мясь
подчеркнуть, что он не тот, каким командир батальона  мог  заранее  счесть
его с чужих слов.
   - Как видите завтра свое место в бою?
   Богословский ответил, что Поливанов еще утром  приказал  ему  с  начала
наступления находиться с первой, левофланговой ротой - толкать Лунина.
   - Толкут воду в ступе, - не удержался Синцов. Знал на своей шкуре,  как
редко в бою обходятся без этого слова, но все равно не любил его.
   - Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду  туда  с  ночи.  -
Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после  слов  о  воде  и
ступе.
   - Что ж отменять, - сказал Синцов. -  На  первые  часы  боя  приказание
верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а  верней  -  помогайте  бой
организовать. Мне лично так больше нравится.
   - Мне тоже, товарищ старший лейтенант, - дернул головой Богословский.
   Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил:
   - А вы ужинали?
   - Уже перехотел, - сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. - Потом,
когда из роты вернемся.
   - А когда пойдем?
   - Да вот сейчас и пойдем.
   - Тогда разрешите отлучиться.
   Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке.
   - Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут,  зря  высказались,  -
вдруг сказал Завалишин.
   - При особисте зря или вообще зря?
   - Вообще зря.
   - А вы что, журналист, что ли, - обиделись?
   - Нет, я не журналист.
   - А я как раз журналист, в далеком прошлом, - сказал Синцов.
   - Вот не думал, - сказал Завалишин. - Думал, вы кадровый.
   "Кто его знает, может, хочет польстить? Если так - зря".
   - Возможно, я бываю резок, - сказал Синцов, посмотрев на  замполита.  -
Жизнь так научила, хотя и не  сразу.  Если  привыкнете  -  спасибо,  а  не
привыкнете - что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски.
   - Что ж, - сказал Завалишин, - по-братски так по-братски. Авось  найдем
общий язык, я, говорят, человек мягкий.
   - Мягкий - это плохо.
   - Ну, не до такой  степени,  чтоб  плохо,  -  чуть  заметно  усмехнулся
Завалишин.
   И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной.
   - Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в
партию принято.
   - Да, приняли много, но и потеряли... - Завалишин не договорил.
   - А на сегодня?
   - На сегодня, с вами считая, двадцать девять.
   - Да, арифметика тяжелая.
   Завалишин вздохнул.
   - Бои. А когда  бои,  сами  знаете:  коммунисты,  вперед!  -  со  всеми
вытекающими... А кто к этому не готов, зачем  его  в  партию  тянуть?  Для
цифры?
   - Ваша  фамилия  мне  знакома,  -  сказал  Синцов.  -  Только  не  могу
вспомнить.
   Завалишин пожал плечами.
   - Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два  декабриста
- я да Лунин!
   - Уж не потомки ли, часом? - рассмеялся Синцов.
   - Лунин навряд ли, а я, видимо, да.
   - Замполит - из дворян. Этого со мной еще не бывало.
   - Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был,
больше не успел.
   - Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. -  Синцова
почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки.
   - Ужин подготовят на три ровно, - сказал Ильин, входя.
   - А не рано?
   - Успеем. И сходим и вернемся.
   Синцов стал надевать ватник.
   - Вы здесь, на телефоне, - сказал он Завалишину. - Мы  в  третью  роту,
потом на НП к артиллеристам и домой.
   - Можно найти полушубок, - предложил Ильин.
   - Пока не требуется, - сказал Синцов. - Где санчасть?
   - Как водится, под боком, - сказал Ильин.
   - Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать,  как  подготовился  к
завтрашнему. Санчасть по штату?
   - По  штату.  Фельдшер,  два  санинструктора,  четыре  санитара,  сани,
лошадь.
   - Штат ясен. А пол?
   - Пол последнее время кругом  мужской,  -  улыбнулся  Завалишин.  -  За
исключением, кажется,  лошади.  Была  Соловьева  санинструктор,  теперь  -
минометчица.
   - Кстати, - Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда  они  говорили
об этой девушке с командиром минометной  роты,  -  там  у  нее  ничего  не
происходит с Харченко, не из-за этого он волновался?
   - Ничего подобного, - ответил Ильин и покраснел.
   - Вопрос  исчерпан,  -  сказал  Синцов,  не  пожелав  обратить  на  это
внимания. - Пошли.



18

   Луны не было, но небо к ночи посветлело, и  стояла  такая  тишина,  что
казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев.
   Впереди, там, куда шли, простучала длинная  очередь  и  сразу  вдогонку
вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя.
   Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья.
   - У Чугунова? - спросил Синцов.
   - Да.
   - Сколько тут ходу?
   - По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.
   - Что скажете о командире роты?
   - Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда  эту  высоту  взяли,
три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был  злой
на это, и, когда восстановил положение, оказывается, - мы уже потом узнали
- собрал роту и принял клятву: что бы ни было - высоту держать!  А  кто  в
другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и
один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни.  Свои
же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не  доложив,  собрал
представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили:
расстрелять. Когда приговорили,  Чугунов  спрашивает:  "Может,  на  первый
случай простим?  Пусть  докажет".  А  солдаты  свое:  расстрелять!  Строго
подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже
с трудом. Завалишин - на политрука роты: кто допустил самосуд?  Левашов  -
на Завалишина...
   - И чем кончилось?
   -  А  ничем  не  кончилось.   Рота   высоту   держит,   солдат   воюет,
оправдывается. Я уж спрашивал  Чугунова,  что  он  имел  в  виду:  солдата
спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом  деле  имел  в  виду  его
расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет.  Характер
тяжелый. Вот уж именно Чугунов!
   - Значит, его не сняли, а вам всем досталось, - сказал Синцов.
   - Мне-то боком, - сказал Ильин, -  а  Поливанову  с  Завалишиным  холку
намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар
по ним. Однако все же на своем настояли.
   - И Завалишин тоже? - спросил Синцов о замполите.
   - А  он,  между  прочим,  упрямый,  -  сказал  Ильин.  -  Иногда  такой
человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как  просит,
только что "пожалуйста" не говорит. А иногда упрется  -  не  сдвинешь!  За
Чугунова - горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.
   В маленькую землянку к Чугунову едва влезли.  В  ней  и  так  теснилось
несколько человек. Чугунов подал команду "смирно",  оттеснил  заслонявшего
его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.
   - Что у вас за стрельба была? - спросил Синцов, сверху  вниз  глядя  на
маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках  командира  роты,
которого после слов Ильина "вот уж именно Чугунов!" ожидал увидеть  совсем
другим.
   - Фрица взяли!
   Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами  тощего
немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку,  руки  по
швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком.  В  правой  руке,  в  худых
черных пальцах, была зажата горбушка хлеба.
   - Уже кормите? - сказал Синцов.
   - Дали, - виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил:  -
Перебежчик.
   - По нем стреляли?
   - Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить?
   - Докладывайте.
   - Заметили шевеление перед  передним  краем.  А  потом  прекратилось  и
больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось.  А  вот  он,  -  Чугунов
показал пальцами на одного из солдат, - уверял,  что  наблюдает.  Разрешил
ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил.
   - Так какой же это перебежчик? - сказал Синцов. - Наоборот, разведчик.
   - Никак нет, - сказал Чугунов и повернулся к солдату. - Доложите.
   - Когда я до него дополз, он без оружия был, товарищ старший лейтенант,
- сказал солдат. - Я на него автомат, а он - "капут" и пропуск сует.
   - А почему же он сам дальше не полз?
   - Думаю, забоялся. Мы, когда с ним потом ползли, только чуть  зашумели,
фрицы сразу по нас огонь.
   - Их бин остеррейхер... - Немец оторвал руку  от  локтя  и  ткнул  себя
черным пальцем в грудь.
   "Еще не чувствует, а пальцы поморожены", - подумал Синцов.
   - Остеррейхер, -  повторил  немец  и,  весь  напрягшись  от  желания  и
неумения выразить то, что хотел, с отчаянием выкрикнул: - Аустрия.
   - Подумаешь, Австрия! - сказал Ильин. - Теперь нам и Германия сдается.
   -  Нихт  Германия,  нихт  Германия,  Аустрия!..  -   хрипло   выкрикнул
перебежчик. И снова ткнул себя черным пальцем в грудь и  сделал  несколько
судорожных движений рукой, показывая, как он полз сюда.
   -  Да,  похоже,  что  перебежчик,  -  сказал  Синцов.  -  Соедините   с
батальоном.
   Телефон стоял тут же, на  лавке.  Чугунов,  присев  на  корточки,  стал
накручивать ручку.
   - Товарищ старший лейтенант, - сказал  Рыбочкин,  -  разрешите,  я  его
допрошу, я немецким немного владею.
   Синцов  недоверчиво  покосился  на  адъютанта  батальона:   допрашивать
пленных всегда находятся доброхоты, считающие, что они знают немецкий.
   - Попробуйте.
   - Заген зи мир битте, - бойко начал Рыбочкин и, запнувшись, повторил: -
Заген зи мир битте, варум зи коммен унс?
   Немец ответил длинной,  быстрой,  захлебывающейся  фразой:  видел  свое
спасение в человеке, понимающем по-немецки, и спешил поскорей сказать  ему
как можно больше.
   - Что он говорит? - спросил Синцов,  уже  беря  у  Чугунова  телефонную
трубку.
   - Говорит, что сам сдался, - неуверенно сказал Рыбочкин.
   - А что еще? Что сдался, я без вас вижу.
   - Сразу не разобрал, товарищ старший лейтенант.
   Синцов махнул рукой и попросил к телефону Завалишина.
   - Слушаю! - послышалось в трубке.
   - Позвоните Первому и доложите, что на  участке  Чугунова...  -  Синцов
остановился, вспомнив, что фронт здесь стоит не первый день и немцы,  чего
доброго, могли где-нибудь прицепиться  к  нашей  связи.  Маловероятно,  но
приходилось считаться. - Подождите, - сказал он в трубку  и  повернулся  к
Чугунову: - Кодовые обозначения у вас есть?
   - Так точно.
   Чугунов вытащил из полевой сумки, перелистал и подал Синцову  тетрадку.
Там столбиком были  выписаны  два  десятка  закодированных  цифрами  слов,
нужных в обиходе батальона.
   - Завалишин, -  отыскав  в  конце  столбика  против  цифры  "16"  слово
"пленный", сказал Синцов, - передайте Первому, что срочно отправил  к  ним
шестнадцать. Поняли меня? Посмотрите там у  себя.  Повторяю:  шестнадцать.
Посмотрели?
   - Сейчас посмотрю, - сказал Завалишин. - Посмотрел.
   - Скоро будет у них. Предупредите, чтобы  подготовили...  -  Синцов  не
хотел произносить по телефону слово "переводчик" и потому  сказал:  -  Ну,
кто нужен для разговора с "шестнадцать", поняли?
   - Понял.
   Синцов положил трубку и приказал Рыбочкину:
   - Лично отведите  его  прямо  в  полк,  да  побыстрей.  Бойца  с  собой
возьмите, - кивнул он на того солдата, который привел перебежчика.
   - Я и один доведу, - сказал Рыбочкин.
   - А в дороге обессилеет, свалится, на горбу потащите? - спросил Синцов.
- Выполняйте приказание. И для доморощенных переводов  не  задерживайтесь.
Без вас допросят.
   - Воллен вир коммен, - сказал Рыбочкин немцу.
   Немец не понял слов, но хорошо понял жест,  которым  солдат  подтолкнул
его в плечо. Понял и вопросительно посмотрел на Синцова.
   - Эссен, эссен, - сказал Синцов, показав пальцем на стиснутый в  черной
руке немца хлеб. - Аллес гут.
   Немец пошел из землянки, и  Синцов  невольно  посмотрел  ему  вслед.  У
выхода из землянки, прижавшись к стене, пропуская мимо себя  немца,  стоял
неизвестно откуда взявшийся мальчик в полушубке и ушанке, с  автоматом  на
шее.
   - Это еще кто такой? - спросил Синцов.
   Мальчик повернулся  на  его  голос.  Он  был  высокий  и  щупловатый  -
маленькое, худое, детское лицо с черными злыми глазами.
   - А, явился! - сказал Ильин. - Кто тебя звал?
   - Мне сказали, что товарищ комбат пошел к Чугунову, и я тоже  пошел.  Я
службу несу.
   - Самовольничаешь ты, а не службу несешь.  Велел  тебе,  чтоб  пока  на
глаза не совался, - сердито сказал Ильин и повернулся к Синцову: - Товарищ
старший лейтенант, это ординарец Поливанова, такого уж он сам себе выбрал.
У Поливанова год был. Остался на ваше усмотрение.
   "Надо будет поскорей заменить", - подумал  Синцов,  но  говорить  этого
вслух  не  стал.  Его  поразило  лицо  мальчика:   выражение   неутоленной
ненависти, с которым он повернулся после того, как смотрел на немца.
   -  Раз  службу  несешь,  -  сказал  Синцов,  -  должен  был   выполнить
приказание.
   - Прикажете идти? - держа руки по швам, сказал  мальчик,  на  лице  его
по-прежнему было все то же непроходившее выражение.
   - Теперь со мной пойдешь, когда я пойду.
   - Между прочим, - сказал Ильин, - солдат, что немца  нашел,  тот  самый
Васильков, что я вам говорил.
   - Что? -  услышав  "Васильков",  спросил  отвлекшийся  по  своим  делам
Чугунов.
   - То, что слышишь, - сказал Ильин. - По дороге  сюда  рассказал  новому
комбату, как ты учудил. Пусть знает, что ты за птица.
   - А я не птица, товарищ младший лейтенант,  а  командир  вверенной  мне
роты, - огрызнулся Чугунов. Его резкий тон заставил Синцова оглянуться.
   Но в землянке уже никого не было, кроме  них  троих.  Мальчик-ординарец
исчез.
   "Значит, не приучен тереться возле начальства", - подумал Синцов.
   - А насчет Василькова  разрешите  доложить  свои  соображения,  товарищ
старший лейтенант, - обратился Чугунов к Синцову.
   Синцов не собирался расспрашивать, но раз сам хочет, пусть говорит.
   - Слушаю вас.
   - Васильков сам попросился сползать на ничейную землю, заявил, что  там
человек. И я разрешил. Если б не разрешил, он подумал бы, что я не верю  в
него. А раз так - он уже не солдат. А я, когда верил, знал,  что  за  свою
веру своей головой отвечаю.
   "Эх, голова, голова наша командирская! - подумал Синцов. - Сколько  раз
под горячую руку обещали и снять ее и оторвать, а ничего, все еще держится
на плечах! И верить людям не разучиваемся, хотя, случалось,  и  подводили.
Но разве сравнишь это с  тем,  сколько  раз  они  твою  голову  спасали  и
стойкостью, и кровью, и прямой жертвой жизни? Даже и ставить нельзя  рядом
одно с другим, если воюешь вместе с людьми, а не просто  дрожишь  за  свою
голову. Вера в людей! Где ее мера и в чем ее  заблуждение?  А  заблуждения
тоже бывают, и чаще всего не  там,  где  ждал.  И  сам  иногда  неожиданно
делаешь больше, чем мог себе представить, а иногда  сдаешь,  держишься  на
ниточке, на спокойном лице, а внутри страх и ужас..."
   Так думал он, глядя на Чугунова и говоря в  это  время  вслух  то,  что
считал должным сказать: командир роты правильно сделал, послав Василькова,
солдат - молодец, и надо представить его к "Отваге".
   - Хорошо, что так кончилось, - сказал, обращаясь к Чугунову, Ильин. - Я
бы, например, не решился на твоем месте. Другого кого - да,  а  Василькова
на ничью землю не послал бы.
   - Почему?
   - Раз вчера со страха в тыл утек, завтра с  того  же  страха  мог  и  к
немцам утечь.
   - Ну, а дальше что? - спросил Синцов. - К ним в котел, а потом?
   - А страх не думает, - сказал Ильин. - Страх сразу делает, что дальше -
он не знает.
   - Ты бы не решился, - сказал Чугунов, - а я решился. В этом и есть  вся
разница между нами.
   -  Ох  и  обидчивый  ты,  Чугунов,  -  примирительно  сказал  Ильин.  -
Подумаешь! Сказал ему "птица" - и сразу в бутылку полез, обиделся.
   - А я не обиделся, я тебя  на  место  поставил,  -  непримиримо  сказал
Чугунов.
   Ильин махнул рукой. По его лицу  видно  было,  что  он  одновременно  и
уважает и не выносит строптивого Чугунова, и еще неизвестно, какое из двух
чувств в нем сильнее.
   "Да, тут нашла коса на камень", - подумал Синцов.
   Он уже успел заметить, что все остальные офицеры в батальоне  внутренне
приняли над собой  старшинство  младшего  лейтенанта,  а  Чугунов  -  нет.
Чугунова, наверно, и самого могли бы выдвинуть в  командиры  батальона,  а
может, и выдвинули бы, если бы он не "учудил" с этим своим судом.
   Поглядев с Чугуновым по карте боевой участок роты и задав ему несколько
вопросов, Синцов ощутил в себе то радостное чувство высшей  уверенности  в
подчиненном, которое иногда дается в  награду  только  тем  из  больших  и
маленьких начальников, кто в душе способен на справедливую оценку и себя и
других; он почувствовал, что, окажись он сам завтра здесь командиром  этой
роты, он все равно не сделает в бою больше, чем сделает Чугунов.
   - Ну что ж, - сказал Синцов,  когда  Чугунов  сложил  карту.  -  Теперь
сходим посмотрим, где ваш первый солдат лежит.
   - В окопах только дозорные, - сказал Чугунов. - Остальные спят.
   - Ясно, - сказал Синцов. - Пошли.
   - Товарищ старший лейтенант, вы хотели еще успеть  к  артиллеристам,  -
сказал Ильин. Он не одобрял намерения нового комбата пройтись по окопам.
   Да оно и понятно: сам все сто раз облазил, а сейчас,  ночью,  много  не
увидишь.
   Но Синцов все равно не переменил намерения, слишком  хорошо  знал,  что
солдат смотрит на командира по-своему: раз уж явился, то всюду ли прошел и
пролез и не спешит ли уйти назад? В этом,  конечно,  не  вся  командирская
доблесть, но первый слух о командире начинается с этого.
   К артиллеристам пришли только через полтора часа, глубокой ночью.
   - Однако вы припозднились,  -  поздоровавшись  с  Синцовым  и  Ильиным,
сказал круглый майор-артиллерист, который  у  Туманяна  приглашал  Синцова
зайти к себе.
   Сейчас, у себя в  землянке,  за  столом,  без  шапки,  он  казался  еще
круглее: круглые щеки, круглая, ежиком остриженная голова, круглые пальцы,
которыми он обнимал фарфоровую кружку с  чаем.  Кружка  была  домашняя,  с
цветочками.
   - Мы и то боялись, что вы уже спите, - сказал Синцов.
   - Надо бы, а не могу. Завтра наш день. Только что ваш сосед - комбат  -
ушел. Немного не застали. Я его тоже поддерживаю. Чаю хотите?
   - Спасибо.
   - А может, с мороза чего другого?
   - Тогда лучше чаю, - сказал Синцов.
   - Увязывать нам с вами особенно нечего. Все  с  вашим  предшественником
увязали. Но для порядка посмотрим.
   Майор развернул на столе свою большую, на  диво  расчерченную  цветными
карандашами схему огня и положил ее рядом с картой. Майора  радовало,  что
схема такая красивая.  Он  вообще  готовился  к  завтрашнему  дню,  как  к
празднику.
   На разглядывание схемы, сверку ее с картой, вопросы и ответы ушло минут
пятнадцать.
   Ординарец принес чай.
   - Да; вес общего залпа завтра будет солидный, - сказал майор,  -  можно
сказать, небывалый вес.
   Синцов чуть заметно усмехнулся дважды повторенному слову "вес".
   - Думаете, преувеличиваю? Действительно, вес  небывалый.  С  цифрами  в
руках.
   - Я понимаю, - сказал  Синцов.  -  Просто  вспомнил,  как  до  войны  в
докладах подсчитывали: "Общий вес нашего "Ворошиловского залпа" в три раза
тяжелее общего веса залпа всей артиллерии Франции, в два раза тяжелее, чем
Германии..."
   - А что, - сказал майор, - по расчетам так оно и выходило - тяжелей. Да
сложилось не так, как мы, артиллеристы, думали поначалу. А сейчас  все  на
воздух подымем!
   - Полки пополнение получили, - сказал Ильин, - а нам по  батальонам  не
роздали. Значит, рассчитывают, что вы дадите нам возможность  первый  день
без потерь прожить.
   - Без потерь войны не бывает, - сказал майор. -  Хотя  и  приложим  все
наши старания.
   Синцов вспомнил о перебежчике и сказал, что срочно отправил его в полк.
Может, что-то даст, какие-нибудь новые цели