал.  Их  отношение  к
его горю, конечно, грело бы душу, но в то же время и бередило бы  открытую
рану гораздо сильней, чем то более формальное сочувствие,  с  которым  ему
предстояло столкнуться в штабе армии  со  стороны  новых  сослуживцев,  не
имевших причин входить в подробности его горя. В конце  концов,  возможно,
это и к лучшему.
   Мысль об операции, которую ему  впервые  предстояло  проводить  в  роли
начальника штаба армии, беспокоила его уже сейчас, в самолете, не оставляя
времени для других мыслей. По правде говоря, для человека в его  состоянии
трудно было придумать сейчас что-нибудь  лучше  предстоявшего  ему  нового
дела. В глубине души он начинал сознавать это  и  был  благодарен  судьбе,
которая облегчила его горе тем  единственным,  чем  это  горе  можно  было
облегчить.
   - Товарищ генерал, - обратился к Серпилину сидевший  напротив  пего  на
скамейке пожилой  востроносый  маленький  генерал-майор,  -  мне  там,  на
аэродроме, сопровождавший вас подполковник сказал: вы к Батюку летите.
   - Да.
   -  Тогда   позвольте   представ