дстоит завтра держать ответ
на партийном собрании первого механического, а бесконечное снежное поле. И
слева и справа, по всему горизонту, дымы, дымы... И метель в лицо,  и  дым
над черной воронкой мины. И ноги проваливаются в  глубоком  снегу,  и  уже
двое суток не спали и не ели горячего, а еще надо идти и дойти вон до  той
деревни, над которой дым и строчат немецкие пулеметы. А когда возьмешь ее,
может, и в ней не дадут остановиться и  заночевать,  а  прикажут  идти  до
следующей...
   Это были воспоминания его последних суток перед ранением.  Да,  как  бы
много ни спрашивали с человека здесь, а все же там, в бою, спрашивают  еще
больше...
   В парткоме было тихо и холодно. Тихо, потому что это вообще были  самые
тихие  часы  дня  -  между  началом  второй  смены  и  вечерним  обеденным
перерывом; а холодно, потому что  он  вчера  запретил  топить  по  вечерам
стоявшую в парткоме времянку. Заметил, как приходившие по делам  из  цехов
люди задерживались, чтобы погреться, а потом шли обратно к себе на  холод.
Стало совестно, и запретил топить больше одного раза в сутки.
   Он сидел, навалясь на стол, в шапке, в шинели, надетой поверх  ватника,
смотрел перед собою в стену и думал о том, о чем редко успевал думать, - о
собственной жизни. Личная жизнь Малинина  мало  кого  интересовала,  и  он
считал, что так оно и должно быть, но когда сам все-таки думал о  ней,  то
ясно представлял себе, что, если война будет еще длинная,  навряд  ли  он,
Малинин, протянет до самого ее конца здесь, на заводе. В прошлом  году,  в
сентябре, когда пришел сюда на завод, после трех операций кишок и желудка,
после девяти месяцев госпиталей, ему  от  радости,  что  снова  при  деле,
показалось, что он почти здоровый человек. Но  в  последний  месяц  ноющие
боли в животе, особенно по вечерам, не отпускали  по  целому  часу.  Из-за
этого вот так и наваливался на стол, словно хотел утишить  боль,  придавив
ее к столу. Когда выписывали из госпиталя, объясняли, что главное - диета.
Чего можно, чего нельзя, и чтобы есть понемногу, но часто... А он слушал и
думал, что самое главное - работа, а за работой все  остальное  как-нибудь
забудется. Сначала и правда забылось, а сейчас все злее напоминает о себе!
А диета что ж, насчет того, чтоб поменьше, выходит,  а  все  остальное  не
получается. Да и какая, к чертовой  матери,  может  быть  во  время  войны
диета, если ты не вор.
   Жена старается, варит  по  утрам  жидкую  размазню,  считает,  полезно.
Может, и полезно. Говорят, во время войны люди стали мало болеть желудком,
чуть ли не эта самая размазня помогает. А ему не помогает. Видно,  слишком
уж много там внутри за три операции поотстригали, черт бы их драл!..
   Малинин сидел и думал  о  себе,  о  жене  и  о  сыне,  которые  сейчас,
наверное, уже дома и сидят  вдвоем  и  пьют  чай  в  их  холодной  большой
комнате, которую ему дали, когда он после госпиталя  согласился  пойти  на
завод. Он тогда даже заколебался, брать ли на троих такую  комнату.  Знал,
какое  вокруг  положение  с  жильем.  Но  потом  все  же   взял,   пожалел
сына-инвалида:  пусть  хоть  будет  у  него  свое  место,  чтобы  спать  и
заниматься. Раньше был с сыном суров, даже крут, а  теперь,  когда  тот  в
семнадцать лет вернулся с войны без правой руки, с  культей,  стал  жалеть
его, может, даже и чересчур...
   Комнату помог получить секретарь ЦК по  промышленности,  он  же  убедил
пойти  на  завод  парторгом.  Сначала  колебался:  не  работал  раньше   в
промышленности - и хотел пойти  на  более  знакомое  дело,  на  кадры.  Но
секретарь уговорил, сказал, что на учетный стол он  и  другого  найдет,  а
там, где люди мины для "катюш" делают, ему Малинин нужен.  "Будешь  там  в
самой что ни на есть гуще кадров! А насчет знания  дела  -  ты  человек  с
фронта. Это одно сейчас для людей - половина авторитета..." Это,  положим,
верно, это Малинин потом и сам почувствовал, даже с таким крепким орешком,
как директор.
   Секретарь ЦК когда-то был инструктором в том же московском райкоме, что
и Малинин, а потом быстро пошел в гору. Его, Малинина,  по  старой  памяти
переоценивает, считает  большей  фигурой,  чем  он  есть  на  самом  деле.
Предложил пойти парторгом на крупный завод и даже не задумался,  справится
ли. А он, Малинин, хотя и все отдает, а чувствует, что  тянет  на  пределе
своих возможностей... И дело тяжелое, и здоровья нет. Если не считать, что
смерть над головой, то в сорок первом комиссаром батальона легче было, чем
сейчас парторгом на этом номерном...
   Да и смерть над головой - понятие  растяжимое.  Когда  чувствовал  себя
особенно плохо, как сегодня, считал, что  вряд  ли  продержится  до  конца
войны. Но мысли о том, как бы подольше протянуть на эту последнюю копеечку
здоровья, не допускал. Жил, не считаясь с этим.
   Когда думал о смерти, то чаще всего это связывалось с мыслями о сыне, с
той словно бы  торопившейся  до  конца  высказать  себя  любовью,  которую
испытывал к сыну последнее время. Сын вместе  с  матерью  приехал  к  нему
сюда, в Ташкент, полгода назад, чтобы  быть  здесь  подле  него,  если  он
выживет после трех операций, или схоронить, если умрет. Приехал, пришел  к
нему в госпиталь и стоял рядом с матерью, совсем  еще  мальчик,  с  пустым
правым рукавом, с детским  проборчиком  в  волосах.  Стоял,  сбежавший  на
фронт, провоевавший всего три недели, до первого большого боя, и уволенный
вчистую...
   У Малинина все время было чувство, что он  должен  что-то  сделать  для
сына, чем-то отплатить ему; не за храбрость, с которой сбежал на фронт и в
неполных шестнадцать лет заставил взять себя в солдаты, а за ту храбрость,
с какой теперь жил, учился  и  верил,  что,  когда  кончит  весной  школу,
все-таки добьется, чтобы его хоть писарем, а взяли обратно на фронт. За ту
храбрость, с которой никому не давал себе помогать и никогда ни на что  не
жаловался, хотя руку ему отняли неудачно:  культя  чувствительная,  иногда
болит так, что хоть криком кричи... Малинин не раз, просыпаясь  по  ночам,
слышал, как сын лежит в тишине и тяжело, прерывисто дышит. Так  не  дышат,
когда спят, так дышат, когда болит.
   О сыне и о том, что будет жаль расстаться с ним раньше  времени,  думал
Малинин, когда ему приходили в голову черные мысли. О жене тоже думал,  но
по-другому - спокойнее и привычнее. Жена и здесь, как в Москве, работала в
жилотделе, только работа была много тяжелей, потому  что  все  время  надо
было ходить по домам, и обследовать, и вселять, и переселять в  комнаты  и
углы людей, которых набилось за эти полтора года в Ташкенте, как сельдей в
бочке! Но жена и эту работу, как прежнюю,  делала  спокойно,  молчаливо  и
редко говорила о ней. Жена вообще была женщина  твердая,  и  хотя  Малинин
знал, как она его любит и как привыкла к нему, все же, думая о смерти,  он
меньше тревожился о жене, чем о сыне. Понимал, что жена будет горевать  по
нем и, скорее всего, замуж уже не выйдет, не только по возрасту, но  и  по
характеру, а в то же время было у него  такое  странное  чувство,  что  он
умрет, а с ней ничего особенного не случится. Будет жить по-прежнему,  так
же работать, так же заботиться о сыне... Все то же самое будет, только его
не будет...
   - Вы товарищ Малинин? - сказал, открывая дверь, высокий парень в пальто
и шапке.
   - Я... Дверь закройте, холодно. Колчин?
   - Да.
   - Садитесь.
   Вошедший сел на стоявшую против письменного стола  длинную  скамейку  и
отряхнул от снега ушанку.
   Малинин тоже стащил с головы ушанку и положил рядом с собой на стол.
   После разговора с директором он представлял себе,  что  к  нему  придет
совсем другой человек - постарше  и  с  отъевшейся  ряшкой.  А  этот  был,
наоборот, молодой и худой.
   - Вы доктор? - спросил Малинин. Не потому, что затруднялся прямо начать
разговор, а просто захотел услышать от этого  совсем  еще  молодого  парня
подтверждение, что он доктор.
   - Да, - сказал Танин муж. И добавил: - По детским.
   - В Первой поликлинике работаете?
   - Да.
   - У директора нашего, генерала Капустина, детей лечили?
   Танин муж кивнул.
   - От него сегодня случайно кое-что узнал про вас, поэтому и позвонил.
   - Как видите, я сразу приехал, - сказал Танин муж. -  Вы  меня  так  по
телефону шарахнули! - Он усмехнулся.
   - А я как раз и хотел, чтоб сразу приехали. Овсянникову Татьяну знаете?
   Танин муж пожал плечами:
   - Был женат на ней.
   - А теперь?..
   - Женился второй раз.
   - А ей объяснил, что на другой женился?
   - Даже специально на вокзал поехал, встретил ее, чтобы  сразу  не  было
никаких недоразумений.
   - Правду говорите?
   - Вы, по-моему, не поп, а я у вас не на исповеди.
   - Как раз я поп, - угрюмо сказал Малинин. - Политруком был на фронте, а
нас там бойцы, бывает, попами зовут - отчасти по несознательности, отчасти
верно. Не приходилось слышать?
   - Нет.
   - На фронте, значит, не были.
   - Пока не пришлось.
   Малинин    чувствовал    настороженность    этого    человека.    Такая
настороженность бывает у людей, которые  боятся,  что  вот-вот  сейчас  их
спросят о чем-то опасном, и в то же время надеются, что нет, не спросят.
   - А почему Овсянникову оставили?
   - Я не оставлял ее, - пожал плечами Танин муж.
   - Как же так не оставлял?
   - Я считал, что она погибла. Мы с ней об этом уже говорили,  нам  двоим
все ясно, и, по-моему, третьих тут  не  требуется!  -  Танин  муж  повысил
голос.
   - Понимаешь, какое дело, - сказал Малинин тихо  и  глухо,  так  тихо  и
глухо, что заставил Таниного мужа податься  вперед  и  прислушаться  и  от
этого потерять ту самоуверенную  ноту,  с  какой  он  сказал  "третьих  но
требуется". - Понимаешь, какое дело, - повторил Малинин. - У нее мать член
нашей парторганизации, здесь, на заводе, в литейке работает.
   - Знаю, - сказал Танин муж. - И не раз бывал у Ольги Ивановны и помогал
ей, чем мог.
   - Что помогал - это хорошо. А плохо, что она до сих пор не  знает,  что
ты еще раз женатый. И дочь ей этого не сказала. Почему?
   - А вот этого уж я не знаю, почему. Ей я все сказал, матери не говорил,
был у нее вскоре после смерти мужа, и, откровенно говоря, просто  духу  не
хватило; а  Татьяне  абсолютно  все  сказал.  И  она  мне,  между  прочим,
призналась, что и у нее были другие за это время. Мы с  ней,  в  сущности,
еще до войны должны были развестись - война помешала. Только и всего.
   - Да, только и всего, что не было  войны,  а  теперь  война,  -  сказал
Малинин. - Это ты верно сказал. Значит,  уже  здесь,  в  Ташкенте,  с  ней
развелся?
   - Да, здесь.
   - И что же в заявлении написал? Пропала без вести и больше ждать ее  не
в силах? Или что характерами не сошлись: она на войне, а ты в Ташкенте?..
   - Написал, что погибла, пропала без вести, - поспешно сказал Танин муж.
   Было что-то такое, еще непонятное Малинину, чего этот человек испугался
сейчас. Испугался  так,  что  даже  не  огрызнулся  в  ответ  на  насмешку
Малинина.
   - И справку представил, что пропала без вести?
   - Да, - все так же торопливо сказал  Танин  муж.  По  его  глазам  было
видно, что он думает о чем-то другом.
   - А в каком загсе разводился с ней? - Малинин уже начал  понимать,  что
ни в каком загсе он с ней не разводился, а просто поставил на ней крест и,
может, даже не сказал новой жене о том, что жила-была на свете другая.
   - По месту жительства, - все так же быстро сказал Танин муж.
   -  А  где  оно,  место  жительства?  -  Малинин  не  собирался   ничего
записывать, но придвинул к себе по столу тетрадку.
   Теперь они молча смотрели друг на друга.
   - Что вы от меня хотите? -  после  долгого  молчания  каким-то  жалким,
потрепанным голосом спросил Танин муж.
   - Ничего я от тебя не хочу. - Малинин отодвинул  от  себя  тетрадку.  -
Завтра схожу к тебе на работу и, что мне  надо,  сам  узнаю.  Не  любитель
этого дела, но раз не хочешь на откровенность - придется.
   - Почему не хочу на откровенность? - все тем же жалким  голосом  сказал
Танин муж. - Наоборот!
   Малинин долго молча смотрел на него. "Черт его знает, откуда они  такие
родятся?" - подумал он. Ему стало неохота о чем-то  еще  спрашивать  этого
человека. То, что хотел  знать,  он  уже  знал:  как  видно,  этот  парень
действительно признался Овсянниковой, что переженился, пока она воевала, и
она махнула на него рукой. "Так чего мне еще надо от него? Что я  в  самом
деле: поп, что ли?"
   - Ладно. Извините, что побеспокоил вас. На том и  закончим.  -  Малинин
привстал за столом, давая понять, чтоб шел восвояси.
   - Нет, - вдруг сказал Танин муж. - Подождите. Я хочу вас очень серьезно
попросить, чтобы вы ни в коем случае не ходили ко мне на работу. Поверьте,
что от этого никому не будет пользы.
   "А я вовсе и не собираюсь ходить к тебе  на  работу,  -  чуть  было  не
сказал Малинин. - Есть мне на это время! Просто пуганул тебя, хотел знать,
что скажешь на это".
   - Я вам сам объясню, как все это вышло. Я не совсем  точно  сказал  вам
про развод. Когда я решил  жениться,  я  уже  давно  считал,  что  Татьяна
погибла, и пошел в загс потому, что хотел, никому не  причиняя...  сначала
развестись, а уже потом жениться.  Но  мне  там  сказали,  что  если  жена
пропала без вести и я хочу  указать  этот  мотив  в  заявлении,  то  нужна
официальная справка. А если объяснять, что не сошлись характерами, то надо
написать адрес другой стороны, чтобы они ее известили. А какой  же  я  мог
написать адрес? И потом, было  как-то  нечестно  писать,  что  не  сошлись
характерами. И я в конце концов, после всех колебаний,  так  и  не  сказал
жене, что был до войны женат. И в загсе, когда расписывались, сказал,  что
первым браком. Понимаете, какое теперь  возникает  положение?  Татьяна  на
меня совершенно не сердится, можете  у  нее  спросить.  И  жене  спокойнее
думать, что у меня с ней первый официальный брак. Она старше меня и  очень
нервно к этому относится. А если вы пойдете в поликлинику, она  сразу  все
узнает, она в одной поликлинике со мной работает, и выйдет целая трагедия!
И совершенно бессмысленная! Потому что Татьяна  мне  сразу  же,  в  первую
минуту, сказала, что пробудет здесь недолго и уедет обратно на фронт.
   "Да, жены своей нынешней боится - это безусловно", - подумал Малинин.
   - Сколько вам лет?
   - Двадцать шесть.
   - А здоровье как?
   Танин муж посмотрел в глаза Малинину и понял:  да,  именно  об  этом  и
спрашивает, - почему не на фронте.
   Он не мог ответить правды. Из всех объяснений,  которыми  постоянно  то
тут, то там заменял эту правду, торопливо выбрал самое расхожее.
   - Я несколько раз просился на фронт, но с  меня,  как  со  специалиста,
брони не снимают: слишком много детских заболеваний. При таком  количестве
эвакуированных детей, сами понимаете, какие бы возникли эпидемии,  если  б
мы не работали здесь каждый за двоих.  А  здоровье  хорошее,  на  здоровье
ссылаться  не  приходится,  тем  более  в  мои  годы.   -   Объясняя,   он
почувствовал, что,  кажется,  объясняет  хорошо.  И  про  эпидемии  святая
правда. И что работы сверх головы, тоже правда.  И  от  этого  впервые  за
время разговора испытал возрождающееся чувство уверенности в себе.
   "Что каждый за двоих - верно, - подумал Малинин.  -  Но  почему  ты  за
двоих, а не кто-то другой за тебя?"
   - Вы ведь сами ростовский, как в Ташкент попали?
   - С первым эшелоном детей. Детей поручили сопровождать, а  потом  здесь
оставили. Рассчитывал вернуться, а приказали остаться.
   "И не стыдно тебе, парень, что жена  у  тебя  надела  военную  форму  и
поехала на фронт, на запад, а ты с  детишками  -  на  восток  и  спрятался
здесь, у них за спиной?.." - хотелось спросить Малинину. Хотелось,  но  не
спросилось,  потому  что  лицо  Таниного  мужа,   вдруг   почувствовавшего
уверенность в себе, стало другим: спокойным и замкнутым, словно  имевшаяся
у него броня распространялась не только  на  его  застрахованное  от  пуль
тело, но и на его душу.
   - Значит, породнились с  нашим  райздравом  -  на  сестре  его  супруги
женаты, или мне это неверно сказали? - спросил Малинин вместо  того  более
грубого, что хотел спросить сначала.
   - Да, а что?
   - Ничего. И жена вас много старше?
   - А это уж вовсе никого не касается, - пытаясь  сохранить  достоинство,
сказал Танин муж и встал.
   Малинин тоже встал.
   - И детей нет?
   - Нет.
   Танин муж смотрел на Малинина, и его раздирали противоречивые  чувства;
хотелось сказать этому непрошеному прокурору: пошел ты к черту, тем  более
что ничего со мной все равно не сделаешь!  А  в  то  же  время  оставалось
чувство опасности: вдруг возьмет да придет в поликлинику, и  жена  узнает,
что приехала Татьяна. Он представил себе, как жена  будет  дома  рыдать  и
позовет свою сестру, и та тоже сначала  будет  рыдать,  а  потом  они  обе
перестанут рыдать и начнут кричать; а потом, поздно вечером, придет хозяин
дома и будет пить чай и спрашивать устало: ну, как  дела?  А  обе  женщины
будут смотреть на тебя с выражением, с которым они всегда  смотрят,  когда
за что-нибудь злы,  как  бы  обещая  этим  выражением:  а  вот  мы  сейчас
расскажем ему про твои дела. Жена сходила с ума и по более мелким поводам,
звонила черт знает куда, проверяла, действительно ли выехал на  вызовы.  А
тут вдруг Татьяна! Ударится в истерику и начнет кричать о разводе. И  если
не удастся ее утихомирить тем, чем он обычно ее утихомиривает, кто  знает,
на что способны эти бабы, когда они вдвоем  и  заодно.  Даже  не  хотелось
думать, на что они способны. Да, он держался за нее не только потому,  что
оказался по ее  доброте  жильцом  в  их  квартире  и  отчасти  нахлебником
военного времени, а в конце концов и мужем, но и потому, что за всем  этим
была лежавшая в паспорте бумажка, которая в  любой  момент  могла  улететь
оттуда. Да, он боялся этого. Он больше всего  боялся  именно  этого,  хотя
много раз говорил разным людям, что готов хоть завтра ехать  на  фронт,  и
когда говорил это, выпив, то даже самому казалось, что говорит правду.
   - Если вопросы все, я, пожалуй, пойду, -  сказал  Танин  муж  с  трудно
давшимся ему спокойствием.
   - Вопросы все. А хотя нет. Вы член партии или беспартийный?
   - Комсомолец, - сказал Танин муж, заметил  хмурую  ухмылку  Малинина  и
через силу улыбнулся: -  Так  вышло,  что  засиделся.  Вместе  с  Татьяной
вступали еще в школе.
   - Да, вступали-то вы вместе... - Малинин вздохнул.  -  Вопросов  больше
нет. Есть одно предложение.
   Танин муж вопросительно посмотрел на него.
   - Если через неделю не услышу, что сам на фронт  пошел,  имей  в  виду,
посодействую, чтоб разбронировали. И учти,  ровесник  Октября:  языком  не
треплю.
   - Странно и глупо слышать это от  вас,  -  сказал  Танин  муж,  повышая
голос.
   - Умно или глупо, а не пойдешь сам на фронт - с  броней  простишься,  -
сказал Малинин, с уверенностью подумав, что да, есть прямая  необходимость
сделать это! Не имеет права так быть! Старые местные врачи, такие, как  их
участковый, люди в пятьдесят лет, с большой семьей,  получают  предписания
и, слова никому не сказав, прощаются и едут на фронт. А этот явился  сюда,
в эвакуацию, устроился в мужья к какой-то перезрелой стерве и  сидит  тут,
как гвоздь, и будет сидеть, пока молебен о победе не отслужит.  А  что  по
другим каждый день панихиды воют, ему дела нет! "Да,  сделаю  все,  что  в
силах, - подумал Малинин. - Хоть ты и кругом  круглый,  а  найду,  за  что
схватить,  выведу  на  чистую  воду  и  тебя,  и   твоего   родственничка.
Понадобится для такого дела - личные отношения использую", - вспомнил он о
секретаре ЦК.
   Они все еще стояли друг перед другом: Танин муж - не зная, что  бы  еще
такое сказать после слов "странно и глупо", а Малинин -  дожидаясь,  когда
он уйдет.
   - Вам еще будет стыдно передо мной, - сказал наконец Танин муж.
   - Ну что ж, вернетесь с войны в орденах да  в  нашивках  за  ранения  -
стыдно станет, проще