его  досто-
инства:
   - Ты его, Коленька, представь в конвой ея величества,  у  императрицы
нонеча как раз нелады с Дмитриевым-Мамоновым, и даст Бог,  через  Плато-
шу-то свернем шею одноглазому!.. - велела она мужу.
   А теперь, читатель, вспомним картину Валентина Серова "Выезд императ-
рицы Екатерины II на соколиную охоту". В широком ландо едет императрица,
с явным вожделением оборачиваясь назад, чтобы взглянуть на  молоденького
красавчика Зубова, а чуть поодаль, почти на самом срезе картины,  предс-
тавлен благодушествующий князь Потемкин-Таврический, - он еще не догады-
вается о том, что сейчас решается его судьба.
   ...Такси мчалось дальше - к Риге.
   - Так ему и надо! - повторил я со значением.
   Шофер рассмеялся, а Вероника спросила:
   - Все-таки объясни, что значит эта дурацкая фраза и какое  она  имеет
отношение к Потемкину?..
   Давайте снова вернемся в "гусиные" Янишки - Ионишки  начала  прошлого
столетия. Пушкин еще не написал своего "Скупого рыцаря",  а  Бальзак  не
создал "Гобсека". Но удивительно, что все гнусные качества  этих  героев
Пушкина и Бальзака воплотились в последнем фаворите  Екатерины  -  князе
Платоне Зубове, который с 1814 года проживал в литовских владениях...  В
ту пору это был человек уже потасканный  жизнью,  истощенный  развратом.
Его узкое лицо бороздили глубокие складки. Постоянно пребывая в угнетен-
ном расположении духа. Зубов часто повторял:
   - А так ему и надо... Так и надо!
   Историк пишет: "Слова эти срывались у него с языка, будто в ответ  на
какую-то навязчивую мысль, не дававшую ему покоя. Нс надобно быть  опыт-
ным сердцеведом, чтобы догадаться, глядя на Зубова, что на  совести  его
тяготеет какое-то мрачное преступление..." Обладатель  несметных  сокро-
вищ, хранимых в подземельях замка, Зубов превратился в мерзкого  скрягу,
оживляясь лишь во время ярмарок, на которых азартно барышничал лошадьми,
гусями и пшеницей. Одетый в потрепанный архалук, часто небритый и  плохо
вымытый, обладая идиотской привычкой засовывать в нос  палец,  последний
фаворит Екатерины II представлял отвратительное зрелище...
   - Так ему и надо! - произносил он всегда неожиданно.
   Вот подлинный текст его признания о Потемкине, тогда же записанный М.
И. Братковским: "Хотя я победил его наполовину, но было необходимо  уст-
ранить его совсем, это было необходимо, потому  что  императрица  просто
боялась его, как взыскательного супруга. Меня она только  любила...  По-
темкин-вот главная причина тому, что я не стал тогда вдвое богаче". Про-
живая в Янишках, князь Платон Зубов не щадил  крепостных,  замучивая  их
бесконечными поборами. А все награбленное тут же превращал в звонкую мо-
нету, которую и ссыпал в подвалы своего мрачного, нелюбимого замка.  Ис-
пытывая страх смерти, он, подобно героям Пушкина и  Бальзака,  спускался
по ночам в подвалы, где, как говорили очевидцы, у  него  хранились  горы
золота и серебра. И там Зубов пересчитывал деньги. У него было  скоплено
ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ только в монетах.
   - Так ему и надо! - твердил он с упрямством маньяка.
   Но прав народ, сложивший мудрую пословицу: на каждого волка в лесу  -
по ловушке. Однажды в костеле Зубову встретилась бедная пани  Валентино-
вич с пятнадцатилетней дочерью, и он - воспылал. Это  случилось  в  1821
году, когда 50-летний Зубов, уже поседевший и с выпавшими зубами, казал-
ся сгорбленным старцем. Сначала он зазвал  Валентиновичей,  мать  с  до-
черью, на обед к себе, затем пригласил мать в подвалы своего замка.
   - Видите? - спросил он бедную женщину. - В этой  куче  ровно  миллион
золотом, и этот миллион ваш, если ваша дочь...
   - Тому не бывать! - возразила гордая пани. - Моя дочь будет принадле-
жать вашей светлости только в том случае, если станет светлейшей  княги-
ней Зубовой...
   Ко дню свадьбы Зубов подарил невесте грошовые сережки. Он стал  обла-
дателем юной красавицы Теклы Игнатьевны, но отношений между супругами не
возникло, ибо Платон Зубов давно перестал быть мужчиной.
   - Так ему и надо! - вскрикивал этот чудовищный человек, бродя по  но-
чам с огарком свечи по комнатам замка, спускаясь в подвалы, где он любо-
вался своими сокровищами...
   Платон Зубов вскоре же умер, но даже в предсмертном бреду часто воск-
лицал:
   - А так ему и надо... так ему и надо!
   Эта криминальная фраза, на первый взгляд и загадочная,  относилась  к
Потемкину, которого он отравил ядом.
   А теперь нам следует вернуться к событиям 1789 года  -  послеочаковс-
ким!
 
 
   2. ПОСЛЕ ОЧАКОВА
 
   Весна 1789 года выдалась ранняя, но Сладкие Воды Стамбула не  оживля-
лись ни музыкой духовых оркестров, ни  говором  беззаботных  женщин,  ни
криками разносчиков сладостей. Из тюрьмы Эди-Куля Булгаков докладывал  в
Петербург: "Голод в Константинополе, пашквили противу визиря.  Карикату-
ры: снизу  пепел,  сверху  отруби,  внутри  земля-вот  хлеб  турецкий...
Пальбою из пушек возвещено о смерти султана Абдул-Гамида".
   Новый султан Селим III приехал в мечеть  Эюба-Джами,  где  и  опоясал
свои чресла мечом Османа (этот жест заменял ему "коронацию"). С  батарей
Топханс стучали арсенальные пушки, им вторили с  Босфора  пушки  эскадры
капудан-паши. Селиму исполпилось 28 лет. Лицо султана,  испорченное  ос-
пой, сохранило отпечаток той утонченной красоты, какой  обладала  и  его
мать - Михри-Шах, украденная в Грузии для гарема отца. Селим был образо-
ван, по-европейски начитан, но верил в чудеса; он писал недурные  стихи.
Империя досталась ему в состоянии хаоса -  военного,  административного,
финансового. Со времен Сулеймана Великолепного султаны обычно следили за
работой Дивана через окошко, вырезанное в стене над  седалищем  великого
визиря. Селим нарушил эту традицию Османов, появясь открыто - уже не как
мусульманское божество, а как простой человек.
   - Один час правосудия лучше ста часов молитвы. Я буду карать, если не
услышу правды, - объявил он.
   В воротах Баби-Гумаюн, ведущих к Сералю, янычары высыпали из  шерстя-
ных мешков горы ушей и носов, отрезанных у взяточников, казнокрадов, об-
манщиков и торговцев, обвешивавших покупателей. На базарах с утра до но-
чи истошно вопили купцы, уши которых были прибиты гвоздями к стенкам,  и
гвозди эти из ушей им выдернут только завтра, чтобы наказуемый до  конца
жизни помнил: торговать надо честно! Стамбул сразу же присмирел, как мы-
шонок при виде льва. Облачившись в рубище дервиша,  живущего  подаянием,
великий султан Селим III инкогнито появлялся на рынках,  в  учреждениях,
на фабриках столицы, всюду требуя от людей только честности. А  телохра-
нители, идущие следом за султаном, тут же казнили всех лгущих  и  ворую-
щих. На одном из кораблей военного флота, когда рубили головы  офицерам,
палач султана, занеся меч, просил Селима посторониться, чтобы  кровь  не
брызнула на его одежды.
   - А кровь - не грязь, - отвечал Селим и сам схватил казнимого за  во-
лосы. - Так тебе будет удобнее... руби!
   Эйюбский дворец-киоск был выстроен им для Эсмэ,  которая  приходилась
ему сестрою; эта распутница, под стать брату-султану, была умна  и  тоже
писала стихи. Селим выдал ее замуж  за  своего  любимца  Кучук-Гуссейна,
грузинского раба, товарища своего детства.
   Скинув туфли, мужчины сели, поджав ноги, на тахту,  невольники-негры,
опустясь на колени, разожгли им табак в длинных трубках. Селим сказал:
   - Тебя, Кучук, я решил назначить капудан-пашой.
   - Я плавал не дальше Родоса, - отвечал шурин, - и, назначив меня, ку-
да денешь Эски-Гасана или Саид-Али?
   - Гасан не уберег Очаков, и пусть искупает вину, удерживая от  гяуров
Измаил... А вчера посол франков Шуазель-Гуфьс вручил реису-эфенди проект
мира с Россией.
   Кучук-Гуссейн сказал, что войска разбегаются:
   - А янычары бегут с войны первыми...
   - Не лучше ли, - добавила Эсмэ, - заключить мир сейчас, пока  грозный
Ушак-паша не стронул флота к берегам Румелии.
   - Нет, - отвечал Селим. - Я объявлю новый набор мужчин от четырнадца-
ти до шестидесяти лет. Я пополню казну налогами для христиан, велю женам
их появляться на улицах в черных платьях; босые и  непричесанные,  пусть
они выражают скорбь...
   Эсмэ сказала, что Турции необходимы реформы:
   - Но прежде ты казни визиря и освободи Булгакова.
   - Юсуф-Коджа, я знаю, главный казнокрад и бездельник, но его  длинная
борода внушает мусульманам  большое  почтение.  Освободить  же  Булгако-
ва-признать победу гяуров... Подожду!
   Эсмэ взяла лютню и стала импровизировать стихи о прекрасной розе,  на
которой по утрам выступает не роса, а капельки соленого пота -  это  пот
самого Магомета.
   Английский король сошел с ума. Потемкин с мрачным видом выслушал док-
лад Безбородко о запутанности внешней политики и развел руками:
   - Так не давиться ж нам оттого, что Англия короля своего  до  бедлама
довела, а теперь милорды противу нас бесятся. Союз же с Испанией,  кото-
рый устраивает принц Нассау-Зигенский,  ничего,  кроме  лишнего  куражу,
России не даст.
   Екатерина показала ему письмо:
   - От барона Нолькена. Желая нам добра, он пишет, что Берлин, из  Лон-
дона поддержанный, входит в военный альянс  с  султаном  Селимом.  Новый
капкан для нас!
   - Суворов, - сказал Безбородко, - отличен за Кинбурн достаточно, а за
Очаков только наказан гневом вашей милости... И вот я думаю: не выделить
ли ему армию противу Пруссии?
   - Суворова не отдам, - заявил Потемкин. - Я свои силенки под Очаковом
испытал, и убежден, что на Измаил негоден: без Суворова мне там не упра-
виться.
   - Но и Румянцева не желаешь, - вставила императрица.
   - Не хочу и Румянцева! Ни чтобы я его давил, ни чтобы он мне  не  шею
влезал. Кошку с собакой в одной клети не держат, из одной миски они  мо-
локо не хлебают. Я забираю себе князя Репнина и Суворова, а Федор Ушаков
еще мало возвышен. Прошу, матушка, сразу же патент ему на чин  контр-ад-
мирала писать. Заодно пиши патент на чин бригадирский и славному корсару
Ламбро Каччиони!
   Петербург пышно отмечал взятие Очакова: в самый разгар балов и засто-
лий, уединясь в комнатах Эрмитажа, императрица  ознакомила  Потемкина  с
оперой "Горе-Богатырь":
   - Я не так знаменита, как Мстастазио, в делах  оперных,  но  все-таки
послушай. Горе-Богатырь с войны вернулся, его дура Громила Шумиловна су-
лится ему целый короб детей нарожать, и тут слова для хора с  оркестром:
"Горе-Богатырь с Громилой брак составят непостылой..."  Хочу  по  случаю
праздника ставить творение свое на придворном театре.
   - Да опомнись, матушка! - осадил ее Потемкин. - Будь я цензором, сжег
бы твою оперу сразу, а сочинителя в Сибирь сослал... Неужто сама не  ви-
дишь, в каком ослеплении писала? Послушай меня, здравого: ты  эту  оперу
ставь, но при этом вид делай, будто под Горе-Богатырем не наследник  Па-
вел, не сын твой, а шведский король в дураках выведен.
   - Резон есть, - согласилась императрица. [38]
   Швеция усиливалась: король Густав поборол Аньяльскую оппозицию в  ар-
мии и на флоте, он казнил сепаратистов, ссылал их на безлюдные  острова,
сажал в крепости. Против России вырастал чудовищный фронт-от Лондона  до
Стамбула!
   - И новая гадина завелась, - сказала Екатерина. - Курляндский  герцог
Петр Бирон, вконец спившись, соблазнился посулами Луккезини и от  России
к Пруссии поворачивается. А это уже под самым боком у нас - под Ригою!
   - Еще чего не хватало, - ответил Потемкин, - чтобы великая Россия  от
каждой гниды почесуху имела... Раздави Бирона так,  чтобы  между  ногтей
щелкнул, издыхая. Меня иное ныне заботит: на что две  армии  нам  содер-
жать?
   Екатерина намек его поняла:
   - Если Помпеи состарился, пусть торжествует Цезарь...
   Румянцеву было ведено сдать Украинскую армию в подчинение Екатеринос-
лавской. "В отзыве вас от армии, - писала она Румянцеву, - не  имели  мы
иного вида, кроме употребления вас на служение  в  ином  месте".  Цезарь
торжествовал: отныне Потемкин сделался главнокомандующим двух армий, ко-
торые и сомкнул воедино под своим началом. За ним оставался и весь  флот
Черноморский, который он поручил скромному, но решительному Федору  Уша-
кову.
   - Так воевать будет легче, - говорил светлейший.
   На Монетном дворе выбили из золота наградные знаки  для  офицеров  за
штурм Очакова, солдат награждали ромбами из серебра на Георгиевских лен-
тах. Все получалось так, как Потемкину хотелось, если бы не Дмитриев-Ма-
монов...
   С фаворитом князь имел мужской разговор:
   - Почто ты, тля никудышная, от матушки отвращаешься и спишь отдельно,
будто евнух какой?
   - Скушно мне. Как в тюрьме живу.
   - А зачем карету себе завел? - спросил Потемкин.
   - Чтобы по городу кататься.
   - А разве шталмейстер в дворцовых каретах и лошадях  тебе  отказывал?
Смотри, ежели какие шашни откроются, сам голову потеряешь и  мою...  мою
погубить можешь!
   Потемкин был занят составлением планов грядущей кампании. "Я вам  го-
ворю дерзновенно, - писал он в эти дни, - что теперь следует действовать
в политике смело. Иначе не усядутся враги наши, и  мы  не  выдеремся  из
грязи. Я не хочу знать никакой Европы: Франция с ума сходит, Англия  уже
сошла, Австрия трусит, а прочие  нам  враждуют...  Дерзости,  как  можно
больше дерзости!" - призывал Потемкин.
   Все три месяца пребывания в Петербурге светлейший никого не принимал,
сам нигде не бывая. Правда, его карету иногда видели подолгу стоящей пе-
ред домом Нарышкиных. При дворе были уверены, что Потемкин серьезно  ув-
лечен юною Марьей Львовной Нарышкиной, Безбород ко всюду говаривал,  что
быть скорой свадьбе. Машенька, спору нет, была обворожительна, и Гаврила
Державин, восхищенный ее игрою на арфе, сочинил стихи "К Евтерпе",  про-
роча ей "светлейшее" лучезарное будущее:
   Качества твои любезны
   Всей душою полюбя,
   Опершись на щит железный,
   Он воздремлет близ тебя.
   Но Потемкин на брачном ложе не "воздремал": б мая неожиданно для всех
он быстро выехал из столицы. Кучер задержал лошадей у заставы. На  доро-
ге, преграждая путь, стояла карета императрицы, дожидавшейся его. Екате-
рина и Потемкин отошли подалес от людей, чтобы никто не мешал  им  прос-
титься.
   - Как часто я тебя провожала, а ныне сердцем большую беду чую...  Бе-
реги себя, батюшка родненький, - сказала Екатерина. - Сам  ведаешь,  что
мне без тебя как без рук, и все дела прахом идут, когда ты на меня осер-
дишься.
   Неожиданно она всплакнула (баба бабой!).
   - Отчего плачешь-то?
   - Да так... время летит, стареем мы, Гриша.
   Над ними повис пиликающий в небе жаворонок.
   - Не печалуйся, - сказал Потемкин, привлекая женщину ближе к себе.  -
Мы еще все дела поспеем сделать...
   На  прощание  они  крепко  расцеловались.  Кареты  долго   не   могли
разъехаться на узкой дороге, цепляясь осями колес, и Потемкин, распахнув
дверцу, видел в застекленном окошке ее лицо - лицо женщины, которая, ка-
жется, продолжала его любить.
   Но уже давно любила других...
 
 
   3. ИЗОБРАЖЕНИЕ ФЕЛИЦЫ
 
   Плохо кормила Рубана поэзия, и уже совсем обнищал он в занятиях исто-
рией отечества. Потемкин его поощрял, но бедность порой становилась  не-
выносима. Это еще не худшие дни поэта - придет время,  когда  станет  он
вымаливать милостыню у сильных персон, поминая служебные дни при  Потем-
кине:
   Зрел милости его и гневы иногда,
   Но гневы мне его не принесли вреда...
   Я из сенатских взят к нему секретарей,
   Правителем его был письменных идеи...
   Чрез то и зрение и слух мой потерял
   И более служить уже не в силах стал.
   Державин слуха и зрения не терял, но облысел раньше времени -  не  от
восторгов пиитических, а после губернаторства на Олонце  да  в  Тамбове;
теперь, под суд отданный, искал он в Петербурге заступничества и правды.
Добрые люди советовали Державину милости при дворе не искать.
   - Сейчас там перемены предвидятся, - наушничали они  Державину,  -  и
ты, милости у сильных изыскивая, можешь не в ту дверь  стукотнуть;  оши-
бешься так, что потом не подымешься.
   Силу придворной интриги поэт уже знал.
   - А хороши ли перемены-то будут? - спрашивал.
   - Никто не знает того, а ты, Гаврила Романыч, ежели не хочешь,  чтобы
тебя затоптали, едино талантом спасайся...
   Это верно: таланты одних губят, других спасают. Державин заранее  для
себя решил, что никаких вельмож ни медом, ни дегтем мазать не станет,  а
воспоет лишь императрицу:
   Как пальма клонит благовопну
   Вершину и лицо свое,
   Так тиху, важну, благородну
   Ты поступь напиши ес...
   Не позабудь приятность в нраве
   И кроткий глас ее речей;
   Во всей изобрази ты славе
   Владычицу души моей.
   Дворянин Державин воспевал "Фелицу", а другой дворянин  -  Радищев  -
эту же "Фелицу" подвергал строжайшему суду - суду гражданскому... Княги-
ня Дашкова внимательно следила за тем, какие книги продаются в  академи-
ческой лавке. "Однажды, - писала она, - в русской Академии явился  памф-
лет, где я была выставлена как доказательство, что у нас есть  писатели,
но они плохо знают свой родной язык; этот памфлет  был  написан  Радище-
вым". Автор, возмутивший честолюбие княгини, служил в подчинении ее бра-
та, графа Александра Воронцова, который Радищева ценил высоко.
   Дашкова поспешила увидеть брата:
   - На што тут панегирик Ушакову, который в  Лейпциге  с  автором  шко-
лярствовал? В сочинении этом нет ни слова, ни идеи, за исключением наме-
ков, которые могут быть опасны...
   Воронцов, прочтя "Житие Ушакова", сказал сестре:
   - Не следует тебе строго осуждать Радищева! Книгу  ни  в  чем  дурном
нельзя упрекнуть, кроме одного: автор слишком уж превознес своего героя,
который ничего путного в жизни не сделал, ничего умного не сказал.
   Ответ Дашковой был таков:
   "Если человек жил только для того, чтоб есть, пить и  спать,  он  мог
найти себе панегириста только в писателе, готовом сочинять  все,  очертя
голову; и эта авторская мания, вероятно, ео временем подстрекнет  вашего
любимца написать что-нибудь очень предосудительное".
   Граф Воронцов на эти слова сказал сестре:
   - Набата к революции в России я не жду.
   - Так услышь набат из Франции...
   Радищев обратился к обер-полицмейстеру столицы Никите Рылееву за раз-
решением напечатать свою новую книгу. Рылеев публикацию ее разрешил. Ра-
дищев приобрел печатный станок, на Грязной улице устроил  свою  типогра-
фию. Поверх станка он выложил новую книгу - "Путешествие из Петербурга в
Москву".
   Александр Николаевич был горд:
   - Мрачная твердь позыбнется, а вольность воссияет...
   Никита Иванович Рылеев, столичный обер-полицмейстер, был  дурак  оче-
видный. "Объявить домовладельцам с подпискою, - указывал он, - чтобы они
заблаговременно, именно за три дни, извещали полицию -  у  кого  в  доме
имеет быть пожар". В книге Радищева, которую он разрешил печатать, Рыле-
ев ничего не понял, а скорее всего, даже не прочел се. Нс  вник,  навер-
ное, и в эпиграф из "Тслемахиды", от которого мороз по коже дерет:  "Чу-
дище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..."
   Екатерина еще не вполне ощутила угрозу французской революции, на вся-
кий случай предупредив Рылеева:
   - Ты, Никита Иваныч, не проморгай. Помни,  что  завелась  во  Франции
шайка, жакобинцами прозываемая. Если где что заподозришь,  пресекай  не-
медля, таких жакобинцев улавливая.
   - А как узнать этих жа... жа? - вопросил Рылеев.
   - У себя дома они колпаки красные носят.
   Всякий бы понял: "у себя дома", - значит, во Франции. Но Рылеев пони-
мал все иначе. Вышел он на площадь Адмиралтейскую, глядь - а там в доме,
на первом этаже, окно растворено, сидит человек в  домашнем  колпаке  из
красной фланели и, негодник такой, еще и кофе пьет. Рылеев мгновенно его
арестовал, вернулся во дворец, преисполненный радости:
   - Нашел! У меня глаз острый. Сразу и нашел...
   Выяснилось, что первый этаж в доме князей Лобановых-Ростовских снимал
одинокий старик, отставной генерал от фортификации, француз  происхожде-
нием. Екатерина дурака своего разбранила, а